Гнев изгнанника

Глава 3

Черная дыра

Фи

12 августа

Красота физики покорила мое сердце в очень юном возрасте.

После того как я случайно увидела один эпизод «Доктора Кто», я была очарована тайнами нашей вселенной. Не только звездами или созданием планет, но и прославлением глубокой красоты космоса и нашего места в нем.

Я смотрела на уравнения и понимала, что это не просто математические конструкции. Что они могут быть путями к пониманию фундаментальной природы электромагнитных волн, материей самой реальности. Нашей реальности, в которой мы живем и дышим каждую секунду.

Я поняла, что красота заключается не в понимании нашего мира, а в чувстве удивления и любопытства, которое он вызывает. В том даре принятия, что, какими бы ужасными ни казались моменты, все они ничтожны по сравнению с бесконечными галактиками.

Я мечтала сделать что-то, что изменит жизнь в этой области. Это было все, о чем я думала. Я жила и дышала наукой. Теперь единственная физика, с которой я имею дело, – это сборка кубика Рубика быстрее, чем какой-нибудь студент из братства выпьет свое пиво.

— Черт возьми.

Бормочет кто-то из группы пьяных студентов, толпящихся вокруг меня и наблюдающих, как мои пальцы быстро вращают кусочки цветного пластика в моих руках. Я ухмыляюсь, когда поднимаю глаза и вижу, как мой противник пытается проглотить большой стакан пенного алкоголя.

Когда я снова смотрю вниз, цветные кубики вращаются под моими пальцами. Я в нескольких секундах от победы, а ему еще половина стакана. Очевидно, это скорее связано с его беспомощностью, чем с моим талантом.

Но мне все равно.

В начальной школе я часами училась собирать кубики, получая тихое удовольствие от освоения чего-то сложного.

Приятно снова быть в центре внимания благодаря тому, что я действительно люблю, даже если для некоторых это всего лишь глупая маленькая головоломка. Звук последних нескольких деталей звенит в ушах, тепло распространяется по груди, когда я протягиваю собранный кубик Рубика пьяной толпе.

— Может, тебе нужно больше практиковаться, чтобы широко раскрывать рот, — я ухмыляюсь и бросаю кубик парню из братства, который не смог меня победить. — Говорят, это помогает.

Даррен – не совсем уверена, что его зовут именно так, но ладно – неуклюже ловит кубик и прижимает его к груди.

— Это твоя специальность, да? Даешь уроки? — он приподнимает бровь, вытирая пиво с губ, и ухмыляется.

— О, сексизм. Как оригинально, Даррен, — отвечаю я, прерывая его друзей, которые хохочут как гиены над моей подколкой.

— Деррик, — поправляет он, в голосе слышится раздражение, как будто я обязана знать его имя. — Но это же правда. Мы все знаем, как легко заставить лисичку раздвинуть свои ноги.

Я закатываю глаза так сильно, что мне кажется, будто мне придется ударить себя по лбу, чтобы они вернулись на место. Этот пресловутый двойной стандарт – такая утомительная тема для разговора. Повсюду полно парней, которые ходят и верят, что они владеют телами других людей, будто у них, блять, есть право решать, что нам с ними делать.

Право мужчин на владение вагинами – это эпидемия, и я лично считаю, что единственное лекарство от нее – кастрировать всех шовинистических свиней.

— Кто-нибудь, вызовите священника! Девушке нравится заниматься сексом, боже мой, срочно сжечь ее на костре! — драматично говорю я, уходя от этой беседы. — Бла-бла-бла. В следующий раз забудь про свою мизогинию. Это скучно до невозможности.

Поворачиваясь на каблуках спиной к Даррену, я слышу, как он кричит мне вслед:

— Иди на хер, Фи!

— У тебя слишком маленький член, чтобы делать мне такие предложения, — кричу я в ответ. Я показываю ему средний палец, зная, что он подожмет свой метафорический хвост и убежит, чтобы залечить свое уязвленное самолюбие, пока его друзья-придурки будут зализывать ему раны.

Избегая пылающего костра и людей, толпящихся вокруг него, я пробираюсь к одному из покрытых мхом бревен, разбросанных по земле в лесу. Ускользая из эпицентра вечеринки, я достаю из кармана пачку спичек Lucky Strike и вытаскиваю заранее скрученный косяк из лифчика, прежде чем сесть на остатки ранее высокого дерева, которые теперь служат скамейкой для пьяных подростков.

