Черноокая печаль

Глава 2

— Да точно она целительница?

— Помнишь, ваш целитель как мой шрам на брюхе увидал, так ужаснулся, как я еще дышу?

— Ну так и я вопросом задался. Там уже тебя не стежок, а настоящая паутина из шрамов на весь живот. Как живым оказался, черт пойми.

— Благодаря ей и остался. Была в том полку еще одна целительница, седой ее прозвали. Красивая такая, как сама Зима. Ну так она мне рану пришила, а Наталка потом доходила.

— Как это доходила?

— А вот так! Мне потом один целитель сказал, что таких раненых сразу «сладкой смертью» опивают. Чтоб не мучились. Рану можно и зашить, да только раненный быстрее от боли, чем от нее самой, окаянной, помирает. Наталка может боли лишить и заразу остановить. Две седмицы около меня стояла. Я тогда почти в Навь ушел, а они меня лбе вытянули.

— М-да, у девки тот еще норов.

— Оно и понятно, до последнего от этих охламонов отбивалась. Слыхай, Влас, а чего ты ее спросил: «Живая ты?», с чего это взял, что мертва?

— Ну так... понравилась мне сильно беловолоска та. Думал, после войны отыщу ее, сосватаю. Да только односилчанин мой из того полка. Сказал, воевода вроде собрался их продать печенегам, а когда князь по его душенку явился, так он всех убил, да бы беду от себя отвести. Да не отвел, князь Назар его там при всех на куски и порубал.

— Ох, да что бы его злые духи в Нави терзали. Орут они все, что лютый у нас князюшка, да только с таким отребьем только так и надобно. Больше никак. Чего молчишь, ратник?

— Да слыхал я про эту седую целительницу. Братец у меня в полку Драгомира ратником служил, брали Солянку вместе. Говорил, чудная девка с белыми волосами ему ногу спасла. Их-то целитель собрался резать, а та помешала. Говорил, юная совсем.

— М-да, вот оно так и бывает. Они спасают, а потом их свои же... Ох, и набежало отребье на нашей земле, Святослав. Прям страшно глядеть.

— Так-то оно так, старик. Расплодились твари, пока мы воевали. Ну ничего, вернемся по домам, вмиг всех сучьех детей придавим. Ну как ты там, девица? Давно ли проснулась?

Давно, и разговор их успела услышать. И согреться у костра, обмотанная чужим плащом. До сих пор не вериться, что спаслась от страшной участи. А с другой стороны, уже ни во что не верю.

— Вот, дочка, держи-ка. Молоко это с медом. Попей. Я, конечно, не целитель, но по жизни знаю — успокаивает.

Невысокий, широкоплечий дед с густой бородой протянул мне деревянную плошку. Светлые стенки которой еще отдавали теплотой. Приняв угощение, я робко кивнула старику, устроив плошку себе на коленях.

Вокруг костра расположились на подстилках из ели трое мужчин. Тот самый младой светловолосый юныша, что меня прознал. Грубый ратник, что спас слева, и вот этот добрый дед. Глянув вокруг, я увидала еще не меньше двух дюжин костров. Большая дружина.

— Ты пей-пей, пока оно теплое. У местных выменяли молоко на трофеи. Ну и жадный люд в ваших местах.

Проговорил дед, бросив в костер еще пару веток. Я поморщилась об упоминание своих односельчан. Твари.

Злые мысли, как уголь, все заляпывают, к чему притрагиваются, лучше их выкинуть из головы.

Так говорила Матриша. И словно почуяв присутствие боевой подруги, я скинула со своих плеч все, что о них думаю, и все проклятия. Пускай их Перун рассудит да Сварог.

Глотнула молока, и в горле вмиг потеплело. Сделала еще один глоточек, и внутри вроде все принялось оживать. Тело перестало казаться замороженной глыбой. Я снова чуяла себя живой. С презрением морщась от синяков и ударов, оставленных мне насильниками.

Отыскав взглядом того самого юннышу, что спас меня, уставилась на точечные черты лица. Светлую бородку да тонкие усы. Да только ничего припомнить не смогла.

— Не помнишь меня?

С грустной улыбкой спросил он у меня, и я честно мотнула головой. Он же преданно глянул на меня, как будто желал рассмотреть насквозь.

