Черноокая печаль

Глава 4

— Боги, эта бабка своей тростью все ноги мне отбила! Знала бы, кого она задом притесняет к бортику, я бы на нее поглядел!

— Да будет тебе серчать, Третьяк. Глухая же она и слепая в придачу.

— Ой, я так и поверил... Старушка держала ухо востро. Видел бы ты, как тех молодок отчитывала за то, что те перед нами грудки вывалили!

— Чего сварливый ты, как в жопу ужаленный стрелой лебедь. Случилось что?

Не то чтобы случилось, но настрой и вправду мрачноват. Не люблю прятаться, а у людишек голышом по лесу не погуляешь. Да и с гнильцой они, почти через одно. В лицо улыбаются, лебезят, а за спиной кинжал сжимают.

Зверь это чует сразу, а посему просто задыхается среди людей. Тяжесть моих терзаний заключается и в том, что я правящей крови. Стало быть, сильнее Мирона и любого другого обычного медведя, не считая братьев и матери.

С ней-то никто в трезвом уме силой не станет мериться!

— Неужто грозная Стальная Лапа не отошла от вчерашних родов?

Ногой припечатывает об стенку мое самолюбие друг, но я тут же надуваю грудь колесом, с ядом отвечая ему:

— Ой ли... Не ты ли драпанул отсюда, аж пятки сверкали?

— Я разумно послушался целительницу.

Невозмутимо фырчит паршивец. И можно ответить обратно, шмякнуть пару словечек насчет, какие думы у меня на него были в тот момент. Да только неохота.

— Кстати о целительнице. Где ты ее раскопал?

— Да нигде, — жмёт плечом, — она, наверное, с кем-то из торговцев пришла. Подавальщица при постоялом дворе сказала, что видала, как девка раны лечит, вот я ее и приволок. А что?

— Да ничего, — машу рукой в воздухе, — Молодая она шибко для целительницы.

—Главное, что дело свое сделала. Дитя помогла родить. А остальное... Война недавече эти земли затрясла. Назар бросил все силы, дабы остановить наступления ворога, да оттеснить тварей к мертвым землям. Баб тоже на фронт отправлял.

— М-да, — поскрёб я задумчиво бородку, — У черного жена тоже целительница, закаленная войной.

Вспомнилось мне, и рядом Мироша качнул головой.

— И, говорят, молоденькая совсем. Так что тут уж не придраться. Не пойму только, как она среди торговцев затерялась, черноокая та? Одна, без сопровождения? Может, с мужем была?

— Не-е-ет, — задумчиво щурю глаза, глянув на чистое весеннее небо, — Не несло от нее мужиком. Одежда с плеча мужика, это да. А вот кожа, тельце... Чистенькая. Нетронутая.

— Странно это дело, — рядом вздыхает Мироша, оторвав младую травинку, сунул меж зубами, да, уперевшись плечом о стену сруба, начал рассуждать: — Девка-то недурна собой. Ещё и целительница. Как никто к своим лапкам не прибрал?

— Дураки потому что, местные мужики.

Сказал как плюнул я и толкнул друга локтем в бок, закинув на плечо кожанную торбу.

— Давай, Мирош, поторопись. Почтовая повозка отъедет скоро. Будем пешочком добираться до Белоярска.

— Ну или на своих четырёх лапах.

— И то верное дело.

Подходим к почтовой повозке. Со стороны она кажется широкой, не менее двадцати локтей в длину и десяти в ширину, только стоит нам с Мирошей устроиться, и место становится слишком мало.

Слышу вокруг себя женские охи и тихие мужские сплетни. Небось уже догадались, что мы не люди. Да только мало меня это корбит. Хотя рассказывала мать, что до правления Назара на этих землях плохо пришлось нашему лесному брату здесь. Отлавливали как зверье и стаскивали шкуру живьём.

Ну не сволочи ли?

А потом им задницы спасали в войне. Хотя опять-таки всех под одну гребенку грести нельзя...

— Эй, красавица, а давай ты ближе к нам пересядешь...вот туточки.

Смеётся один чахоточник, лапкой показывая на свои худые колени. Мне всё равно на стычки людей, и я вообще искренне верил, что, устроившись на плече Мироши, буду неустанно, тихонечко храпеть всю дорогу до Лысой горы.

Но до нюха доходит робкий запах трав и в особенности молодой ели. Так знакомо. Невольно прищуриваясь, повернул башку к источнику аромату и чуть не прикусил язык. Да, черти всей Нави... Что она тут делает?

Одна...

Такая молоденькая... Красивенькая... И сурьёзная!

— Давай, краль, пой сюды!