Прислонившись к дереву за спиной, я зажигаю спичку и подношу ее к концу косяка, глубоко вдыхая, когда кончик загорается. Я хватаю края капюшона и сбрасываю его с головы, когда землистый вкус наполняет мои легкие, и знакомое спокойствие окутывает меня.

Вращая пачку спичек в пальцах, я улыбаюсь, вспоминая, как в первый раз украла их из папиного тайника и он поймал меня с поличным. Он не рассердился, только рассмеялся и сказал, чтобы в следующий раз я просто попросила.

Марихуана заполняет мою голову, и я начинаю медленно терять чувствительность, наблюдая за людьми вокруг. Лес, окружающий вечеринку, превращается в размытое пятно движения и цвета. Тела раскачиваются в такт, танцуют, вырисовываясь на фоне оранжевого пламени костра. Некоторые пьют из бочонка, другие сидят вокруг костра, а третьи собрались небольшими группками у края леса, все смеются, пьют и не думают ни о чем, кроме этого момента.

Чистое человеческое общение.

Единственное, что у меня было за последние четыре года, – это наблюдать за тем, как общаются между собой другие.

Я сплю с парнями, чтобы сбросить напряжение. Это только физическая близость. Я провожу время с семьей и друзьями, но всегда поверхностно.

Сегодня я сбежала не для того, чтобы накуриться или сотворить что-нибудь безумное. Я сбежала ради этого.

Чтобы сидеть как тихий зритель и смотреть, как другие делятся тем, чего у меня больше нет. Попытка заполнить черную дыру в груди, вызванную моим саморазрушением.

Запертая в четырех стенах, я слишком погрузилась в свои мысли, и это место? Это темная пещера с кошмарными воспоминаниями, которые удерживают меня в плену.

В моей комнате было слишком тихо. Мне нужен был шум жизни, чтобы заглушить крики.

Когда мой мир затихает, монстр в моей голове просыпается с воем воспоминаний. Его когти вырываются наружу, чтобы растерзать и разорвать то немногое, что осталось от моей души. Они кричат в пустоту, болезненно напоминая мне.

Ты совсем одна. Ты сама это с собой сделала.

Сейчас, когда я смотрю, как мир вращается, а я неподвижно сижу, я готова признаться, что скучаю по чувству принадлежности.

Принадлежности кому-то, чему-то, чему угодно.

Раньше я его испытывала. Я была связана, скована с моей семьей, как глубокие корни старого дуба.

Колдуэллы. Хоторны. Пирсоны. Ван Дорены.

Они были моим домом, пока я не изгнала себя.

Эти люди воспитали меня. Совместные усилия четырех семей, которые решили заботиться о детях друг друга. Они были фундаментом, на котором я строила свою жизнь.

Каждое лето в детстве я проводила в одном из многочисленных загородных домов Тэтчера и Лиры Пирсон. Несмотря на то, что у них самих не было детей, они бесконечно любили нас с самого нашего рождения. Тэтчер научил Андромеду играть на пианино, и я наблюдала, как благодаря этому с годами она стала в тайне его любимицей. Сайлас Хоторн был моим главным соперником в шахматах с тех пор, как я начала в них играть, а Брайар Колдуэлл однажды держала меня за руку, когда мне наложили пятнадцать швов на колено после того, как я попробовала покататься на скейтборде, а мама не смогла меня подстраховать.

Друзья детства моего отца и их жены не связаны ни каплей крови, но они для нас дяди и тети, а их дети – больше наши братья и сестры, чем просто друзья. За годы из восьми человек образовалась компания из семнадцати, что доказывает, что нерушимые узы, которые они создали, выдержали испытание временем и перешли по наследству.

Я никогда раньше не чувствовала себя такой одинокой. Я могла бы вечно наслаждаться их радушными объятиями.

Вместо этого я закрыла перед ними дверь.

— Копы! Гребаные копы!

Я открываю глаза и слышу крики вдали. Между деревьями мелькают синие и красные огни, а вокруг раздается хаос голосов. Люди бегут во всех направлениях, бросая свои напитки и скрываясь в лесу.

