Гнев изгнанника

Глава 14

Дитя огня

Фи

9 сентября

Вы, наверное, задаетесь вопросом, что заставляет человека курить травку на парковке университета?

Ответ прост.

Джуд Синклер решил, что будет забавно поиграть с моей работой.

Представьте мое удивление, когда сегодня утром профессор Делани отвела меня в сторону, чтобы поговорить. Вместо моего тщательно продуманного, лаконичного анализа работы Кеплера, изменившей научный мир, на который у меня ушло три часа, она увидела страницу с двумя строчками:

«Не напивайся и не оставляй свой ноутбук без присмотра.

Время сдаться, заучка?».

Не могу сказать наверняка, но мне кажется, что из моих ушей буквально валил пар, когда я соврала профессору, что загрузила не тот файл. Если бы она не любила мою тетю Лиру и не позволила мне повторно загрузить уже верный файл, я бы придушила Джуда.

Сегодня милостивый учитель истории науки и техники пощадил его гребаную жизнь. Тем не менее, я надеюсь, что он готов к тому, что я разобью ему голову, когда вернусь домой.

Он чертовски выводит меня из себя.

Поэтому для безопасности всех в кампусе мне нужно было покурить бонг.

Я откидываюсь на водительское сиденье, чувствую прохладу стекла бонга на ладони, и подношу его ко рту, чтобы сделать последнюю затяжку. Мои глаза расширяются, когда из динамиков звучит следующая песня, и я неловко пытаюсь увеличить громкость «Feel Good Inc.» Gorillaz.

У некоторых людей есть плейлист в духе «рок разведенных отцов из 2000-х», а у меня, благодаря Руку Ван Дорену, – «хип-хоп прирученного отца-наркомана». Так, кстати, этот плейлист и называется.

Когда мне было лет десять, мы с отцом каждый четверг перед закатом ездили в закусочную у Тилли. Я сидела на переднем сиденье его машины, а он включал мне песни, которые не нужно слушать детям моего возраста.

Мой отец был моим лучшим другом, пока однажды все не изменилось.

Чаша раскалилась докрасна, и дым густо заполнил кабину автомобиля. Я делаю сильную затяжку, воздух посвистывает, проходя через воду, прежде чем я позволяю ему наполнить мои легкие, задерживая его на мгновение дольше, чем следует.

Голова уже кружится, наступает знакомый туман, который я так люблю, облегчая мое дерьмовое настроение.

Я знаю, что могу просто поговорить с Джудом.

Выплеснуть на него всю свою ярость, которая горит под кожей, растерзать его словами, которые я сдерживала в себе годами.

Но какой в этом смысл?

Что хорошего будет от того, что я накричу на него, выплеснув всю свою злость?

Мне от этого легче не станет. Это не изменит того, что уже произошло. Это не вернет назад годы боли и извращенный узел вины и стыда, который сидит в моей груди, как будто его туда приварили.

И более того – я не могу себя заставить.

Не потому, что не хочу, а потому, что знаю, что этого будет недостаточно.

Ничто из того, что я скажу, не сможет сравниться с тем, что я чувствую, с глубиной этих чувств, с тем, как они обвивают мои кости, как будто они часть меня. И, может быть, я боюсь, что если начну, то не смогу остановиться.

Я не смогу сдержать поток всего, что прячу в себе. Все ночи, которые я провела, глядя в потолок, прокручивая в голове каждую секунду, гадая, могла ли я поступить как-то иначе.

Спасти себя, когда никто другой не смог сделать это. Громче кричать. Сильнее бороться. Никогда, блять, не верить Окли, когда он говорил мне, что я особенная.

Я могла бы сказать ему все это, обрушить на него бурю, которую он заслуживает, но это не исправило бы меня.

Ничто не может меня исправить.

Лениво выдохнув, я глушу машину, кладу бонг на пол перед пассажирским сиденьем и аккуратно накрываю его брошенной толстовкой, чтобы его не было видно. Когда я открываю дверь, дым валит из кабины как туман.

Я выхожу из машины, потягиваясь, и игнорирую головы, повернутые в мою сторону. Краем глаза я вижу группу студентов у своих машин, которые делают вид, что не смотрят на меня, но один из них, кого я смутно узнаю, неловко машет мне рукой.

— Привет, Фи! — кричит она слишком веселым, слишком нетерпеливым голосом. — Мы как раз собирались к Тилли. Пойдешь с нами?

