Гнев изгнанника

Глава 26

Марионетки

Фи

16 ноября

— Фи!

Я роняю телефон, как будто он обжег меня, быстро переворачиваю его и поднимаю глаза в тот момент, когда дверь распахивается, и петли скрипят в знак протеста. Голос Энди прорезает ровный гул J. Cole, наполняя воздух своей знакомой нежной энергией.

Мое сердце бешено колотится, я чувствую себя так, будто меня поймали с поличным, хотя я даже ничего плохого и не сделала. Ну… в действительности плохого.

Я приподнимаю бровь на сестру, любуясь ее видом: розовые волосы закручены в милые пучки, которые подпрыгивают при каждом ее решительном шаге, который она делает в сторону моего шкафа.

Ее наряд – поразительное сочетание черного и розового, эстетика, которая воплощает все, что она из себя представляет. У нее есть удивительная способность сочетать нежную мягкость с резкой остротой – деликатные розовые оборки контрастируют с суровыми, бунтарскими оттенками черного, которые доминируют в ее гардеробе.

Да, я бы поверила, что она устроила ограбление, но не в банке. Скорее на фабрике по производству сахарной ваты, оставив после себя след сладкого хаоса.

— Можно я одолжу твою винтажную кожаную куртку? — спрашивает она, уже с опытной поспешностью рыская в вешалках.

— Я бы отдала тебе свою почку, если бы тебе она была нужна, — бормочу я, откидываясь на подушки. — Но нет.

— Уф, почему? — скулит она, повышая голос, и хватает одну из моих любимых курток, прижимая ее к груди, как драгоценный приз. — Она идеально подойдет к моему наряду на сегодняшний вечер. Пожалуйста?

— Девочка, — смеюсь я, качая головой, и в шутку бросаю в нее маркер. Он летит по воздуху, ударяется о ее грудь и падает на пол. — Ты знаешь, сколько времени я искала ее, а в последний раз, когда ты одолжила у меня вещи, они пропали.

Ее большие голубые глаза, широко раскрытые и умоляющие, делают со мной эту дурацкую штуку, которая заставляет меня хотеть отдать ей своего первенца, а нижняя губа выпячивается, как у избалованного котенка.

Я даже не знаю, зачем я сопротивляюсь.

— Пожалуйста? Даже если я куплю тебе перекусить по дороге домой?

— Slim Jim⁹, Скиттлз и диетическую колу? — перебиваю ее я, приподнимая бровь, заинтригованная.

— Как обыно, — смеется она, и ее звонкий смех разбивает тяжелую атмосферу в моей комнате, а она сбрасывает с плеч куртку. — Я даже заеду на заправку в Уэст Тринити, там есть вишнево-ванильный фруктовый лед, который ты так любишь.

Черт, а она хороша.

— Договорились.

— Ты уверена, что не хочешь пойти со мной сегодня вечером? — спрашивает она, меняя тон, когда направляется к двери. — Будет весело.

— Я устроила себе сегодня ночью уютное гнездышко. Оставь меня тут гнить, — я отмахиваюсь от нее, хотя часть меня очень хочет присоединиться к ней. — Веселись, будь осторожна и, серьезно, Энди, только не прыгай в толпу. Если сломаешь себе еще что-нибудь, на Рождество куплю тебе костюм-пузырь.

— Да, да, — она драматично закатывает глаза, явно преувеличено, но я вижу в нем любовь. — Клянусь, в этой семье никто не дает мне жить.

— Подай на нас в суд за то, что мы хотим, чтобы ты была цела и невредима, — парирую я, улыбаясь.

— Люблю тебя, Фи.

— Я люблю тебя больше, — кричу я ей вслед, когда она уходит в коридор.

Дверь за ней закрывается, оставляя меня наедине с мыслями, и тишина опускается на меня, как густой туман.