Подзывает её жестом, словно кошку, второй повеса. И они дружно начинают ржать. В повозке мест мало. И бабульки, «блюдущие устои и правила», как-то резко ослепли и в придачу слух утеряли. Ну конечно же, девка-то чужих кровей. За такую за падло заступиться.

Она же, со стойкостью и гордостью лесной волчицы, и взгляда не удостоила шутников. Всё шарит взглядом по телеге в поисках свободного места. Да только нет его. Не особо заботясь, чтобы их не заметили, все бабы резко растянулись на лавках, самих себя и свои узелки под одобряющий взгляд шибко весёлых и смердячих отбросов.

— Ну садись сюдой... Чего ж ты? Путь неблизкой, холодный, мы согреем.

Хмыкают они и всё приманивают. Мышонка черноокого в свой капкан... И вроде не лезу я обычно в дела людские, а тут как кувалдой кузнеца по башке. Тянусь лапой к застывшей у рамки телеги девке. И, ухватив ту за тонкую, как стебель одуванчика, талию под пораженный ох толпы зевак, тяну к себе и двигаюсь бедром к задней части телеги, прищемив чутка соседа справа, но сделав девке место между мной и Мирошей. Туда и усаживаю.

Запоздало до меня доходит, что человеческие бабы не прочь поразвлечься со «зверьём» под навесом ночи, от чужих глаз. Не дай боги, кто увидит при свете дня. Позор! А молодки и вовсе от нас шугались, как от прокоженных.

Тьфу! Уж эта людское лицемерие!

Мирон недовольно качает башкой и фырчит неодобрительно. Больше дюжины пар глаз с осуждением рыскают взглядом по черноокой. А та неожиданно для всех ныряет в тень моего плеча и, уткнувшись носиком в мое предплечье, шепчет:

— Благодарствую.

И после этого полушепота даже строгое мирошино у самого уха: «Вечно ты, Третьяк, сначала делаешь, потом меркуешь», — меня не растраевает.

— А ты ничего не попутал, дядь?!

Борзо дергается один из задир черноокой. Он демонстративно достает кинжал из голенища сапога. Крутит неловким движением в грязных пальцах, безубо ухмыляется.

— Странник, будь добр, оставь наших молодок нам.

Самоуверенно пыжится второй. И долго мерковать не надобно, дабы понять: не с проста они борзеют. Чуют защиту. Значит, члены какого разбойничьего логова. И, сдается мне, держат в страхе местных. Оттого все даже рта возмущенно не раскрыли.

Награждаю его смешающим взглядом, второй, будто пчелой ужаленный в причинное место, подрывается ко мне.

— Да ты чё, тварюшка! Я тебе щас брюхо вспорю!

— Уймись, Никифор!

Дергает его за рукав этого отродья его собрат и хищно мне скалится.

— Путь неблизкий, разберемся.

Самоуверенно, и в повозке воцаряется смертельная тишина. До отправки к Лысой Горе половина люда спускается с телеги, боязливо оглядываясь на этих двух борзых.

А я успокаиваю своего косолапого внутри мыслью, как буду их потрошить. Медленно и по кусочку. И вроде места теперь вдоволь на лавке, но я не спешу двигаться в сторону и освободить от соприкосновения со своим телом незнакомку.

Чудно, как тепло ее бедрышко, и пахнет она по-родному — лесом. Только очи прячет. Как бы я не крутил башкой, да бы уловить взгляд молодки, ничего не добился!

— Третьяк, у тебя под задом муравейник?

Шипит мне тихонько Мироша, но не менее зло, потянувшись через черноокую.

— Тыц. — фырчу ему в ответ, уловив краем уха тихое сопение. Неужто уснула? Тянусь к ней и улавливаю тень ресниц на щечках. Спит.

— Третьяк...

— Тшшшш. — Шепчу на него, прижав указательный палец к устам и кивнув на молодку. Взглядом приказываю, да бы не смел мне ее будить. Недовольно фырчит себе под нос, но затыкается.

То-то же!

Я и сам невольно разомлел густым медом от этого терпкого аромата елейника. Прям чайку крепкого захотелось и матушкиных плюшек с медом. Мммммм...

Так разошелся в сладких думах, что и не заметил, как один из этих олухов начал гаденько ухмыляться, не поднимая взгляда с ножек молодки. Вытянул шею, да бы узреть, чего его там развеселило.

И так вдруг охота стала, прям невтерпеж выбить этому ущербному оставшиеся зубы.

Ведь падаль умудрился протиснуть сапог между девичьими ножками и медленно носком соскребать грязный подол платья вверх. Ах ты ж, сучье отродье, щас я тебя.