Я киваю в ее сторону, улыбаясь сквозь стиснутые губы.

— Мне нужно идти на следующий урок. В другой раз.

Это вранье, но ладно.

На самом деле им плевать на дружбу со мной. Им важен статус, чтобы их увидели со мной и они могли использовать любую информацию, которую я им разболтаю, в качестве оружия для сплетен. Я очень быстро поняла, что здесь можно доверять только тем, у кого фамилии Ван Дорен, Хоторн, Колдуэлл или Пирсон.

Все.

Общаясь со мной лично, люди кажутся милыми. Они машут мне рукой, улыбаются, наливают мне алкоголь на случайных вечеринках, но за закрытыми дверями? Они все змеи, которые только и ждут, чтобы укусить.

Я уверена, что эта маленькая компания пойдет на обед и проведет большую часть времени, обсуждая меня. У них наверняка есть целый арсенал ярких слов, чтобы описать меня – шлюха, сучка, избалованная девчонка, стерва, и этот список можно продолжать бесконечно.

Но я знаю без тени сомнения, что ни один из них не осмелится сказать мне это в лицо. И я не могу их в этом винить – я уже однажды заколола парня отверткой на Кладбище за то, что он схватил меня за задницу.

На их месте я бы тоже себя боялась.

От парковки до района Берсли рукой подать. Мои ботинки стучат по влажной зеленой лужайке Коммонса, когда я пересекаю ее.

Университет «Холлоу Хайтс».

«Мы призвали успех».

Эти слова высечены на камне, навсегда запечатлевшись под арочными воротами, ведущими в место, пропитанное историей и тяжелым ожиданием. «Холлоу Хайтс» не просто носит свой престиж – он им дышит.

Готические шпили пронзают небо, как иглы, а плющ цепляется за старинные стены, словно он тоже знает, что это место переживет само время.

Несмотря на удар по репутации, нанесенный ему много лет назад, ничто не может лишить его славы, которая пронизывает каждую скрипучую половую доску, каждый темный угол. Университет дышит тяжестью своего прошлого, каждый коридор шепчет секреты тех, кто ходил по этим залам задолго до меня.

Если прислушаться, можно почти услышать их – тихий шепот амбиций, предательства и обещаний, данных в темноте.

После того как тетя Лира стала деканом, «Холлоу Хайтс» стал более строгим, утонченным, выйдя за рамки своего наследия – обслуживания таких, как я, детей из богатых семей. Она заделала трещины, оставленные скандалами, и вернула университету репутацию, которая теперь не сводится к позолоченным залам и старым деньгам.

Я должна была полюбить это место.

И когда-то я его любила.

Но потом все изменилось. Я изменилась.

Когда мои ноги ступают по мягкому красному ковру, устилающему проходы между креслами театра, вокруг тихо. Моя мама прислонилась к сцене, в очках, и смотрит на бумагу в своих руках.

Ее светло-рыжие волосы рассыпались по плечам, губы сжаты, она черкнула что-то на листке перед собой.

Сэйдж Ван Дорен не только владелица бизнеса, но и председатель театрального отделения в «Холлоу Хайтс». Это ее королевство порядка и искусства, и она правит им безупречно.

Когда она приходит проверить, как идут дела, мы встречаемся с ней на обеде во время моей перемены. Так мы продолжаем традицию, которую начали, когда я училась в старшей школе.

В первый год обучения я, возможно, была причастна к небольшому вандализму в виде граффити, за что меня отстранили от занятий на один день. В свою защиту скажу, что Виктор Кинкейд, блять, заслужил, чтобы его шкафчик разрисовали краской.

Он и его друзья-пещерные люди пытались избить Рейна из-за какой-то девчонки. Они разбили ему глаз, но Рейн сломал им челюсть. Кажется, тогда же Эзра сломал палец.

В любом случае, после того, как я рассказала ей об этом, она предложила нам вместе пообедать.

Так что несколько раз в месяц мы обедаем вместе.

— Пожалуйста, скажи мне, что в этом бумажном пакете бургер с дополнительными огурчиками и без лука, — умоляю я, опускаясь на одно из кресел в первом ряду, бархат которого поглощает мое тело.

— А что такое? Ты проголодалась? — мама отрывает глаза от бумаг и поднимает вверх идеально ухоженные брови.