Музыка наполняет тишину, обволакивая меня утешительным объятием, а сладкий аромат лавандового печенья тети Коралин слабо витает в воздухе, – тарелка с печеньем лежит у подножия моей кровати, как забытое сокровище. Мягкий, теплый свет гирлянд создает уютную атмосферу, мерцая, как будто разделяя мое одиночество.

Учебники разбросаны по моему одеялу, окруженные хаотичным набором маркеров ярких цветов, каждый из которых свидетельствует о моей нерешительности, потому что зачем выбирать один, когда можно взять все? На балконе лежит свежесвернутая ванильная сигарета Swisher Sweet, ее сладкий аромат словно зовет меня, обещая побег в ночной воздух.

Это мой обычный рецепт идеального вечера: смесь одиночества и удовольствия, мой ритуал для подзарядки. Это парадокс моего существования – я люблю внимание и тепло прожекторов, но в то же время жажду этих моментов одиночества, чтобы восполнить свою энергию и подготовиться к выступлению перед окружающими.

Здесь я могу расслабиться. Так, когда я выхожу за пределы этих четырех стен, я выгляжу совершенно нормальной.

Эта привычная для меня рутина – то, чего я обычно с нетерпением жду каждую неделю. Мои «дни гниения», как я их называю, – это убежище, где я могу просто быть собой.

Но сегодня? Сегодня я не хочу гнить.

Мои пальцы дергаются в сторону телефона, не в силах устоять перед его притяжением, я беру его с одеяла, и холодный экран освещает мое лицо.

Одиночка: Если бы птицы действительно были правительственными дронами-шпионами, не думаешь, что в таком случае они должны быть более незаметными?

Фи: И как, по-твоему, они должны быть незаметными? Голуби в плащах? Малиновки в солнцезащитных очках?

Одиночка: Я просто хочу сказать, что если уж шпионить за людьми, то лучше выбрать что-то, что не так легко сбить грузовиком.

Одиночка: Или лобовым стеклом.

Я фыркаю от его ответа, но, несмотря на это, на моем лице расцветает улыбка, как солнечный луч, пробивающийся сквозь мрачное небо. Хотела бы я сказать, что не знаю, как мы оказались здесь, запутавшись в этом абсурдном разговоре, но я знаю.

Пока мы ждали, пока случайные наркоманы рассеются в порту, между нами воцарилась неловкая тишина, густая и неприятная. Мы нервно поправляли одежду, тщетно пытаясь вернуть хоть какое-то подобие нормальности, а я пыталась привести в порядок остатки макияжа, пытаясь восстановить фасад, который постепенно рушился.

Напряжение разбилось вдребезги, когда чертова птица врезалась прямо в лобовое стекло Джуда, и мы оба расхохотались, а наш смех эхом разнесся в тишине ночи.

Мы засмеялись одновременно, спонтанно, это был заразительный звук, эхом разносившийся в тишине ночи, – короткий момент облегчения от тяжести, которая повисла между нами.

Его смех был глубоким и искренним, и я поймала себя на том, что поддалась ему, этот звук отзывался во мне, как пульс. Я смотрела, как он откинул голову назад, линии его челюсти были четкими и выразительными в свете уличных фонарей, а глаза смеялись.

И так мы закончили ночь.

Смехом.

Это был момент, который я сохранила в памяти; снимок радости, запечатленный в ткани моего сознания. Когда наркоманы наконец ушли, мы остались там, все еще хихикая, окна продолжали запотевать от нашего дыхания. В воздухе между нами было что-то электрическое, хрупкая связь, рожденная абсурдностью момента и ошеломляющим сексом.

Искра, которая зажгла возможность чего-то большего.

Когда он попросил мой номер, прежде чем я вышла из его машины, я не смогла отказать – не тогда, когда мне казалось, что я впервые за долгое время по-настоящему смеялась с кем-то.

И с той ночи мы просто… переписываемся.

Понятно, что о глупостях. Разговоры переходят от теорий заговора правительства к жарким спорам о том, поддерживает ли «Аллегория пещеры» Платона идею, что индивидуальный опыт формирует реальность, или, как я утверждаю, подразумевает абсолютную истину, существующую независимо от человеческого восприятия.