— А я тебя и Снежинку никогда не забуду. Как она меня шила на живую. И твой голос. Ты уговаривала меня дышать во сне. А я просил не отпускать меня. Стыдно признаться, а страшно было помирать.

— Не стыд это. — спокойно молвил ратник, высокий мужчина, отчего напоминал мне кузнеца. Крупные ладони, а лицо будто из дерева вырезано. Вроде бы и суровый, да только справедливый, что ли? Такие зачастую гибнут первыми на войне, не умеют прикрываться другими. — Боги нам на то жизнь и дали, дабы мы ее достойно прожили. Сделали что-то достойное, хорошее. Каждый должен делать то, ради чего родился. Мы — защищать, она — исцелять. Так что ты на нас, девка, не серчай. Одно не могу понять, с чего эти охламоны тебя гуленой нарекли? Не могли найти легкую на подол бабу, что ли?

— Меня и вправду подстилкой в селе называют. Как и всех вернувшихся с фронта целительниц.

Неожиданно хрипло проговорила я, не отводя взгляда от белой жирной сеточки на молоке.

— Не понял...

Грубо фыркнул ратник, но старец поспешил его осадить.

— Ты погодь кипятиться, Святославушка.

— Да чего она городит, Макар?!

— Похоже, правду и городит, — старик поскреб бороду, прищурился. — Не от нее первой я подобное слышу. С Микулей вчера у придорожья разминулся, так он сказал, в их городе пять девок век свой укоротили. Довели молодок спленицы.

— И мне мать писала, что о целительницах дурная молва ходит в селе.

Поджала губы тот самый светловолосый, и ратник лишь недовольно сжал кулаки.

— Как пить дать, бабы воду мутят. Вот ведь сучье племя... Ты уж звиняй, Наталка.

Я и бровью не повела, молча продолжила пить свое молоко. А еще думать. Да, думать мне определенно надо было, а еще тикать отсюда. Не будет мне места в родном селе. Тесно мне будет там с теми, кто молча отвернулся от моей беды и помоями обливает.

Ой тесно.

Уходить мне отсюда надо.

— И стало быть, и тебя тоже поласкают, девонька?

С сочуствием глянул на меня старик. Я молча опустила глаза, продолжая пить молоко.

— А семья твоя что? Неужто молча терпит?

— Замуж они меня собрались выдавать, за вашего годка (имеется в виду за вашего одногодку).

— Разума они что ли лишились? — выругался рядом воевода и сморщился. — Совсем уже люд простой страх потерял и перед богами, и перед князем?!

— Не пойму, зачем клеветать, вы же нам там жизнь спасали. Вы герои. Да на вас молиться надо.

Фыркнул с досадой этот самый Влас, а у меня неожиданно смешок вырвался горький. Я бы поплакала, да слезы мои иссякли. Наплакалась за себя, родимую, за клевету, за смерти подружек, за непонимание, за то, что чуть не снасильничали. Не осталось больше слез.

— Потому что народ дурной и злой. Ненавидят друг дружку и кусают, как есть возможность. Потому что глупые ослы, любят почесать языком.

Спокойно проговорил воевода и растерянно провел рукой по своим светлым волосам.

— Эх, девка, ну и выпало тебе доля не из легких. Даже не знаю, чем тебе подсобить. Чего надумала делать?

На дне плошки осталось совсем ничего молока, вытерев губы рукавом, я неожиданно для себя поняла. Домой не вернусь. Ни за какие коврижки, хватит и шести лун моих мучений.

Аль такой слух пошел, рано или поздно кто и снасильничает.

— К боевой подруге уеду. Она мне как старшая сестра. Примет. А там уже видно будет.

— А где живет она, знаешь?

— Знаю. — Киваю и выпиваю последние капельки сладкого угощения, что уже успел остыть. — В Белоярске, около молочного моря.

Мужчины переглянулись. Ратник задумчиво потер висок.

— Мы, девонька, в Старогорие путь держим. Через два дня будем в Калининой роще, оттуда по северному тракту около десяти ночей путь до Белоярске. Уверена, что сама дойдешь? Путь неблизкий. А в дороге много чего случиться может.

— Нет у меня теперь другой дороги. — тихо шепнула я. — Вы только меня до роще с собой возьмите, а дальше я уж как-то сама.