Если бы звук надвигающейся катастрофы не гремел в моих ушах, я бы закатила глаза и застонала, проклиная карму. Если я собираюсь застрять в Пондероза Спрингс еще как минимум на год, мне бы не хотелось еще больше его усложнять.

Как, например, оказаться в тюремной камере, откуда меня заберет отец, когда я должна была сидеть дома.

Я знаю, что не смогу добежать до моего мотоцикла, если не хочу угодить прямо в руки полицейским. Мне придется подождать, прежде чем уехать, но где, блять, мне спрятаться?

Черт, блять, дерьмо.

Пронзительные лучи фонарей прорезают густой лес, полиция приближается, приказывая людям стоять смирно. Адреналин хлещет по моему телу, заглушая все звуки, кроме бешеного стука моего сердца.

Я быстро встаю, тушу косяк и прячу его в карман, а затем перепрыгиваю через бревно, на котором сидела. Не задумываясь, куда бежать, я устремляюсь в черный лес напротив полицейских, молча моля лесную Богиню, чтобы я не заблудилась.

Я пробираюсь между деревьями, ветки бьют меня по лицу и рукам, пока я бегу слепо в темноту. Подошвы моих кед Converse шлепают по влажной земле, я пытаюсь ориентироваться по лучам лунного света, чтобы не споткнуться.

Когда восходит солнце, лес Пондероза Спрингс становится невероятно красивым. Он наполняется звуками жизни: нежными песнями воробьев, разносимыми морским бризом, шелестом хвои и калейдоскопом лучей солнца, пробивающихся сквозь кроны деревьев.

Но ночью это лабиринт иллюзий. Место, где царит страх.

Каждая тень скользит по коже, совы ухают в темноте, предупреждая об опасности. Даже у почвы под ногами, кажется, вырастают зубы, чтобы проглотить тебя целиком. Как бы хорошо вы ни знали этот лес, этого всегда будет недостаточно.

Моя грудь быстро поднимается и опускается, когда деревья становятся все гуще и ближе друг к другу. Я карабкаюсь по небольшому склону, цепляясь за бесплодную почву под ногами. Когда я добираюсь до вершины, носок моего кеда зацепляется за торчащий корень, и я с криком падаю вперед. Вытянув руки, чтобы смягчить падение, я чувствую, как камень разрезает мне ладонь, заставляя меня зашипеть.

Острая боль пульсирует в руке, я поднимаю взгляд через кроны деревьев и вижу луну – полную луну, освещающую черное как чернила небо. Представляю, если бы небесные существа могли разговаривать, луна бы сейчас истерически смеялась надо мной.

Кровь течет по запястью, стекая по предплечью, я поднимаюсь на колени и осматриваю рану на ладони. Кровавая жидкость отражает свет, и я стону от боли и раздражения. Дотянувшись до толстовки, я рву одно из своих самых любимых худи с принтом. С большим трудом, чем готова признать, я наконец отрываю кусок ткани и обматываю им руку, надеясь, что этого хватит, чтобы не подхватить какую-нибудь заразу, пока я не доберусь до дома.

— Разделяемся! — раздается авторитетный голос среди деревьев. — Посмотрите, не пропустили ли мы кого-нибудь!

Вскакивая на ноги, я смотрю вперед, готовая снова броситься бежать, но останавливаюсь. Я смотрю на сооружение перед собой, которое дребезжит и скрипит, старый металл яростно сопротивляется сильным порывам ветра.

Водонапорная башня Пондероза Спрингс возвышается над лесом.

— Вы, блять, издеваетесь, — бормочу я в оцепенении.

Как так получилось, что у меня осталось только два варианта: либо побороть свой страх высоты, либо бежать вглубь леса?

Звуки приближающихся полицейских становятся громче, и страх нарастает в моем животе, когда я бегу к забору, окружающему основание башни. Горький металлический привкус появляется на языке, когда страх начинает наполнять мой рот, и я смотрю, как дрожат мои руки, когда я хватаюсь за металлические прутья.

Холодная сталь впивается в ладони, и, шатаясь, я перелезаю через барьер. Грубый металл цепляется за джинсы, оставляя дыру чуть выше колена. Прикусив нижнюю губу, чтобы не закричать, я изо всех сил стараюсь не обращать внимания на боль в ладони, прижимая ее к ноге, чтобы перекинуть ее через ограждение.