Джуд… он заставляет меня чувствовать себя умиротворенной. Нет, не так… «спокойной» тоже не совсем подходит. Мы спорим о большинстве философских идей, что вполне ожидаемо от идеалистического, задумчивого поэта и реалистичного физика-ботаника.

Легкость.

Одиночество заставляет меня чувствовать себя легче.

Это слово кажется мне чужим, странным, как что-то, чего я больше не должна узнавать – старая рубашка, из которой я выросла, но не могу выбросить, потому что это единственная вещь, которая мне подходит; единственная вещь, в которой я могу дышать.

По-настоящему дышать.

Кислород, который дает мне Джуд, другой. Лучше. Какой-то более чистый. Как будто он без особых усилий отфильтровал из моего прошлого все, что душило меня. Его присутствие развязывает узлы в моей груди, и все становится немного легче.

Воздух больше не наполнен стыдом и болью, не душит меня при каждом вдохе. Груз, который я так долго несла, все еще со мной, – тень, от которой я не могу избавиться, – но он больше не душит меня. Не так, как раньше.

Он до сих пор тут, – нависающий и тяжелый, – но не давит на меня с каждым вздохом.

Воздух, который дает мне Джуд Синклер, похож на мой первый настоящий вздох после четырех лет утопания в войне, которая, как я думала, никогда не закончится.

Фи: Я скучаю по нашей вселенной.

Галилео тихо мяукает у подножия моей кровати, когда раздается знакомый звук отправленного текстового сообщения.

— Ты не имеешь права осуждать меня. Я тебя кормлю, — шиплю я, проводя носком по ее пушистому телу, в ответ получая недовольное фырканье.

Ответ Джуда приходит быстрее, чем я ожидала.

Одиночка: Перелезешь через стену, заучка? Или мне полезть?

Я кусаю нижнюю губу, сердце замирает от одной только мысли.

Мне очень хочется.

Все в доме начали теплеть к Джуду, так что для нас не будет ничего странного в том, чтобы проводить время вместе.

Я даже заметила, как папа улыбался Джуду несколько дней назад, в его глазах мелькала забава, как будто он тайно одобрял то, что тот помогал Андромеде с контрольной по английскому. От этого у меня в животе запархали бабочки.

Я не люблю ничего больше, чем видеть, как заботятся о моей семье.

Если бы речь шла только о компании и дружбе, это решение было бы гораздо проще.

Но это не так.

Джуд и я не можем быть просто друзьями.

Мы не умеем быть только друзьями. Мы не смогли быть даже врагами, не трахаясь друг с другом, а теперь мы собираемся стать друзьями?

Мы сжигаем границы ярлыков, и если эта правда выйдет наружу, она оставит после себя пепел.

Ненависть к нему была моей броней. Пока я могла презирать Джуда, я могла отдавать ему свое тело, не отдавая остальную часть себя. Это защищало меня, запирая за стенами, которые он не мог преодолеть. Но этот щит? Он треснул, и осколки ускользают между моих пальцев, как песок.

А руки Джуда прямо там ловят эти осколки, прежде чем они полностью упадут, добавляя их в песочные часы, которые он держит на полке. Каждая песчинка – это момент, который мы провели вместе; время, которое у нас есть, пока оно не истечет. Это хрупкое равновесие, и я не могу не задаться вопросом, как долго это сможет так продолжаться, прежде чем все рухнет.

Фи: Что будет, если я приду к тебе?

Боже, Фи. Ты идиотка. Ты точно знаешь, что будет.

Это похоже на какой-то извращенный космический розыгрыш.

Парень, которого я поклялась ненавидеть вечно, – единственный, кто видел все мои сломанные, уродливые части.

Мой своего рода, вроде как, не совсем сводный брат – единственный человек в мире, за прикосновение к которому моя семья отреклась бы от меня – тот, кого я жажду с такой силой, что это должно, блять, пугать меня.