Я открываю рот, чтобы оправдаться, но она быстро перебивает меня игривой улыбкой.

— Не отрицай это. От тебя пахнет как после концерта «Grateful Dead».

Да, я определенно должна была взять больше салфеток для сушки белья перед тем, как курить.

Совет от профессионала: если у вас запланирован обед с мамой, и вы не хотите пахнуть как скунс, потрите одежду салфетками для сушки белья. Работает безотказно.

— Исправит ли это ситуацию, если я скажу, что у меня сегодня больше нет занятий?

— Нет, — отвечает она резко, протягивая мне пакет с едой. — Твое наказание – дождаться, пока Рейн закончит тренировку по футболу и подвезет тебя домой. А теперь отдай мне ключи.

— Мааам, — стону я, думая о том, что мне придется тащиться на тренировку по футболу.

— Не мамкой мне, — она улыбается, слегка хихикая. — Ты можешь курить дома, где я знаю, что ты в безопасности. Ты же знаешь.

— Да, да, я поняла, — бормочу я, доставая из сумки ключи и бросая их ей, наблюдая, как она ловко их ловит.

Я слишком под кайфом, чтобы спорить с ней, поэтому просто достаю из пакета еду, пока она начинает есть, и спрашиваю, смотрела ли она последнюю серию нашего любимого реалити-шоу.

В конце концов я все-таки интересуюсь, как дела в театре, и тут она начинает свою болтовню. Дело в том, что моя мама начинает болтать без умолку, когда речь заходит о чем-то, что ей нравится.

А я, к сожалению, не овладела способностью моего отца впитывать всю информацию, которая вырывается из ее уст, когда она говорит так быстро. Возможно, это больше связано с тем, что я никогда по-настоящему не понимала и не любила искусство.

То, как люди жаждут метафор. Как они извлекают смысл из повседневного, выделяют эмоции и превращают их в стихи, мазки кистью по холсту или образы персонажей на сцене. Я не вижу мир в оттенках чувств.

Я вижу его в данных. Правилах. Логике. В том, что можно разложить на цифры и процессы, когда точно знаешь, где ты находишься. В уравнениях, которые будут верны, какой бы хаотичной ни была жизнь.

Искусство, с другой стороны, кажется самим хаосом. Никаких границ, никакого контроля – только сырые, непредсказуемые эмоции, выплескивающиеся на холст или в слова. Это беспорядок. И, возможно, поэтому я его не понимаю. Поэтому я так цепляюсь за вещи, которые могу измерить. За вещи, которые могу контролировать.

Потому что противоположное меня пугает.

Несмотря на все это, я, блять, обожаю смотреть на маму, когда она находится в своей стихии.

— Я тебе надоела, или ты отключилась, когда я говорила о «Гамлете» для осеннего шоу?

Ее голос прорезает туман, я моргаю и снова сосредотачиваюсь на улыбке на ее лице. Потускневшие бархатные занавески за ее спиной контрастируют с насыщенным красным цветом ее блузки, но почему-то это смотрится гармонично.

Сэйдж Ван Дорен – сила природы. Не из-за ее богатства или успеха, хотя у нее и того, и другого в избытке. Это нечто большее. В воздухе вокруг нее витает какая-то напряженность. Это дает ей возможность господствовать в любой комнате, в которую она входит, не повышая голоса. Она из тех женщин, которые не оставляют вам выбора, кроме как уважать их.

Люди шепотом говорят о том, что с Сэйдж лучше не связываться, и я верю им. Я видела это.

Но у нее есть и другая сторона, которую люди не знают. Сторона, которая позволяла мне забираться к ней в постель ночь за ночью, когда меня мучили кошмары, пока я не стала слишком взрослой, чтобы признаться, что все еще хочу этого. Сторона, которая наполняет диффузор в моей комнате ароматом клубники, потому что знает, что он пахнет ею, и что-то в нем отгоняет тьму.

Эта двойственность – резкая, практичная, жесткая, но бесконечно нежная с семьей – делает ее одновременно пугающей и утешительной.

Моя мама – та, кем я хочу стать, когда вырасту.

Я пожимаю плечами и улыбаюсь, смущаясь.

— Ты вовсе не надоела мне, мам. А вот Шекспиру не помешало бы немного больше драматизма.

— Как погода, моя огненная девочка? — нежно спрашивает она, прежде чем откусить гамбургер.