Неуклюже я оказываюсь на другой стороне забора. Голова кружится, когда я смотрю на устрашающую винтовую металлическую лестницу. Даже в темноте я вижу ржавые, потемневшие ступеньки, обвивающие башню, как змея.

Пытаясь контролировать дыхание, несмотря на панику, охватившую меня, я сокращаю расстояние между собой и лестницей. Каждая ступенька скрипит под ногами, словно протестуя против моего вторжения.

Все выше и выше, земля отдаляется от меня с головокружительной скоростью, я заставляю себя не смотреть вниз, думая, что в этот момент я бы скорее согласилась, чтобы папа забрал меня из тюрьмы.

Еще одно из моих глупых, блять, решений, и на этот раз я страдаю от его последствий.

Когда вершина башни появляется в поле зрения, я ступаю на небольшую платформу, окруженную перилами на высоте по пояс. Здесь ветер дует с такой силой, что я теряю равновесие и ударяюсь о перила.

Не в силах остановиться, я смотрю вниз и вижу, как высоко я нахожусь. Горло сжимается, когда я смотрю на лес. Я вижу, как между деревьями внизу мелькают фонарики. Крики доносятся до меня, едва слышные из-за рева ветра.

Во рту пересохло, язык тяжелым грузом лежит на небе, я делаю шаг назад, а затем поворачиваюсь и ударяюсь грудью о бирюзовый бак. Расправив руки, я пытаюсь обнять его, хотя эта штука настолько широкая, что, наверное, понадобится не менее сотни человек, чтобы обхватить ее.

В отчаянии я прижимаюсь к металлу так близко, как только могу, чтобы увеличить расстояние между мной и краем.

Мой лоб опускается на прохладную поверхность, я закрываю глаза, а пот начинает стекать по шее. Горячие слезы наворачиваются на глаза, и я чувствую, как они готовы вырваться наружу.

Я не контролирую себя и не могу, черт возьми, дышать.

Руки – руки повсюду.

Мое тело, мой разум – пленники этих рук. Они повсюду, щупают, хватают, душат меня. Они неумолимы, – я умоляю отпустить меня, но они не слушают. Их жестокие прикосновения оставили на моей коже синяки, настолько глубокие, что я чувствую их боль даже спустя годы. Я вижу их каждый раз, когда смотрю в зеркало.

Неважно, как я умоляла оставить меня в покое, они не слушали. Они никогда не слушают. Они безжалостно захватывают то, что хотят. Со злобной хваткой они берут, берут, берут…

Из моих губ вырывается звук, очень похожий на хныканье, слезы текут по щекам.

Рой пчел бушует в моей груди, их крошечные крылышки с бешеной яростью стучат о мою грудную клетку. Жестокие жала жалят мое сердце, впрыскивая сильную дозу ужаса прямо в кровь.

Я не могу этого сделать. Я не хочу быть здесь. Не на этой башне, не в плену своих мыслей.

Те руки, которые приносят тень в самые яркие дни и гасят любой свет, оставшийся в темноте, украли у меня все.

Они убили меня. Забрали мою душу и сделали меня пустой бездонной ямой. Во мне остались только разрушение и отчаяние.

Серафина Ван Дорен умерла. Девочка, которой я была, девочка, которой я любила быть, умерла безжалостной смертью.

Теперь я просто кости и жестокие воспоминания.

— Ты собралась прыгать?

Полагая, что я окончательно сошла с ума, учитывая, что ветер начал разговаривать, я с трудом открываю слезящиеся глаза.

Однако, это был не ветер – это человек с голосом, похожим на потрескивающие угли, эхо жара которого касается моей кожи. В поле моего зрения мелькает высокая фигура, скрытая в тени, и я вижу только небольшой фрагмент ее силуэта.

— А ты как думаешь, я собираюсь прыгать? — выдавливаю я из себя, голос мой срывается от сарказма. — Меня выдало то, как я вцепилась в этот гребаный бак?

Я явно пришла сюда не для того, чтобы прыгать навстречу верной смерти, и думаю, он это знает. Но не могу сказать, что это первый раз, когда я подумала о том, чтобы покончить с собой.

Иногда мне кажется, что легче выбрать смерть, чем жизнь в постоянных душевных мучениях.

— Нет, я тебя даже не вижу, — говорит он. — Твои слезы мешали мне наслаждаться одиночеством.