И не просто в виде какого-то случайного желания.

Это желание, от которого я просыпаюсь ночью вся мокрая от пота. Оно поглощает мои поздние ночи и ранние утра, мои мысли запутываются воспоминаниями о его пирсинге в языке, кружащем над моим клитором, о его руках, сжимающих мою талию, подбрасывающих меня на его члене, как будто он владеет каждым сантиметром моего удовольствия.

Вчера утром, перед уроками, он подкрался ко мне сзади на кухне – едва проснувшийся, с растрепанными волосами, еще влажными после сна.

Обнаженное тело Джуда коснулось моего, тепло от его кожи пронзило меня, заставив содрогнуться. Его пальцы обхватили петли моего ремня, не торопясь, как будто у него было все время в мире, прежде чем оттащить меня в сторону и взять апельсиновый сок с верхней полки.

Это было так просто, так глупо, но в то же время так возбуждающе.

Шероховатость его пальцев пронзила меня, заставляя нервы так затрепетать, к чему я не была готова. И клянусь Богом, я чуть не трахнула его прямо там.

Если бы Энди не ввалилась с прической, похожей на гнездо крысы, я бы позволила ему нагнуть меня над столом.

Дело было не только в том, как он двигался, но и в его непринужденной близости.

Как будто он мог проникнуть в мое пространство, а я просто… позволяла ему. Без сопротивления, без колебаний. Как будто мы делали это годами, как будто он знал, как прикоснуться ко мне так, как мне нравится, даже не пытаясь.

Мой телефон вибрирует в руках, привлекая мое внимание обратно к экрану, и я чувствую, как жар поднимается по шее и окрашивает щеки, пока я читаю его сообщение.

Одиночка: Все, что ты хочешь, и ничего, чего ты не хочешь.

Одиночка: Здесь ты главная, заучка. Всегда.

Я знаю, что он это серьезно. С Джудом я всегда делаю выбор сама.

Он никогда не возьмет у меня то, чего я не дам ему добровольно.

Это минимум – уважение, которое должно даваться свободно, без борьбы. Я понимаю это, но все равно в груди зарождается тепло.

Что-то хрупкое и опасное. Что-то, что я не могу себе позволить чувствовать, но чувствую.

Мои пальцы двигаются по экрану, прежде чем я успеваю их остановить.

Фи: Вот чего я боюсь. Мы знаем, что происходит, когда мы слишком долго остаемся наедине, Джи.

Одиночка: Ты что, собираешься сейчас устроить со мной секс по переписке?

Одиночка: Сразу предупреждаю, я умею писать слова, которые трогают людей за живое.

Одиночка: Я могу заставить тебя плакать, если действительно захочу.

Я фыркаю от смеха, закатывая глаза, и во мне бурлит смесь веселья и раздражения.

Фи: Докажи.

Секунды тянутся часами, пузырь с текстом появляется и исчезает снова и снова, каждый удар сердца отражает мое растущее ожидание, пока, наконец, не приходит его сообщение.

Одиночка:

Она – муза сцены, из руин восстала,

Вся в ярости, на нитях зла качалась.

Марионетка, что красой блистала,

Но за кулисами от пут избавлялась.

Там, где тени прячутся, за красной пеленой,

Она скользнула, сбросив бремя красоты.

Изношены все нити под рукой,

Уж нет иллюзий, лишь одни мечты.

Не грациозна, а разбита и устала,

Поломлена, замучена дотла.

А он, теневой мастер, что творил скандалы,

Ее скрытая, безжалостная рука.

Архитектор боли, злой и одержимый,

Он гнул ее, не зная доброты.

Ведь нежность рук ему была чужда, незрима,

Любовь – урок царей из тьмы.

Пальцы в гневе тянут, и она танцует,

В испуге раскрывая перед ним лицо.