— Ах!!! Мать ее... Мхмммм!

Резко взвыл он, потянув к себе несчастную конечность. А ведь это не я. Глянул на Мирона краем очей. Тот ошалело глянул на меня. А борзого прям до слез расперло так за ногу держаться, пока та безвольной кучей свисает. Не поднять, ни двинуться.

И тут мы с сообратом, не сговариваясь, глянули на чернокосую молодку меж нами. Та с полуприкрытыми ресницами за ним следит и бровью не ведет. Невиноватая такая, беленькая, пушистинькая. Но не совсем беленькая, да только.

— Ах ты ж су..!

Бросается несчастливчик на нее, размахивая ладонью для оплеухи, но тут же получает далеко не ласковую затрещину от Мироши. Слетает с телеги, как ветром сдутый, уронив при полете пару оставшихся зубов на землицу.

Его подсобник грозно глянул на нас, да потеряв былого самоуверения.

— Сдаётся мне, дружище, нужна твоему братцу помощь, — спокойно роняю, взглядом стрельнув на поскуливавшего в кустах мужичку.

— Сам пойдешь или помочь? — приподнял бровь рядом сидящий Мирон, и тот, недовольно сплевывая проклятье, встал да перемахнул через бортик телеги.

— Еще встретимся, шкуры. О смерти просить будете!

Его гневные крики утонули в клубке, что оставила за собой телега. Возница заметно боязливо поглядывал назад, да гнал лошадей. А среди оставшихся попутчиков, особенно баб, пошла злая шепотка.

— Ох, погубят они нас!

— Как пить дать, сгубят! Это же братки Сизого!

— И всё из-за девки этой проклятущей!

— Изо нее!

Закудахтали курами остальные. Ох и мерзок мне этот гнилой народец. Жуть как не переношу тупых баб, а на злых и тупых и вовсе рычать охота. Потому как такие плодятся быстрее всех.

И не в моих обычаях чего-то доказывать людишкам или ввязываться в споры. Да только за черноокую обидно. Нет ее вины, что уродцы на нее свой взгляд остановили. А она совсем молоденькая, такие шепотки должны быть ранить.

Еще не дай боги разреветься.

— А ну рты закрыли, а то всех мух проглотите.

Шикнул я на нерадивых баб, но куда там. Лишь сильнее расшевелил улей.

— А ты мне рот не затыкай, пришлый! Не ведомо тебе, какую беду на нас накликал из-за девки этой!

— Ты, видно, слепа или дурна? Не видела, что они ее дергали?

Дернулся с искренним возмущением в голосе Мирон. Зря, впрочем, тут искренность никто не оценит.

— Ну так потерпела бы! — выпятила грудь баба эта с тремя залысинами на макушке. — Не медовая! Все мы под Сизым ходим! И вообще...

— Рот прикрыла. — хищно рыкнул я на нее и оставших, что подталкивали, и позволил зверью появиться в глазах.

— Ох, светлые боги, перевертыш!

Икнула она от страха и заткнулась. Все заткнулись. Даже возница спину напряг и боязливо глянул назад.

— Чтобы я и писка не услышал до следующего перевала.

Тихо прошипел им зловещим голосом. И о чудо! Долгожданная тишина настала, и даже недовольный взгляд Мирона не обжег мою щеку.

А вот черноокая и вовсе застыла каменной глыбой меж нами. В другой момент показалось, что даже не дышит. Головушку низко отпустила, что одна из толстых кос огладила пушистым концом мое запястье на колене, и молчком сидит.

Не по нраву мне это. Ой, не по нраву.

Разговорить ее что ли надобно. А оно тебе на кой, Третьяк? Фырчит внутренний голос рычанием Мироны. Ну хоть не маменьки, и на том благодарствую.

И ведь правду, зачем, Третьяк? Девка хоть и молчунья, но сразу видно, с норовом стальным. Такая под юбку так просто не пустит. Да и потом странная она, без сопровождения не пойми куда идет. Неправильно это. Где отец, брат ее, на худой конец жених?!

В общем, пахнет... Да не, прям воняет проблемами. А они мне ни к чему сейчас.

"Проблемы, быть может, и ни к чему, а вот она в самый раз".

Шепчет утробно зверь в груди. И я невольно сглатываю, ощупав взглядом манящую округлость девичьих грудок. Насмотрелся я на прелести многих красавиц, и лесных, и людских. А тут прям во рту пересохло, так захотелось ее при свете полной луны узреть нагишом и...

— Перевал.

Треснутым голосом от страха объявил возница. Я оторвался от лицезрения прекрасного и осмотрел местность.

— Гиблое место.