Ратник не сказал ни да ни нет. На ночлег меня устроили с дедом Макаром. Тот выдал мне теплую куртку и вязанный свитер, похвастался, что подарок от внучки. А еще добротные сапоги. Ну и что, что мужские, мне подошли.

Обошелся он со мной как с родной дочерью. И у меня в душе от этого потеплело.

Да только глаз я и не смогла сомкнуть до утра. Все гадала, возьмет меня ратник в путь аль вернет домой.

Ответа я так и не дождалась, так как с первой зарей меня разбудил дед Макар.

— Наталка, а ну, девка, подсоби-ка нам. Двое наших орлов совсем плохи, рвет их кровью.

Поднявшись быстрее, я даже не умылась и косу не переплела. Сразу побежала за дедом.

Двое молодых молодцев и вправду нашлись в одной из телег с боку. Пятна на земле отдавали краснотой, видать, это то, чем их рвало. Поморщившись, я двинулась к ним.

— А ваш лекарь где?

— Так в увольнение он. В Старогорее нас дожидается. Женушка его родила, вот ратник и отпустил. Что с ними, Наталка?

— Плохо с ними. Траванулись, видать, чем-то еще и горло повредили. Воду теплую тащите да травы, что имеются...

****

— Третьяк, твою ж медвежью мать за лапу!? Ну какого северного оленя ты опять поперся, я тебя спрашиваю?!

— А вот мать трогать не надо.

— Да простит меня, конечно, тетя Власта! Но умудрилась же она родить такую идиотину, как ты!

— Ой, да хватит кудахтать, Мирон. — Недовольно отмахиваюсь от медведя. — Всё будет как в мёде! Это я тебе обещаю.

— В меде будешь ты, Третьяк, подвешенный на дерево жопой кверху, прямо возле улья с дикими пчелами. — Мстительно вещает собрат, наступая на меня. — И зная тутушку Власту, рядом с тобой буду голышом, обмазанный медом, висеть и я!

Не то чтобы слова Мирона не могли быть правдой. Матушка местами может вспылить, это да. Но в самом-то деле нечего ей лезть в мужские дела правления.

В конце концов, вождь клана мой брат, а я его правая лапа. И вообще, сказал я, что достану это железо! Значит, достану. Или не звать меня Третьяк Стальная Лапа!

— Да будет тебе скулить, Макар. — Откинувшись спиной на выбеленные стены в выделенной нам комнате на постоялом дворе, я хмуро глянул на товарища. — Мы же быстро метнемся в Белоярск и обратно в лес. Ну должен же я узреть кузнеца, что такое диво промышляет!

— Боги, — друг закатил глаза к небу, а потом глянул на меня. — Надо оно тебе, как зайцу второй хвост! Да и потом, война почти кончилась, одолели мы этих тварей. О мирной жизни думать надобно. Мать твоя спит и видит, как бы вы с братьями женились. А вы...

— Вот хватит мне тут мед в уши лить! Чего ты за мной хвостом увязался, раз такой правильный? Женился бы селений, и всё!

— Третьяк...

— Не трещи, как трещотка, брат. Аль хочешь мне в дороге тылом и помощью надежной быть, тогда пойдем. А если уж пришел мне уши промывать, так не серчай. Да только чесал бы обратно в селение.

— Вот всегда так с тобой... Уж признайся, по бабам тебе охота.

— А то тебе нет?

Поддел я его, и тот демонстративно повернулся ко мне «тылом», скрестив руки на массивной груди.

— От человеческих баб много проблем. И верными они быть не умеют.

— А наши так мастерицы в этом нелегком деле. Ты только напомни-ка мне, в начале семицы Блажена кувыркается с Вьюном, в конце с Добрыней, а с тобой когда успевает?

— Да пошел ты!

Фырчит он гневно, но не обижается. Сам ведь знает, что правда. У медведиц и волчиц куда более больше прав, чем у человечек.

— Так я всегда рад. — Хмыкаю ему в ответ, покидая комнату. А за спиной слышу ворчание друга.

— Попадем мы с тобой, Третьяк, как пить дать попадем.

