Черноокая печаль

Глава 27

Тяжко, однако, быть мужненой женой.

Вся в раздумьях, я весь день бестолково слонялась по терему. Мне редко когда перепадало самой что-то решать, разве что какую надеть юбку: старую штопаную или очень старую штопанную. Хотя, лгу, под крылом своего бера я начала менять наряды чаще. И не только их... Третьяк баловал меня. Защищал, всеми силами пытался вымолить прощение за ту боль, что, по сути, не причинил он мне.

И самое дивное, да вкусное, как по мне, — он меня любил.

Открыто, на полную! Как умел только он.

И я по уши увязла в его голубых очах. Утонула, и нет мне свободы от этого бера. Добровольно узницей его страсти стала.

Жили мы и вправду, как принято в народе говорить про зрелых пар — душа в душу.

Оттого и ломала я голову, да мучилась сомнением. Мирон не только посеял в моей душе семена раздора, но и щедро полил их жалостным взглядом. И теперь они пустили корни во мне. Мучая и днем, и ночью.

Я знала и видела, чай не слепая, насколько братья связаны между собой. Будто невидимые узлы связали их вместе. Они искренне сопереживали брату и приняли меня в начале пусть и по-своему.

Да, я стала жертвой глупости и злобы самок племени, но не хотел мне горя ни Гром, ни Тихомир.

Да и потом, крики и стоны наказанных поркой медведиц через молву да сплетни дошли и до стаи белых. Перевертыши поделились на два лагеря. Первые открыто осуждали, поминали вождя недобрым словом и звали богов обрушить на него свой гнев. Вторые довольно кивали: «Давно бы так!». Заслужили. Раз вождь железной лапой не наведет порядок в родном клане, тогда кто?

Беры братались со своими товарищами не только словами. Могли и в пламя, и в воду ринуться за боевым другом! Для людей порой и кровные узы не имели той драгоценности.

Глядя на то, как братья держались друг за другом. Как Третьяк ушел за невестой Грома. Как Тихий и Гром пытались меня аккуратно внедрить в круг совета, когда решалась судьба Озары. Они уважали меня как целительницу, очевидно догадавшись и без подсказок о моем военном прошлом.

Я поначалу пыталась укрыть свой дар. Помня, каким клеймом он нарек меня в родном селе, решила переиграть судьбу и умолчать. Оттого и Агнешу лечила в тайне, да рот держала на замке. А потом Озара дитя потеряла, было уже не до тайн и осторожности. Я ее лечила.

Уже когда спохватилась о том, что все прознали о моем даре, поздно было дергаться. Червячок сомнений и горечи ожидания неминуемого позора грыз меня. Именно тогда Третьяк отбыл в Дубовый Лес за будущей женой Грома. Не имея его широкого плеча рядом, за которым можно было спрятаться от всех невзгод и грязных слухов, я боялась. Боялась однажды услышать, как братья моего мужа обзывают меня потаскухой.

Но ни Гром, ни Тихомир, казалось, о подобном и не мерковали. Они меня не обижали, по степени возможности защищали. Скорее всего, они ожидали, что Власта смирится с моим пребыванием в клане.

Не дождались.

Шептуны донесли и о жестоком наказании моей свекрови. Ее настигла неслыханная кара по меркам беров — ссылка в храм Мораны.

Да, я чуяла себя чуточку отомщенной. Но не желала возвращаться в клан. Злые там большинство баб, неукротимо себялюбивы. Не ведающие ничего святого и доброго для живого сердца.

Да и у белых мне было по нраву. Не то чтобы я сразу прижилась, и меня разом все приняли. Но под бдительным взглядом тетушки Ласканы и тетушки Любавы в мою сторону никто даже фыркать не смел!

Я воистину здесь была защищена. А еще бессовестно купалась в заботе матушки моей боевой подруги. Тети Любавы хватило на всех. Она так и называла нас, целительниц, — мамкины девонки. И только попробуй кто кривое слово сказать мне, аль Яринке или Марфе. Да упакоет душу того несчастного боги! За Снежинку и Стешку гороздой стояла не только стая белых волков, но и черные.

Одного грозного вида Горана было достаточно, дабы все прикусили языки. Он правил жестоко, но справедливо. Многие перевертыши осуждали перемены, что привел на свои земли волкодлак. Но, по-моему, ему было на это откровенно наплевать. Ибо мир для него начинался от снежиных очей и кончался ее мизинчиками ног.

Мне было уютно и спокойно здесь. Пусть немного прохладнее, чем в родном лесу Третьяка. Пусть нам выдали небольшую избушку у окраины из свежо вырубленной сосны. Но мне она чудилась княжескими хоромами! Здесь я была хозяйкой, здесь не было «случайных» пинков и толкотни. Здесь мои глиненые кружечки стояли так, как их положила я. И деревяные миски куда их поставила. И зановески я начала нам вышивать. Голубенькие со снегирями. И любил меня здесь Третьяк открыто и не щадя моего голоса. А я и не робела, так как никто не мельтишал за тонкой дверью.

Здесь нам было хорошо и спокойно.

