Гнев изгнанника

Глава 8

Мечтатель

Джуд

27 августа

Знать, что в Уэст Тринити Фолс никого не берут на работу, гораздо приятнее, чем ходить по собеседованиям в Спрингс.

По крайней мере, в Фолс ко мне относятся как к человеку.

— Да, не выйдет. Свали, пацан.

Владелец «Viva Coffee», неудавшийся инди-рокер с запахом изо рта, от которого слезает краска, сует мне в грудь стопку бумаг. Его сальные волосы спадают на лицо, когда он резко поворачивает голову в сторону выхода. Я смотрю, как он обращается к одному из нервничающих школьников, стоящих за прилавком.

— Трей, сходи за салатом с киноа в «Garden Front» в конце улицы. Без лука. С этим ты сегодня справишься?

Я смотрю, как он вытаскивает смятый пакет с деньгами и бросает его парню. Глаза Трея бегают по сторонам, лицо краснеет, он торопливо выполняет приказ.

Восемь.

В столько дверей я постучал сегодня в Пондероза Спрингс. И получил восемь отказов.

Это не удивительно, но все равно обидно. Публичное унижение и оскорбление – вот цена, которую я плачу за то, чтобы не жить под мостом.

Я даже опустился до того, что устроился сюда. Кофейня, которая отчаянно пытается создать атмосферу места для художников и изгоев, но вместо этого выглядит как заведение для местных, которые вписываются в общепринятые рамки.

Весь день я ходил с опущенной головой, пытаясь как-то стать невидимым, игнорируя то, как люди сжимаются, когда я прохожу мимо, и их язвительные слухи и домыслы, кружащиеся в моей голове.

— Ты знал, что его дед был сутенером?

Неродной дед.

— О боже, моя мама сказала, что его отец убил, кажется, тридцать человек.

Нет. Только себя.

— Я слышала от своей подруги Стефани, что он наркоторговец.

Бывший наркоторговец.

Весь день меня преследовали разные версии этих слов. Они как тень, которая всю жизнь висит у меня над головой. Как только я пересекаю границу города, их шепот превращается в рев в моих ушах. Это эхо в пустоте, которая когда-то была моим сердцем.

Это никогда не закончится, даже если я выберусь отсюда. Слухи будут только расти со временем, и я стану больше мифом, чем человеком. Страшилка, которую родители будут рассказывать своим детям под одеялом в ночи и в свете костра.

Клоны клонов. Все одинаковые. Овцы без собственного разума.

— Хочешь совет? — владелец Джек снова смотрит на меня.

Я кусаю внутреннюю сторону щеки, заставляя себя молчать, потому что знаю, что все посетители, сидящие на старых кожаных диванах и за деревянными столами, смотрят на нас, напрягая уши, чтобы услышать каждое слово. Не удивлюсь, если кто-то даже включил запись на диктофоне.

И теперь я должен стоять здесь и слушать, как этот тип дает мне жизненные советы, не проявляя никакой реакции.

— На твоем месте я бы уехал из города, — он хватает меня за плечо и сжимает его так, что это вызывает что угодно, но не успокоение. — Нет смысла оставаться там, где тебе не рады, особенно после смерти твоего отца. Тебе восемнадцать, у тебя нет родственников. Мир открыт для тебя, парень.

Парень. Мальчик. Сынок. Грешник.

Никто из них никогда не называет меня по имени.

Острый свист эспрессо-машины звенит в ушах, а во мне бушует ярость. Огонь, который не хочет гаснуть. Поверьте, блять, я пытался, но от него невозможно избавиться.

Этот город, эти люди, они просто подкидывают дрова в угасающий костер. Превращают меня в открытое пламя и надеяться, что я не обожгу их.

— Эй? Есть кто-нибудь дома, или ты разговаривать разучился? — неудачник, похожий на Джима Моррисона³ щелкает пальцами у меня перед лицом.