И надувается недовольно Мирон. А я хмыкаю себе под нос. Все равно за мной увяжется. Мы же с ним не разлей вода. Да и потом, упрямый я. Если чего в голову взбрело, то уже не вытресишь. Братья привыкли. А мать... А она нет. Оттого, что упрямство я у нее чуть ли не через материнское молоко впитал.

Эх, видел бы кто эти изящные клинки этого мастера. Просто красотень такая. Оттого мне надо быстрее Назара добраться до кузнеца этого и в свои лапки его забрать. Белым и черным волкам сейчас не до нас. Серым тем паче, они куда более далече. Так что соперник у меня один.

А у Назарки глаз-то наметан на ценные камушки-то.

Мне лишь однажды повезло подержать в руках такой клинок. Легкий как перышко, острый как наточенное стекло. И красиво, черт подери! Видать, сам Сварог этого умельца благословил.

Да и вообще у людишек много чего интересного можно найти. К примеру, бабы. А они у них заглядение как чудны.

Медведиц по природе меньше рождается. А еще они жуть как избалованы. Чуют власть, заразы. Нет, под матушкиной лапой не забалуешь. Но это еще не значит, что они тушуются плести свои интриги. Да и волна чумы многих скосила лет этак десять назад. И детишек, и в особенности самок. Еще и с характером девки наши. То хочу, то не хочу...

А вот людские бабы мягкие и покорные. Заласкают, накормят... Прям ух! Нежненькие такие. Да, здесь куда более по нраву, чем в родных краях. Там-то точно не загуляешь.

А тут-то к ласке каждая готова. Поговаривают, что людские мужи часто бьют своих благоверных. Странное это дело. У нас, телесные наказания за особо страшные нарушения. А так, лишь потому что просто захотелось... Скорее она огреет сковородкой в те самые дниб потому как просто захотелось!

Неспешно спускаясь вниз по лестнице, с легким предвкушением вспоминая широкие, пышные богатства подавальщицы, что нас обслуживала с Мироном вечером.

Хороша бесовка... Я бы такую на сеновале помял. Тем более, что она так глазками в мою сторону стреляла, что аж...

— Микуля, не тронь, молю богами!!!!

Быстрее инстинктивно, чем осознано, я ухватил за шкирку мужика с занесеным кулаком над бабой и как шмякнул того об стену, он мигом протрезвел.

— Микулечка... Родной... Не гуляла я... Верная тебе. Правду тебе говорю... Разродиться на днях должна...

Довольно молодая молодка придерживала с трудом большой такой живот и все давилась слезами.

— Подстилка!!! — Рявкнул тот пьяно и, ухватившись за стол, с трудом встал на ноги. — Феврония же повитуха она все посчитала мне... Все сказал... Все... Ах ты ж га...

— Аааа!!!!

Внезапный вскрик молодки заставил и меня, и мужика вздрогнуть. Ухватившись за косяк двери до побеления пальцев, светловолосая что есть силы закричала. Тихий звук стекающей воды привлек мое внимание, под подолом платья вскоро собралась лужа. С подозрительно красным оттенком.

Я, конечно, мало родящих баб на своем веку угледел, но, кажись мне, не такого цвета должны быть воды.

— Ааааа!

— Ты чего, Ляль?

— А-а-а-а!

— Ты чего, Ляль?

Глупо хлопая глазами, он уставился на нее, будто корни пустив к месту. Сидит, глазами хлопает, будто не он в этом виноватый!

— Ты...

— Ааааа!

— Рожает она, идритить твою налево!

Не выдержал да рявкнул я, зарядив ему затрещину, да с силой просчитался, и мужика, кажись, отрубило. Вот те на...

— Ма-мо-чка...

Завыла белугой молодка, осев на колени и тяжело дыша. По щекам текли слезы, морщась от боли, она глянула на меня с мольбой.

— Молю...пожалуйста...сделай...целителя...позови...

— Ох, едрена вошь!

Тихо выругался я и подбежал к ней. За спиной заскрипели половицы на лестнице. А вот и Мироша, чтоб ему икалось, накаркал, сволочь, с утра пораньше!

— Чего тут у вас ор да стоны?!

И чуть не споткнулся об тушку этого пьянчужки. На меня поднимает выпученные глазища, будто виной всему я. А мне звереть охота, да нельзя. Молодка в схватках хватает меня за руки и не отпускает.

— Аааааа!