Я не томилась в ожидание очередной гадости, не держала постоянно ухо востро. Не выискивала каждый раз фигуру Грома или Тихого, да бы облегченно вздохнуть, ибо в их присутвие медведицы быстро превращались в милых и пушистых!

Да, будь моя воля, осталась бы в этом краю. И даже суровая зима, которой меня пугали местные волкодлаки, не пугала. Рядом с суженным, хоть одними в высоких горах!

Но я не была слепа, да бы не видеть мельком уходящий взгляд мужа далеко за зарей к югу. Не слышать его печального вздоха. Мне мерещилось, что он мысленно готовил себя к долгой разлуке длинною в жизнь.

Принимая решение остаться на службу Благояра, Третьяк привычно умолчал о всех последствиях этой сделки. Наверняка опять укрывая мое сердечко от переживаний. И я была бы рада притвориться глухой, слепой. Будто и не вел со мной речи об этом Мирон. Дабы извлечь свою выгоду... Дабы все было по-моему. Но как при этом глянуть ему всю жизнь в очи, не представляла...

Это все равно, что спокойно сидеть и смотреть, как любимый отрезает себе руку.

Зная, как он привязан к своим братьям, к мужикам из дружины. Да, я навеки останусь подле него. Даст боги, потом появятся детки... Но эта рана будет вечно кровоточить в его сердце.

Да и потом, не настолько глупой я была, да бы не признать: с матерями нам с Третьяком не связало одинаково, а вот с братьями он выиграл куда больше, чем я со своими кровными сестрами.

Они меня предали, в спину плюнули. В лицо сказали, что не ждали меня живой, хотя в голодные времена только с моего солдатского пайка и кормились!

За меня не заступились, меня не приняли в родной терем. Они от меня отреклись. Как бы там ни было, я не могла представить, что может случиться, дабы Тихий и Гром отказались от своего меньшого.

Даже зная, что тот готов их покинуть, они оставили свою гордость и через меня тянули брата обратно, словно арканом. Не дурная я, да бы не понять, что Мирон принес мне не только свои слова, но и молву братьев моего мужа.

Я разрывалась меж двух огней. С одной стороны, вот оно, беззаботное, спокойное будущее среди своих. Там, где меня приняли и я не бельмо им на глазу. А с другой, как мне наслаждаться этим тихим счастьем, когда он уже тоскует по дому? Когда одни думы об отречении от своего племени уже мучают моего милого по ночам?

— Чего так тяжко вздыхаешь, молодка? Аль обидел кто?

Дядя Буран с тихим щелчком запер калитку, войдя в наш дворик. В правой руке, словно пушинку, он держал широкую корзинку на манер люльки. Там тихонько посапывали укутанные в пеленках близнецы на мягкой перине. Братья Снежинки.

Розовощекие оба. Светловолосые, пухленькие ручонками держатся друг за дружку, спят и слюнки пускают. Крепенькие такие. Прям медвежата, а не волчата!

Устроив корзинку на лавку, согретую солнцем за весь день у терема, Буран серьезно глянул на меня.

— Ну так что, Наталк? Или Третьяк чем-нибудь обидел? Ты не молчи, говори.

Не в силах оторвать очи от спящих малышей, я с грустной улыбкой мотнула головой.

— Да разве Третьяк меня обидит? — и тут же поправила голубенькое одеяльце, бросив любопытный взгляд на мужчину. — А вы чего тут с мальчишками?

Тот откинулся широкими плечами на деревянную стену дома, мимолетно хмыкнув.

— Да мальцы всю ночь Любавушку мучали, хороводы она по дому водила то с одним на руках, то с другим. А я в патруле был. Вот и вытащил их к воздуху, прогуляются со мной. Уснули сорванцы. А Любавушка пущай отдохнет маленько.

Я подавила улыбку. Уже привыкнуть стоило к нежности и заботе этих огромных мужчин. Они таскали своих женщин на руках, приравняв их лик к святым. А детей считали величайшим даром Богов.

— Так от чего грустная такая, если Третьяк не обидел?

Аккуратно продолжил любопытствовать волкодак, и мне бы смолчать. Отмахнуться. Но что-то внутри сорвалось, когда голубые очи перевертыша глянули на меня. С искренней заботой.

Так когда смотрел батька... Очень давно, я и позабыла, каково это. Наверное, поэтому слова и сорвались с уст.

— Тревожно мне, дядя Буран.

— Отчего, девонька? — снежные брови волкодака изогнулись на высоком лбу.

— Третьяк хочет принять службу вашего альфы. Остаться здесь, в стае.

— Неужто тебе у нас не по нраву? — фыркнул он, и я поспешила мотнуть головой.

— Мне-то по нраву, дядь. Но... Не ведомо мне было до недавнего времени, что высокую цену он при заплатит. Лишиться побратимов и братьев.