Увядшая роза в муках, что волнует,

Связана судьбой, что не изменит и время одно.

В тусклом театре их танец вечный длится,

Без масок, света, лишь боль без конца.

И нет здесь зрителей, никто не веселится…

Его злая марионетка, ее злая рука.

– Э.

Я девушка, которая живет цифрами и уравнениями, которая находит утешение в аккуратности формул. Но слова Джуда? Это навязчивые мелодии, которые затрагивают струны в моей душе, о существовании которых я и не знала.

Это не просто поэзия.

Это приглашение в сердце мальчика, которого я всю жизнь неправильно понимала.

Взгляд в мир, где танцуют и переплетаются эмоции, где боль и красота сосуществуют в тонком равновесии. Каждая строка резонирует, отражая бурю, которую я прятала; борьбу, которую я думала, что смогу перехитрить логикой.

Это заставляет меня чувствовать себя увиденной, и это одновременно волнительно и пугающе.

Джуд обладает удивительной способностью улавливать хаос моего существования и превращать его в нечто прекрасное. Как будто он держит зеркало перед моей душой, отражая те части меня, которые я всегда пыталась скрыть.

Всю свою жизнь меня называли красивой. Меня любили за мою внешность. Но после Окли все, что я видела в зеркале, было отражение гниющей девушки. Кто-то уродливый, разбитый и не подлежащий исправлению.

Я долгое время убеждала себя, что слова не имеют значения. То, что люди шепчут обо мне, что говорят за моей спиной, когда думают, что я не слышу, что говорят мне в лицо – слова не могут ранить меня.

Но его слова ранят.

Слова Джуда чертовски ранят.

Они как швы, сшивающие раны, которые давно оставили гноиться. Я почти чувствую, как разъяренная кожа срастается; острую боль, сопровождающую заживление, медленно восстанавливающую разбитый образ себя, который я всегда видела в зеркале. Напоминающую мне, заставляющую поверить, что, может быть, только может быть, разбитые вещи все еще могут быть красивыми.

Я замираю, палец повисает над экраном.

Я погрязла в ядовитом коктейле эмоций, из которого не знаю, как выбраться.

Джуд дал мне безопасность – настоящую, осязаемую безопасность – но это не все. Он привлекателен настолько, что проникает под кожу; так, что я не могу от него избавиться. Достаточно загадочен, чтобы подогревать мое любопытство; достаточно опасен, чтобы держать меня в напряжении.

Атлас был прав.

Если я не буду осторожна, это обернется против меня. И когда это произойдет, это будет не небольшой взрыв. Это будет полная детонация, осколки которой пронзят мою семью, как оружие предательства.

Никто не выйдет из этого целым и невредимым.

И почему? Из-за этого магнетического притяжения, которое уже стоило мне больше, чем я могу дать?

Это безрассудно. Даже глупо. Но… разве я не могу это иметь? Эту единственную, тайную радость? Я заслуживаю этого, правда? Даже если это сопровождается ярлыком Синклера?

Я уже проходила по этому пути – жертвовала ради людей, которые мне дороги.

Я отказалась от мечт, доверия, собственного счастья – всего, чтобы защитить их.

Но когда я смотрю на букву «Э» в конце его сообщения, я вспоминаю стихотворение, спрятанное в ящике комода. Мальчик из комнаты 13 выбрался. Добрался до меня.

Я не хочу, чтобы Джуд стал еще одной вещью, от которой я должна буду отказаться; еще одной жертвой в войне, которую я никогда не хотела вести.

В Пондероза Спрингс говорят, что это неправильно. Что наши имена не должны быть вместе, что мы обречены нести на себе наследие беспорядков, обмана и ненависти. Они настаивают, что это будет ошибкой, повторением истории, запечатлевшейся в шрамах наших семей.

Но как это может быть ошибкой, если мне не нужно принимать душ после того, как он прикасается ко мне? Как это может быть неправильно, если единственное время, когда я чувствую себя собой, – это когда я с Джудом?