Запах ржавчины наполняет мой нос, и я с трудом выдавливаю смешок. Я всегда ценила честность.

— Ну, ладно, — выдыхаю я. — Можешь возвращаться к своему одиночеству. Оставь меня умирать с остатками моего достоинства.

— Если только ты не собираешься прыгать, то сегодня ночью ты не умрешь. Эта водонапорная башня стоит здесь уже много лет. И все еще не упала.

— А тебе-то какая разница? — спрашиваю я, снова закрывая глаза и прижимаясь к передней стенке бака. — Ты будешь моим рыцарем в сияющих доспехах и попытаешься меня остановить?

Я слышу ухмылку в его голосе, когда он отвечает:

— Я никогда не мешал девушкам добиваться того, чего они хотят.

— А ведь говорят, что в наше время рыцарей уже не осталось, — мою грудь сотрясает смешок. — Я не прыгну, но не уверена, что это имеет значение. Жизнь все равно бессмысленна.

До моих ушей доносится знакомый звук зажигалки, а затем запах сигарет.

— Неужели? — его насмешливый тон заставляет меня закатить глаза.

— Да, — бормочу я, мой мозг слишком устал, чтобы высказывать что-то, кроме жестокой правды. — Мы находимся на скале, плавающей в бесконечном небытии. Бесконечность не имеет конца. Она продолжит расти, независимо от того, прыгну я, упаду или доживу до ста трех лет. Нет никакой разницы. Все это не имеет значения для вселенной.

Когда мы росли, Андромеда, Рейн и я часто ходили поздно ночью на мост Стикс. Они сидели, а я болтала о законах термодинамики или объясняла, наверное, в миллионный раз, почему моя любимая серия «Доктора Кто» была о создании вселенной из одной точки и исследовании природы Большого взрыва.

Они оба позволяли мне болтать часами. Они слушали и просто давали мне быть собой, существовать без осуждения. Последний раз мы делали это в день моего четырнадцатого дня рождения. Это был также последний раз, когда я помню, что была полностью собой, искренней и не заботящейся о том, как мало кто понимает то, что мне кажется таким увлекательным.

И этот момент? Напоминает мне то чувство.

Я не уверена, нравится мне или нет то, как это заставило меня понять, как сильно я скучала по этому чувству.

— Ты всегда на грани экзистенциального кризиса, или это все из-за меня? — в его голосе слышится юмор, и уголки моих губ растягиваются в улыбке, которая с трудом пробивается на поверхность.

— О да, только из-за тебя. Из-за случайного незнакомца, которого я не могу разглядеть и который заговорил со мной только потому, что я нарушила его покой своим плачем. Только из-за тебя. Это счастливое стечение обстоятельств, даже судьба.

Его смех – как дым, доносится до моих ушей, а затем уносится ветром. От него у меня в животе все переворачивается; тепло распространяется по всему телу, успокаивая панику, ранее зародившуюся в моем животе. Если бы я не была так решительно настроена обнимать эту водонапорную башню до самой смерти, я бы ударила себя по голове за такую суетливую болтовню.

Не знаю, почему это имеет значение. Мне же не важно, что этот парень думает обо мне. В смысле, кроме того, что он курит сигареты на вершине водонапорной башни, я ничего о нем не знаю. По крайней мере, пока – я уверена, что он просто местный, который думает, что знает обо мне все, основываясь исключительно на моей фамилии.

Но я могу притвориться, что он совершенно незнакомый мне человек, хотя бы пока.

— Что ты вообще здесь делаешь? — спрашиваю я, интересуясь, что могло заставить человека уединиться в таком месте.

— Не очень люблю людей. Это одно из немногих мест, где их нет, — я слышу, как он делает длинную затяжку, прежде чем продолжить, голос его хриплый от дыма. — Обычно.

— Ты говоришь как типичный изгой.

— А ты говоришь как человек, которому не повезло и он убегал от копов.

Я закатываю глаза, но не могу удержаться от улыбки. Есть только одна вещь, которую я люблю больше, чем татуировки на накаченной спине, – это остроумные парни. А этот, – просто мастер в этом.

— Ты тоже изгой. Вся эта бесконечность – чушь собачья. Это прикрытие. Иначе ты бы знала, что мы придаем смысл вселенной, а не наоборот, — говорит он, и его упрек шокирует меня.