Мама задает мне этот вопрос с тех пор, как я себя помню. Это ее способ узнать, как у меня дела, не выпытывая лишнего. Иногда я отвечаю, что солнечно, а иногда – что гроза. Но каждый раз, когда она задает этот вопрос, я знаю, что на самом деле она хочет спросить: «Ты в порядке?».

Это заставляет меня любить ее еще больше, если это вообще возможно. Даже если мне приходится несколько раз врать ей о погоде, одного того, что она спрашивает об этом, уже достаточно.

Я откидываюсь на спинку кресла и рассеянно прослеживаю сложные узоры на подлокотнике.

— Облачно, но по прогнозу обещают солнце.

Видимо, моя фальшивая улыбка не проходит мимо нее, потому что она смотрит на меня так, будто говорит: «Ты врешь».

— Это из-за Джуда? Я знаю, что тебе было немного сложно смириться с его переездом, но если это причиняет тебе такие неудобства, мы можем что-нибудь придумать.

Да, пожалуйста, и спасибо.

Вот что я хочу сказать.

Да, он причиняет мне неудобства. Он заставляет меня хотеть убить его.

Джуд – не только причина, по которой я чуть не провалила экзамен, но и причина, по которой я буду вынуждена смотреть, как потные мужчины бегают по полю, прежде чем я смогу пойти домой.

Но потом я вспоминаю выражение ее лица в тот вечер, когда она спорила с отцом, чтобы забрать Джуда. Чувство вины, желание бороться в ее глазах.

Глупая месть не может лишить ее этого. По крайней мере, пока.

— Нет, мам. Это просто стресс из-за учебы. Джуд… — я замолкаю, вдыхая запах отполированного дерева сцены, подбирая нужные слова. — Все в порядке. С ним никаких проблем.

Я многого не помню с той ночи, только отрывки, как он появился на вечеринке и испортил мне настроение. А потом я проснулась с таким похмельем, что казалось, будто голова разрывается пополам.

Наши отношения не были ужасными, но дело в том, что он был в моей комнате. Рядом с моим ноутбуком. Копался в моих вещах. Вмешивался в мои дела, как нежелательный, любопытный сосед.

Однако то, что она первая заговорила о нем, дало мне возможность сровнять счет между Джудом и мной.

Вы можете мне не верить, но моя мама знает все, а если не знает, то скоро будет знать.

Если кто-то и имеет какой-то компромат на Джуда, то это она.

Секрет за секрет.

Я делаю вдох, стараясь звучать непринужденно, и кладу в рот еще одну картошку.

— Кстати, о нем, можно тебя кое о чем спросить?

Она приподнимает бровь, откладывает бургер и вытирает руки.

— Конечно, можно. Все, что угодно.

Может, это из-за травки, может, из-за любопытства, а может, и то, и другое.

Но вопрос, который я задаю, не тот, который я ожидала услышать из своих уст.

— Почему Истон выбрал тебя, чтобы позаботиться о Джуде?

Ее выражение лица меняется, по нему пробегает нечто нечитаемое. Я вижу, как она напрягается при упоминании его имени, как будто сколько бы лет ни прошло, Синклеры всегда будут для нее больной темой.

Я не знаю всех подробностей того, через что прошла моя мать, но знаю точно, что она сражалась, как ненормальная, чтобы добиться того, что сейчас имеет.

На секунду я даже подумала, что впервые моя мать честно мне не ответит.

Но, верная своему характеру, она говорит:

— Честно говоря, я не знаю, — признается она, заправляя прядь мягких рыжих волос за ухо, прежде чем продолжить. — Между нами долгая и горькая история. Но у Истона не было никого. У него не было семьи, которая была у нас. Большую часть своей жизни он был одинок, и я думаю, он хотел, чтобы Джуд имел шанс вырасти иначе, чем росли мы.

Я кусаю внутреннюю сторону щеки, слова вырываются из меня, как вода.

— Ты думаешь, Джуд похож на своего отца? Я бы спросила папу об этом, но думаю, мы обе знаем, какова его позиция.

Мама улыбается, мягко закатывая глаза при упоминании отца.

— Нет, я так не думаю. Мы не такие, как наши родители. Твой отец знает это лучше, чем кто-либо другой. Я думаю, Джуд пережил больше, чем показывает. Он потерян и просто пытается найти свое место в жизни.

Ее слова повторяются в моей голове.