Я, кажется, на мгновение отключаюсь, потому что в одну секунду я кусаю язык, а в следующую уже прижимаю лицо Джека к прилавку. Его щека с глухим стуком ударяется о поверхность, и этот звук прекрасно сочетается с возгласами, раздающимися по всему кафе.

Когда я переворачиваю часть стойки, через которую проходит персонал, он начинает материться, стонать и скулить, что я за это заплачу, а я тащу его за ворот рубашки к блестящей кофемашине.

Что я больше никогда не увижу солнечного света, когда приедет полиция, в то время как я говорю баристе, который готовит свежий эспрессо, убраться с дороги. Но я не слышу его из-за сильного стука своего сердца в ушах.

Мне все равно, кровь в моих венах закипает, и я подкармливаю этого разбитого ребенка внутри себя долгожданной компенсацией. Тот, кто сказал, что месть слаще, когда подается холодной, никогда не пробовал ее горячей.

Я рукой засунул Джека с его гребаным ртом под струю горячего эспрессо. Темно-коричневая жидкость заглушает его крики, обжигая мягкие ткани его горла.

Улыбка расплывается на моем лице, даже когда я слышу, как полицейские врываются через входную дверь «Viva Coffee».

— Хочешь теперь мой совет? — я сжимаю сальные пряди волос Джека, шипя сквозь стиснутые зубы: — Заткнись, блять.

Я отпускаю его в тот момент, когда чьи-то руки хватают меня за плечи. Даже когда холодный металл наручников впивается в мои запястья, я не жалею. Не тогда, когда вижу, как Джек сжимается в комок на полу, а поток эспрессо, смешанный с алой кровью, брызгает на мои ботинки, пока он сжимает свое горло.

Монстрами не рождаются. Их создают.

Не в стерильных, ярких лабораториях со шприцами, наполненными гнусными мыслями или горькими целями. Нет. Они создаются в темных, разваливающихся домах, где надежда гниет под тяжестью молчания. Где стены эхом повторяют жестокие слова сплетен и презрения тех, кто слишком труслив, чтобы противостоять собственным грехам.

Монстры начинают свою жизнь как дети. С широко открытыми глазами и беззащитными, слишком маленькими, чтобы понять, почему мир всегда так жесток к ним. Их создают руки, которые никогда не знали, как ласково к ним относиться; стыд, вдавленный в их кожу, как отпечатки пальцев. Тот стыд, который оставляет вечные синяки.

Эти дети растут. Сначала в тишине, потом в гневе. Они учатся не плакать, а превращать свои улыбки в нечто жестокое, оставляющее боль. Они больше не просят о помощи – они отращивают зубы.

Зубы, созданные для того, чтобы разрывать мир, который кормил их сплошной ложью.

И когда они кусаются в ответ, мир задыхается, хватается за свое горло и быстро винит в этом генетическую аномалию или проклятую родословную. Никто не хочет видеть свое отражение в этих сломленных детях; признать, что именно они ответственны за то, что этот монстр был собран по кусочкам.

Они сделали меня таким.

Истон Синклер сделал меня таким.

Я не был рожден, чтобы таким быть.

Я никогда не должен был стать таким. Человеком с обнаженными зубами и дрожащими от ярости руками. Но вот он я, творение их беспечной жестокости, и я – все, чего они боялись.

И все, что они никогда не смогут контролировать.

Тюрьма, может, и не так плоха.

Пока я буду сидеть в одиночной камере, мне даже может здесь понравиться.

Я опускаю голову на стену позади себя, голый бетон окружает меня, а я смотрю на мерцающую лампочку над головой, которая отбрасывает длинные, колеблющиеся тени. В плече чувствуется тупая боль после того, как меня швырнули сюда, и, судя по всему, рана раздражена и опухла.