Не потому, что это неправда, а потому, что он первый, кто это заметил, даже не взглянув на меня.

— Не будь так в этом уверен, — я медленно открываю глаза, поворачиваю голову, чтобы прислониться щекой к водонапорной башне, и смотрю на его силуэт за углом. — Возможно, мы – микроскопические извивающиеся струны.

— С чувствами. Наука не может понять эмоции, Эйнштейн.

— Венециано, — быстро поправляю его я. — Теория струн принадлежит Габриэле Венециано, а не Эйнштейну. Кроме того, эмоции вызывают химические реакции. Химия – это наука, так что технически…

Я замираю, мои слова обрываются от внезапного прикосновения его пальцев к моим. Оно легкое, как прикосновение призрака, он проводит по моим суставам, а затем обводит каждый палец. Будто пытается сосчитать каждую косточку в моей руке.

— О чем ты сейчас думаешь? — его слова прозвучали с легкой хриплостью, от чего у меня задрожал позвоночник, а по телу пробежал сильный холод.

Я не краснею. Парни не могут заставить меня краснеть. Это же парни, черт возьми.

Они – временная замена, чтобы на короткое время заполнить пустоту. Но я чувствую, как жар поднимается к моим щекам, как первая распустившаяся роза после суровой зимы.

— Какие у тебя странно теплые руки, — выдыхаю я правду, потому что они действительно чертовски теплые.

Тепло его прикосновения доходит до моих запястий, когда он скользит под моей ладонью, чтобы проследить пульс. От этого прикосновения моя кожа словно начинает танцевать. Тысячи невидимых молекул кружатся пируэтами на ней.

— Сейчас? — спрашивает он, проводя пальцами по линиям на моей ладони.

Проглотив комок в горле, я чувствую, как мой прежний страх исчезает, как отлив, и говорю:

— Как давно я не чувствовала себя не такой одинокой.

За последние четыре года я никогда не чувствовала такой близости с другим человеком. Это всего лишь прикосновение незнакомца. Та часть меня, которая верит в судьбу, говорит, что это романтично, но та часть, которая избегает любой формы близости, считает это абсолютно жалким.

— М-м-м, — звучит из его горла. — Считаешь это наукой, заучка?

— Не считаю это даже реальностью.

Мой самый большой страх – потерять контроль, а я стою, наверное, в тридцати метрах от земли, если не больше, но мне все равно. Паника отступает в дальний уголок моего сознания, и на смену ей приходит новое любопытство.

Кто этот парень?

Его пальцы сжимают мое запястье, и прежде чем он дергает меня за руку, с моей головы срывается капюшон, и я грациозно вырываюсь из своих коалоподобных объятий с баком, пока моя грудь не упирается в его. При столкновении между нашими телами раздается глухой стук, одна из его рук опускается по моему боку и ложится на бедро, а другая держит мое запястье у его груди.

Я молча молю Вселенную, чтобы, когда я подниму глаза, он не узнал меня. Чтобы он ничего не знал о лисице, слышал лишь немного о репутации моего отца или о той, которую я для себя создала, чтобы защититься от хищников, обитающих здесь. Я молю, чтобы мы остались совершенными незнакомцами, случайно встретившимися на пути друг друга.

Что я по-прежнему буду просто девушкой, боящейся высоты, а он – просто парнем, курящим сигарету.

Наши взгляды сталкиваются.

Лучи лунного света бросают серебряные отблески на его лицо. Они задерживаются на его резких чертах и высоких скулах.

Я проклинаю себя за то, что вообще подумала о слове «надежда».

Я знала, что вероятность того, что мы не знакомы, равна нулю, но это?

Это гораздо хуже, чем мое желание остаться незнакомцами.

— Теперь почувствовала реальность, Ван Дорен?

Он выплюнул мою фамилию, как будто она была пропитана ядом, вероятно, с горьким привкусом на его языке.

На его губах застыла злобная улыбка, он смотрел на меня свысока. Светло-грязные пряди волос запутались в соленом ветру и откинулись с его лица, как ласковыми пальцами. Он был худощавым, не мускулистым. Со всеми грубыми краями и острыми углами.

— Это, наверное, мой худший, черт возьми, кошмар.

Буквально.