Потерян и просто пытается найти свое место в жизни.

Они эхом раздаются в моей голове, потому что часть меня знает, каково это. Это грызущее, тихое чувство непринадлежности, даже когда все вокруг настаивают, что ты принадлежишь им.

Я понимаю, потому что переживаю то же самое.

Первые четырнадцать лет моей жизни я принадлежала кому-то.

Мне было легко влиться в семейные ужины, поездки на пляж, ночные киномарафоны. Мне нравилось, как Рейн безжалостно дразнил меня, но всегда защищал. Мне нравилось, как мы с Энди подходили друг другу, как части пазла, практически читая мысли друг друга.

Раньше я могла дышать в этом доме, где любовь была так же естественна, как волны, разбивающиеся о берег за нашим окном.

Но потом это случилось. Появился Окли.

Вдруг тяжесть быть чужой начала давить на меня, как глыба. Я обнаружила трещину в фундаменте, которой раньше не замечала. Конечно, родители рассказали мне об этом, когда я была маленькой, и тогда это не беспокоило меня.

Это был просто факт – я приняла его без вопросов. Но с возрастом он превратился в вопрос. А вопрос – в чувство.

Чувство, что, возможно, была причина, по которой эта ужасная, гадкая, отвратительная вещь случилась со мной, а не с кем-то другим.

Я начала замечать различия во всем. Рейн с его вспыльчивым характером, который был похож на характер папы. Нос и веснушки Энди, идентичные маминым.

А потом я.

Другие глаза, другие волосы, другие гены.

Я не Ван Дорен по крови, и сколько бы раз я ни красила свои натуральные светлые волосы в рыжий цвет, я никогда не смогу избавиться от этого груза.

— Ты жалеешь? — начинаю я, ненавидя себя за то, что сказала это вслух, и напоминая себе, что никогда больше не буду курить перед обедом с мамой.

Мама смотрит на меня терпеливым, непоколебимым взглядом, которым она всегда смотрит на меня, прежде чем мягко спросить:

— Жалею о чем?

Я делаю вдох, слова застревают в горле.

— О том, что удочерила меня. Знаю, что я не такая, какой ты меня представляла. Я не виню тебя, если ты…

— Ты знаешь, почему я назвала тебя Серафиной? — она перебывает меня, не меняя выражения лица. В ее глазах нет обиды, нет шока, только твердость, когда она спускается со сцены и идет к стулу рядом со мной.

— Нет?

— Это значит «огонь».

Мама садится, наклоняет голову, смотрит на меня и мягко проводит кончиком пальца по переносице.

— Мы были напуганы. У нас только что родился Рейн, и я уже боялась, что не смогу стать хорошей матерью для одного ребенка. А тут вдруг их стало двое, — улыбка расцветает на ее красных губах, глаза затуманиваются воспоминаниями. — Но когда твой отец увидел тебя? Когда я видела, как он отказывался оставлять тебя? Весь страх улетучился, и я поняла, что ты наша. Я назвала тебя Серафина, потому что имя твоего отца означает «дым».

Где дым, там и огонь.

Я ненавижу плакать. Ненавижу всем своим существом. Это заставляет меня чувствовать себя слабой, уязвимой, как будто мое сердце выставлено на всеобщее обозрение.

Я годами строила стены, кирпич за кирпичом, чтобы скрыть всю свою уязвимость.

Но сейчас, когда она говорит, эти стены немного сдвигаются, и я чувствую, как слезы жгут глаза. А самое страшное? Я даже не могу злиться на нее за то, что она заставляет меня так себя чувствовать, потому что все, что я чувствую, – это любовь.

— Ты именно такая, как мы и думали, — бормочет она, заправляя прядь волос за мое ухо. — Наша дочь. И ничто этого не изменит.

— Даже если я ненавижу Шекспира? — возражаю я, приподнимая бровь и быстро вытирая слезы с щек.

Она откидывает голову назад и смеется, покачав головой:

— Даже тогда.

Перед прощанием она обнимает меня, сжимая чуть сильнее, чем обычно.

Ее прощальные слова напоминают мне, почему кровь никогда не определяла и не будет определять, кто моя семья.

— Я знаю, что на твоих плечах лежит тяжелое бремя. Я вижу это. Когда ты будешь готова, я буду рядом, малышка. Я достаточно сильна, чтобы помочь тебе нести его, всегда.