— Нельзя что-то обрести и при этом ничего не потерять. — мудро молвил волкодак, и, почуяв кряхтение малыша слева, слегка качнул корзину, крепко держа ее рукой. Тот заворчал, губеньки скрутив трубочкой, но вскоре сонно засопел. — Но здесь ты права, мы, рожденные в общине. В огромной семье. И если девку с младых лет не особо привязывают к отчему дому, так как придет время и упорхнет, как ласточка, за мужем. То пострелы с юнности привязываються и пускают корни в родимые земли.

— Он всю жизни будет по ним тосковать изо меня.

Тихо шепнула я, опустив взгляд на свои руки.

— Не по твоей вине, милая, но да тоску эту ничто не излечит.

— Но и вернуться туда обратно... выше моих сил! Не хочу я!

— А разве оно и надо? — фыркнул мужчина, будто тая какую-то заветную мысль.

Я притихла, непонимающе глянув на него.

Он выпрямился, глянув куда-то вдаль.

— Вот что я тебе скажу, Наталка... Я чуть моложе твоего ненаглядного был, когда рассорился с отцом в пух и прах и отправился по миру. Там и нашел свою Любавушку. Сразу, как почуял, понял: моя, и всё тут! И мне бы, дураку, укрыть это сокровище, окружить заборами, увезти от завистливых взглядов... Но я был молод и глуп. Слишком много взял на себя. Ведь знал, что всё ведет к войне, знал, что Люциан не жалует мой род.

Волкадак поморщился, на миг посуровел пуще прежнего. Потом вытер лоб неловким движением, отбросив белоснежную косу назад.

— Был бы умнее, увез бы Любаву в родные места. Пусть не в стаю, но поблизости. Под самым носом свирепых кланов людишки не посмели бы ее тронуть. Пошел бы к Морозу, брат бы мне не отказал. И жена его приняла бы мою ненагляднную как родную. Попросил бы помощи друзей, с кем с малых лет вместе. Но я уперся рогом... Подумал, что быстро метнусь обратно и вернусь к ней...

— Что-то пошло не так?

Аккуратно полюбопытствовала я, волкадак горько хмыкнул.

— Всё пошло через одно место, девонька, — волкадак бросил быстрый взгляд на сыновей, огладил щеку одному. — Отец нашел мне невесту, уже договорился обо всем без моего ведома. Я устроил выволочку брату, повздорил с отцом и ушел, громко саданув дверью на прощание. Думал, что навсегда. Хотя я тогда совсем не думал, милая. Потому как «невесты» моей из клана черных скоро не стала, бедняжка так сильно боялась возвращаться в родной клан опозоренной, что наложила на себя руки. А придя на берег людского порта, я не нашел в нашем доме и Любаву.

— Нет в том вашей вины.

Тихо шепнула я, но тот мотнул головой. Фыркнул.

— Да нет, милая, есть. Оттого, что я не думал, был гордлив, пострадали другие. Чего мне стоило рассказать брату, что нашел свою суженную? Мороз бы понял, помог, вся дружина тогда под ним ходила. Подсадили бы против отца. Или та несчастная из клана черных волкадаков? Пусть я бы все равно не женился на ней, но мог бы принять в клан, наречь сестрой некровной и сосватать другому волкадаку. Но я не подумал о том, что будет, не сосчитал шаги вперед. Подумал, что моей ловкости, сил и ума достаточно защитить любимую. Но я потерял и Любаву, и свою дочку.

Грустная история, пропитана тонкой нитью морали. Я не знала всей этой истории, да и стыдилась задавать подобные вопросы тетушке Любаве. А вот как оно у них было.

— Ты не думай, Наталк, — крепкая ладонь легла на мое плечо. — Я вас не гоню. Решитесь остаться, милости просим. Да только никто не знает, что будет завтра. Сегодня мы дружим с берами. Даст боги, этот мир продлится веками. Но старые перевертыши помнят: были лихие времена, когда волки и беры рвали друг друга в клочья. Начнется завтра неразбериха, и Гром столкнется лицом к лицу с Третьяком.

Я аж вздрогнула от услышанного. Не приведи Леля!

Словив мой испуганный взгляд, волк чуть мягче улыбнулся, по-отечески погладил по макушке.

— Ты не пуйся так сильно, будь что будет. Да и потом, Наталк, детишки у вас пойдут. В Третьяка берским ликом уродятся, девки опять-таки. А вы выходит, что ты, что он, как сироты, не дело это. Мы, конечно, подсабим, Любава моя и Ласканна первыми прибегут. Я уже промолчу про ваших целительниц! Но понять ты должна: наш звериный брат по-другому устроен, милая. Не вмоготу нам одиношинками быть. Плечом к плечу со своими братьями привыкли быть.

Прав он, как ни крути. Да и...

— Мирон сказал, в лесу есть пара охотничьих хижин. Сочтется ли это отречением от клана, если мы с Третьяком перейдем туда?

Тяжело сглотнув, поинтересовалась я. Буран мотнул головой.

— Нет, Наталк. Так Третьяк останеться частью своего племени, и ты тоже. И дети ваши. Но и не забывай, здесь вам всегда рады. Уж если беры еще раз накосячат, плюнь на все и приходи сюда. Побратаются мои сыновья с вашими медвежатами!