Хотел бы я злиться на Фи за то, что она уничтожила меня прошлой ночью, но соперник во мне, тот, кто наслаждается хаосом, который приносит Кладбище, уважает ее за это. Если бы мы поменялись ролями, я бы поступил так же.

Мне просто, черт возьми, обидно, что это была она.

Эй, но раз я в тюрьме, мне больше никогда не придется иметь дело с Фи Ван Дорен.

Мелочи иногда могут спасти дерьмовые ситуации.

Тюремная камера обставлена скудновато: две скамейки, туалет в углу и маленькое окно высоко на стене, через которое проникает тонкий луч дневного света.

Ранее появившийся адреналин? Исчез, сменившись тяжелой, грызущей пустотой. Но я не могу отрицать, что почувствовал облегчение, и что не могу заставить себя почувствовать ни капли сожаления.

Здесь тихо, за исключением редких звуков шагов и приглушенных голосов снаружи.

Только я и мои мысли, единственный свидетель ярости и боли, которые так долго кипели во мне.

Мне нравится быть одному.

В тишине я могу быть тем, кем хочу.

Я и создатель, и наблюдатель, и архитектор своих собственных мыслей. Это убежище, где я могу дышать свободно и существовать без тяжести мира, давящей на меня.

Это единственное время, когда я нахожу покой.

Визг металла, скрежещущего о металл, вырывает меня из этого состояния. Мои глаза устремляются к двери камеры, и я думаю: «Вы, блять, издеваетесь надо мной».

Я начинаю задаваться вопросом, перестанет ли жизнь когда-нибудь издеваться надо мной. Сейчас это уже становится слишком.

— Кофемашина для эспрессо? Умно. Стоит отдать тебе должное.

Сэйдж Ван Дорен стоит по ту сторону решетки, ярким пятном цвета в этом сером, забытом помещении. Ее голубой брючный костюм слишком аккуратен и чист для такого места. Ее рыжие волосы идеальными волнами ниспадают на плечи, ни одна прядь не выбивается из прически, как будто ее совершенно не беспокоит хаос, в который она попала.

— Пришла, чтобы назначить мне дату свидания с твоим мужем в суде? — я приподнял бровь, потирая ободранные запястья, успокаивая боль от наручников, которые мне надели ранее.

— В этом нет необходимости. Джек Дженсен решил проявить великодушие и не стал выдвигать обвинения, — Сэйдж достала из сумки на плече несколько листов бумаги. — Документы о залоге.

Я сгибаю пальцы, сжимая челюсть, представляя, как Сэйдж достает деньги из своей сумки Prada, чтобы замять мой приступ гнева.

Хотел ли я сесть в тюрьму за нападение с отягчающими обстоятельствами? Нет.

Хотел бы я сесть в тюрьму вместо того, чтобы принять помощь Ван Доренов? Блять, да.

— Не говори мне, что ты все еще надеешься, что я соглашусь, — бормочу я, скрестив руки на груди.

— Надеюсь.

Она говорит это с ухмылкой, но в ее холодных, наблюдательных глазах читается жалость. Она застыла на ее опущенных губах, выдавая ее удовольствие с оттенком печали, как будто я какой-то трагический персонаж в пьесе, на которую она никогда не хотела идти.

Сэйдж жалеет меня.

Бедный, жалкий, одинокий Джуд. Совершенно один, запертый в камере. Ее шанс сыграть спасительницу для разбитого мальчика, не подозревая, что я всю жизнь рос, зная, что она – злодейка.

И она не станет героиней в моей истории.

— Я не какое-то бродячее животное, которое ты можешь забрать к себе и превратить в домашнего питомца, — мой голос дрожит от раздражения, разочарование ползет под кожу, как красные муравьи. — Сделай пожертвование ради другой благотворительности, чтобы сократить свои налоги. Мне это не интересно.

Я сжимаю кулаки по бокам, прислоняясь к холодной бетонной стене. Я никогда не пойму, почему она продолжает протягивать мне руку помощи. Я уже достаточно сильно укусил их за протянутые пальцы во время оглашения завещания. Сейчас она попросту теряет время.