Глубокий смех сотрясает его широкую грудь, и я чувствую, как его враждебность вибрирует в нижней части живота. Эхо заставляет мои бедра дрожать так же, как на мотоцикле, когда я поворачиваю ручку газа.

Находиться здесь до этого было просто ошибкой, а теперь превратилось в проблему. От которой мне чертовски трудно отказаться.

— Кто бы мог подумать, что Королева Бедствий из Пондероза Спрингс не только боится высоты, но и живет в своем замке в полном одиночестве. Деньги не составляют тебе компанию по ночам?

Он делает еще одну долгую затяжку, полностью обхватив оранжево-коричневый фильтр губами. Он небрежно наклоняет голову, наблюдая за мной голодными глазами хищника, поймавшего добычу, а дым лениво вьется из его губ.

Я сжимаю челюсти, но это не мешает моему желудку скрутиться.

Слабость, два маленьких секрета, попали в руки врага, и я знаю, что при подходящем случае он превратит их в оружие. В пистолет, из которого он без проблем выстрелит мне в голову.

— Не трогай меня, блять, — я скрежещу зубами, вырывая руку из его хватки, но недостаточно быстро, чтобы обойтись без синяков.

Я все еще чувствую тепло его тела, угли угасающего огня обжигают мою кожу. Суровый ветер закручивает мои волосы в красный вихрь вокруг лица, я отступаю назад, пока поясница не упирается в обветренные перила.

Прыжок с этой гребаной штуки не приблизит меня к тому расстоянию, на которое я хочу от него убраться.

— Ну и перемена. Не хочешь снова почувствовать, какими чертовски теплыми могут быть мои руки?

Всей этой беседы будет достаточно, чтобы использовать ее в качестве оружия против меня на долгие годы, и он воспользуется каждой пулей. Меня тошнит от того, что я позволила страху сделать меня наивной. Он заставил меня ослабить бдительность.

Теперь этот чертов отпрыск Сатаны заглянул за мои стены.

Он не заслуживал видеть меня такой. Он не заслуживает того, чтобы видеть меня вообще.

Я закатываю глаза, притворяясь равнодушной, а затем отмахиваюсь от него.

— Беги обратно в свой приют, дворняжка. Это территория Спрингс, Синклер.

— Знаешь, что говорят о бездомных собаках, Серафина, — он не торопясь произносит мое имя, выговаривая все четыре слога, каждый из которых пропитан кипящей яростью. — Они кусаются.

Я слежу за тем, как его зубы кусают нижнюю губу, обнажая естественно острые клыки. В моей голове возникает образ, как они впиваются в мою кожу, оставляя синяки и чувство отвращения к себе.

— К тому же, веселье только началось. Зачем мне сейчас уходить? — он приподнимает проколотую бровь, и от серебряной штанги отражается свет.

Джуд Синклер и я родились с ненавистью друг к другу в нашем ДНК. Наше существование – продолжение многолетней вражды. Невидимая нить цвета крови окутывала наши души знакомой обидой.

Капулетти и Монтекки, возможно, были знаменитыми врагами Шекспира, но в Пондероза Спрингс? Это Ван Дорены и Синклеры.

— О, кстати, — я беспорядочно машу рукой в воздухе, кривя губы. — Многие люди все еще злятся на тебя за то, что ты сделал с их исторической церковью. Если тебя здесь поймает нужный человек, тебе не поздоровится.

Возможно, взаимная ненависть заложена в нашем ДНК, но эту вражду мы построили сами, без какой-либо горькой семейной истории. Моя ненависть к Джуду имела мало общего с его фамилией и была связана исключительно с тем, что он знает и с кем он общается.

А его неприязнь ко мне? Вероятно, связана с тем, что мы оба понимаем, кто поджог церковь Святого Гавриила, – и это был не он.

Джуд не был там в ту ночь четыре года назад, но его лучший друг – да. Окли Уикс украл у меня почти все, вырвал из моего тела своими безжалостными руками, а Джуд? Ну, я уверена, что он помог ему все это скрыть.

Мышцы его четко очерченной челюсти дернулись, плечи напряглись, когда он оттолкнулся от резервуара с водой и возвысился передо мной. Лучи лунного света прорезали тени на его лице.

— Осторожно, — предупредил он, как раз в тот момент, когда водонапорная башня заскрипела и задрожала под моими ногами.