— Рожает она, не видишь?!

— А от кого?

— Ты пришибленный, черт возьми?! — сдают у меня терпения и спокойствия. — От него.

Качаю головой на бессознательно валявшегося на полу мужика.

— Целителя найди. Быстро.

— Щас.

И убежал. А меня оставил с болезненно орущей бабой. А она уже скулит от боли, меня ногтями за плечо ухватила и как завыла.

— Ма-мо-чка!!!!!

Ух ты ж черт... И я вроде не трус. Воевал. Охотился. А тут бы с удовольствием убежал вслед за Мирошей. А то и грохнулся в обморок за этим козлом. Но кто меня отпустит?

Будто учуяв мои малодушные мысли, роженица хватает меня покрепче. И я готов орать вместе с ней.

— Ты это потерпи.

Прошу ее, а она с болью орет. Ненавистно так.

— Ненавижу мужиков!!! Все ваше кобелиное племя!

Опровергнуть ее слова язык не поворачивается. Чего уж там, заслужили.

— Вот она!

В залу врывается Мирон с женской фигурой, укутанной в добротный военный плащ. Потянув узелки на груди, незнакомка сбрасывает вещь с плеч и отпускается рядом со мной на колени перед светловолосой.

— Какой срок?

— Восемь лун и две семицы... Ааа!!!

С надрывом прошептала бедняжка, не отпуская моей руки. А я вот недоверчиво так уставился на поветуху эту. Молодая совсем, зеленая. Дите, одним словом. Куда ей роды принимать?!

— Чего ж ты, сестренка, еще две семицы не дотерпела?

С легким укором поинтересовалась чернявая, раздвигая роженице колени и устроившись меж них.

— Мужу... свекровь... накапала, что не от него дитяяя! Ааааа!

— Слышь, а ты точно поветуха?

Фыркнул я на девку, не утерпев. И меня в тот же миг полоснули холодным взглядом черных очей.

— Нет. Я целитель.

Сказала ровно, без шуток. Но язык-то мой снова не утерпел.

— Не похоже что-то. Точно целительской науке обучена?

Прищурился, подавшись вперед, а она на меня как посмотрит. И уста тонкие в издевательской улыбке надломит.

— А ты точно не желаешь самому принять роды?

— Я?

Подавился воздухом, и крепкая хватка роженицы лишь усилилась на моем предплечье. Все мое любопытство улетучилось молниесно.

— Да нет. Ты целительница, тебе роды и принимать.

Бодро проговорил и давай соскребать с себя стальную лапищу рожающей. А фиг тебе, Третьяк! Не успел я избавиться от одной женской руки, как меня за другой локоть ухватила другая.

— А куда ты это намылился, папаша? Держи ее давай за руку! И воды мне теплой приташите, да ткани чистой! Про самогону не забудьте.

Последнее уже прилетело Мирону.

— Да не отец я дитя. — раздраженно повел плечом, опять подрываясь на ноги. — Вот он, — ткнул подбородком на эту скотину, — отдыхает!

А она и не глянула, задрала юбку роженицы и принялась там что-то колдовать. Благо хоть не обнажив все женские прелести, а то я бы не выдержал. Впечатлительный я у матушки медвежонок.

— Так я пошел.

— А ну стоять!!!

— Аааа!

Рявкнули обе. Я растерялся, и крепкая рука снова ухватила меня за запястье. Да откуда в ней столько силищи?! Хрупкая на вид.

— Тебя как звать-то?

— Меня Третьяк. — резво отрапортовал я, за что получил очередной острый взгляд. Злюка прям какая-то.

— Не тебя, дуралей.

— Ляля... — прохрипела на выдохе роженица. Мне аж жаль ее стало. Пока она снова не сжала мою руку до хруста. — Аааа!

— Что ж, Лялька, поработать тебе сейчас придется. Ты главное не бойся и дыши, поняла меня? Вот и умница. Дыши и когда я скажу попробуй ребеночка вытолкнуть. Ну-ка вдох-выдох, вдох-выдох, вдох. Тужься!

— Ааааа!

Тут как раз прибежал и Мирон, с еще парой мужиков. Кажется, они работают на этом постоялом дворе, и подавальщица грудастая замелькала за их спинами. Ну наконец-то, меня спасут!