Принюхался рядом и я. Пахнет смертью, кровью и разложившимися трупами. Место открытое. Не спрятаться и не убежать.

— Прекрасное место для засады.

Недовольно забурчал рядом друг, а я невесело хмыкнул. Кажись, возница в сговоре с нашими покинувшими нас недавече попутчичками.

*****

Любой маломайский целитель, даже самый слабенький, чует запах смерти. Он слегка сладковат, но в то же время пахучий и отталкивающий.

Место смерти пахнет по-другому. А эта поляна прям смердит разложившимися трупами и далеко не свежей кровью. А еще я чую страх и предсмертные агонии.

Осуждающий взгляд баб в телеге обжигает лицо, и я, наплевав на все устои и приличия, подаюсь назад и ныряю в тень перевертышей. То, что они не люди, уяснила я давно. Одно интересно — чего они запропостились на наших землях?

Молва ходила, что неохотно иные покидали свои земли. Должно быть, нужда у них тяжелая.

И пусть лохматые они оба, да и размером с медведя, да не чую я от них столь злобы и дурного умысла, как от остальных.

А я будто зверею в последнее время, больше люд по чутью выбираю, чем по виду да говору. Дичаю. Ой, больно как нужна ты мне, Матриша! Кажись, разум я теряю. Кажись, что-то ценное теряю, но не пойму что.

— Плохое это место... Страхом до болью разит.

Шепчу задумчиво себе под нос. Встав за всеми размять ноги.

— И не говори.

Качает рядом медведь. Тот самый рыжий, как рассветное солнце, горе-помощник при родах. Не свезло ему попасться под крепкую руку роженице. И все же стоит отдать должное ему, выдержал и даже не грохнулся в беспамятстве, как ее мужинек.

Крепкий младой мужчина. С необыкновенными светлыми очами и острым языком. А еще бесстрашный и упрямый. Небезразличный. Полна телега люда, да и мужиков. Но никто не осадил задир. А он и бровью не повел.

Я аж слегка зарделась, когда почуяла крепкую ладонь на талии. Но быстро он ее убрал. А к тесноте я привычная, главное, чтобы никто лапы свои не тянул ко мне. Ну или ноги, как некоторые.

Пришлось проучить.

Знала я слишком хорошо все болевые точки на теле людском и те точки, при нажатии которым человек переставал чуять боль. Война многому научила. Сонного зелья всегда не хватало, а половина раненых умирало более от боли, чем потери крови али от заразы.

Вот и пришлось выворачиваться!

— Мне туда.

Обхожу его в сторону кустов с малиной. По делам своим телесным, утрений выпитый отвар желает выйти наружу. Да только не сказать ему это прямо!

— Нам не по пути?

Играет бровями, и я сурово свожу брови.

— Нет.

Ухожу к кустам подальше от места, куда ушли бабы, краснея смущенно от услышанного позыва.

— Ты там не сильно торопись. Мы подождем.

Чертов медведь. Хватит меня достовать. А вот спасать «не хватит». Чую я приближение чего-то плохого. Спиной чую. И плохо мне от этого. От того, как видела в глазах попутчиков чего не по нраву мне пришлось.

Такие взгляды были у солдат, которым ведомо было, что помышляет воевода, да только не полезли они нас спасть. Мол, и жалко вас, грешных, а свою шкуру ценим больше.

Понять еще, чего удумали они. Недалече слышу журчание ручья.

Быстро омываю руки и лицо. Бегу обратно. И эта тишина просто рвет в клочья душу, потому как отдает смертью.

И, вернувшись на поляну, накрывает меня понятием, что они натворили и чего взгляд прятали.

— А где все? Телега?

Растерянно осматриваюсь по сторонам, ища то, что, судя по свежим следам колес на земле, ушло совсем недавно. Не успеваю глянуть на медведей, как шелест стрелы, что рассекла воздух, прошлась совсем близко и воткнулась в ствол дерева.

— Бросили...

Пораженно выдохнула я. Но не успеваю до конца все понять, медноволосый хватает меня за руку, тянет на себя.

— Третьяк, у них лучники, мы на открытой поляне! Бой принимать глупо!

— Тогда поступаем как мудрые полководцы...

— Уносим ноги? — робко задаю я вопрос, на одно мгновение поймав озорные голубые глаза. И они смеются! Смеются под дождем стрел!

— Ты ж моя умница!

Весело отсыпает он мне доброго слова и, крепче ухватив за запястье, срывается за другом через репейник.

Дорогие мои читатели! Я жду от вас обратной связи! Звездочек, подписки и отзывов!

Как вам Третьяк?

С уважением ваша З.С.