Мое сердце сжалось, когда я протянула руки назад, чтобы ухватиться за перила и удержать равновесие.

Мне нужно спуститься с этой башни, прямо сейчас.

Прежде чем я выплесну на Джуда все, что накопилось, и позволю ему воспользоваться этим.

Моя грудь сотрясается от смеха.

— Ты всего лишь марионетка. Без команды Окли ты ни черта не сделаешь. Скажи-ка, насколько глубоко он уже засунул руку тебе в задницу?

Он с легкостью бросает окурок через перила.

— Примерно также, как в тебя засовывают член, милая.

— Милая? Заткнись, блять.

— Коварная сучка показалось мне слишком очевидным.

— Какая скукота. Но, ладно, я и не ожидала чего-то большего от такого неоригинального придурка, — говорю я, пожимая плечами. — Это было очень весело. Давай больше никогда это не повторять.

Отпустив перила, я делаю неуверенный шаг в сторону лестницы. Ноги подкашиваются, но я не хочу показывать этому мудаку еще больше слабости. Я лучше проглочу лезвие.

Но его длинные ноги гораздо быстрее моих дрожащих, и я даже не успеваю добежать до укрытия. Когда его руки опустились на горизонтальную перекладину позади меня, я была очень близка к опасности.

Я оказалась в плену его тела. От него исходило тепло, обволакивающее меня горячим туманом. Моя голова едва доставала до его плеч, он был выше меня, наверное, на тридцать сантиметров. Резкий ветер доносил до моего носа притягательный запах, похожий на аромат старых книг с кожаными переплетами, пропитанных дымом и освежителем воздуха «Черный лед».

Опасность. Опасность. Опасность.

Кричит внутренний спидометр, живущий внутри меня. Я грубо сглатываю, глядя в его глаза. Мне кажется, они голубые или, может, зеленые, но в этот момент я вижу только две черные дыры, притяжение которых настолько сильное, что ничто не сможет от него сбежать.

— Каково это, Фи? Стать такой недосягаемой, только чтобы превратиться в жалкую, одинокую суку? — спрашивает он с сардонической ухмылкой, пряди волос падают ему на лоб.

— Отодвинься, — произношу я сквозь стиснутые зубы.

Мои руки смотрятся жалко на его груди, когда я пытаюсь оттолкнуть его, чувствуя подтянутое тело под мешковатой толстовкой. Мне нужно создать пространство, дать мозгу кислород, который не пахнет им, чтобы он мог ясно мыслить.

Но он не сдвигается с места. Мне кажется, он даже приблизился, теперь между нами всего сантиметр. Я впиваюсь зубами во внутреннюю сторону щеки, кусая ее так сильно, что на языке появляется привкус крови.

92, 93, 94, 95…

Красная линия на моем датчике достигает максимума и сильно колеблется. Сердце колотится в груди, и это не страх. Это сдерживаемое желание, которое вырывается из клетки.

Этот аппетит к сердцам растет во мне, потому что его сердце – это вкус, который я никогда раньше не пробовала. Зрелый, горячий и совершенно запретный.

96, 97, 98, 99…

Я еду слишком быстро. Слишком, блять, быстро. Желтые линии на дороге размываются, и я не могу решить, что ненавижу больше.

Джуда или тот факт, что каждая молекула моего тела, покрытая ненавистью, хочет его трахнуть.

Он никогда мне не нравился. Никогда в жизни.

Но.

По мере того, как мы становились старше, становилось все труднее отрицать, насколько он сексуален. Это не произошло постепенно или по частям. Я видела его после пожара и никогда не задумывалась об этом.

Это произошло мгновенно, в момент хаоса на Кладбище некоторое время назад. Это была сила, которую я не могла остановить, как бы ни хотела. Он подрался после гонки, его волосы были в беспорядке, а из губы текла кровь.

В его глазах была резкость, жажда, от которой у меня скрутило живот. Это была токсичная смесь красоты из журнала GQ с естественной грубостью, за которую Rolling Stone отдал бы все, и он был полностью в моем вкусе.

— Или что? Пойдешь настучишь на меня судье? — пробормотал он, его голос грубо коснулся моей кожи. — Давай, беги и расскажи обо всем папочке. Это все, на что ты способна, Ван Дорен.

100.