— Вот тут всё... что велели принести.

Шепнула боязливо один из них и поставил всё по правую руку от черноокой целительницы.

— Хорошо. Уберите всех отсюда, чтобы не мельтешили пару часов по таверне.

— Поняли.

Фыркнул мужик, да только так и прирос к месту. Пока она не фыркнула громко на них.

— Брысь!!!

Все рванули на выход, и я за ними, но меня опять жестоко осадили задом на пол.

— Куда?!

Рявкнули девки хором.

Рубаха затрещала по швам под хваткой этой Ляльки. Валес, неужто дочь кузнеца?! Или медведи потоптались в ее предках?

— Мирош?!

Шепнул я умоляюще другу, узрев его вихрастую русую голову у дверного проема. Тот лишь обнадеживающе на меня глянул, да шепнул губами: «Держись, брат!».

Вот ведь гад, а?!

— Аааааа?!

— Тужься!

— Давай, Лялька! Не спи, ты нужна своему ребенку! Давай, милая, еще немножечко.

— Не могу больше!!!!

Плакала светловолосая, и я рядом с ней тяжко сглотнул. Да чего же паршивое чувство — сидеть и ничем не быть в состоянии помочь.

От вселенской обиды и беспомощности я потянулся ногой по полу и шмякнул носком сапог ее муженька по ребрам. И еще раз. Падлюка, довел бедняжку. И в обморок упал, сволочь!

Внезапно хватка на моей руке ослабла, больные стоны прекратились. Что-то неспокойное засвербило внутри, скосив взгляд на Ляльку, я узрел ее спящую.

А всё так должно быть?!

— Лялька?! Не смей спать! Слышишь меня? Дитя задыхается в тебе! Проснись!!!

Рявкнула целительница, и меня как будто кипятком ошпарило. Схватив светловолосую за плечо, я не щадя сил потряс и даже слегка похлопал по щекам.

— Ляля, ты чего удумала?! Просыпайся?!

— Аааааа... — прохныкала она от боли, и по щечкам поползли по-детски крупные горошины слез. — Оставьте меня в поооокое... не...могу...я...не могу. Устала...спать...хочу...спать...

Да мать моя, ведьмедица! Как это спать?!

У меня у самого поджилки трясутся, а ей спать хочется. И главное, что светлые ресницы и вправду начали смыкаться.

Пока я недоуменно хлопал глазами, не понимая, что сделать. Но отчаянно слыша, как сердце младенца учащает биение, как при удушье, повитуха подползла к голове Ляльки.

Прижала окровавленные пальцы той к виску и заговорила тихо и ласково, как мать к ребенку.

— Нет, милая, ты можешь. Можешь. Чувствуешь, силы появляются. Льются горячими ручейками. Ну же... еще немного осталось. Давай, золотка, поднапрячься. Тужься. Еще раз.

И дивное дело, Лялька открыла помутневшие от боли глаза и, несмотря на капельки пота, скатившиеся по лбу и слезы по щекам, неожиданно твердо прохрипела.

— Да... я смогу... Я... Аааааа!

— Еще раз, Лялька!

И та упрямо продолжила.

— И еще раз.

Детский крик младенца озарил пространство. Облегченный вздох покинул мои легкие. Да, слава тебе, Валес!

Достав нож из-за пояса, целительница макнула лезвие в кувшин с самогоном и перерезала пуповину. Окрававленный комок принялся дрыгать крохотными ножками и ручками в воздухе. Мелочь такая, да крикливая.

Ополоснув дитя в теплой воде, черноокая ловко обернула того в пеленку.

— Кто? Кто у меня?

Глотая слезы, совершенно бессильно прошептала Лялька.

— Мальчик.

Шепнула целительница, устроив сверток ей на грудь. Наконец мою лапищу отпустили, и я задом пополз назад. Не удержался, глянув в прорезь свертка на новорожденного. Мелький такой, сморщенный, а столько боли и шуму натворил. Дай боги, не в батьку своего пошел.

— Позови кого из местных баб. — устало проговорила целительница, омывая руки в самогоне. — Ее надо омыть и привести в порядок. И за дитем кто-то должен присмотреть.

Спорить не стал. А побыстрее унес ноги, пока отпустили. Потому что больные стоны опять раздались за спиной.