Я бы предпочел, чтобы она относилась ко мне так же, как ее муж, – как будто меня не существует. Одного конфликта было достаточно, чтобы он понял, что между его прошлым с моим отцом и нашим испорченным настоящим нет никакого моста.

Ее каблуки стучат по бетонному полу – дорогие и дизайнерские, я уверен – когда она выпускает глубокий вздох, наконец нарушая тишину.

— Есть вещи похуже, чем принять мою помощь.

Я смотрю, как она садится на скамейку слева от меня, складывая руки перед собой. Ее идеальные красные ногти блестят под ярким светом ламп. Ее взгляд заставляет меня съежиться, как будто она пытается заглянуть за стены, которые я построил; как будто, если она будет смотреть достаточно долго, я сломаюсь.

— Ты слишком себя переоцениваешь.

Она не дрогнула. Наоборот, ее взгляд слегка смягчился, и от этого мне стало, блять, тошно.

— Моя семья, особенно мой муж, далеко не идеальны, и я не утверждаю, что мы идеальны. Мы знаем, что совершали ошибки, Джуд. Но мы предлагаем тебе то, чего никто не сможет тебе предложить. Мы можем дать тебе…

— Травму? — прервал я ее горьким смехом. — Она у меня уже есть, дамочка.

Ее губы сжимаются в тонкую линию, но она не поддается на провокацию.

— Шанс. Шанс бороться. Стать лучше. Доказать, что они неправы. Стать тем, кем ты хочешь быть в этой жизни, Джуд. Вот и все.

От ее слов у меня по коже бегут мурашки, и я чувствую, как в груди нарастает знакомая ярость. Мой голос быстрый и резкий, как хлест кнута по обнаженной коже.

— Потому что ты не дала такого шанса моему отцу?

Я жду, что она содрогнется, встанет и уйдет, поджав хвост. Это не тот разговор, который она захочет вести со мной. Он заденет ее за живое и заставит вспомнить прошлое, от которого она убежала так далеко, что, вероятно, забыла о его существовании.

Но она даже не пошевельнулась.

Вместо этого она застыла на месте, голубые глаза сузились до щелочек, а одна идеально ухоженная бровь выгнулась в вызывающем жесте.

— Ты думаешь, что твоя грубость меня испугает? Дорогой, я изобрела мелочность.

Я слышал слухи; шепот о том, какой жестокой могла быть Сэйдж Ван Дорен в прошлом. Наверное, Фи унаследовала свой острый язычок именно от нее.

— Ты не настолько глупый. Твоя мать закончила школу с отличием, она была одним из самых умных людей, которых я знала, а Истон был засранцем, но он не был дураком. Так что я точно знаю, что ты не глупый, — она делает паузу, давая словам повиснуть в воздухе. — А это значит, что ты намеренно тратишь свой потенциал на что? На свое эго?

— Да что с тобой, дамочка? Почему ты просто не можешь оставить меня в покое?

— Твой отец и я были друзьями. До всего случившегося Истон был моим другом, — ее голос смягчился, совсем чуть-чуть. — Я хочу сделать это ради друга, которого когда-то знала, ради тебя. Ты заслуживаешь большего, чем то, что предлагает тебе Пондероза Спрингс.

Ее друга. Ее, блять, друга?

Имя Сэйдж было заклинанием, которое сопровождало многие акты насилия надо мной со стороны моего отца. Жестокая песня для злобного танца, который я умолял его прекратить.

Сэйдж. Сэйдж. Сэйдж. Сэйдж.

Это я слышал снова и снова, пока алкоголь и наркотики уносили моего отца в место, далекое от этой земли, и погружали его в прошлое, поглощенное женщиной, стоящей передо мной. Женщиной, которую он любил и потерял.

— Ты отнял ее у меня! — однажды закричал он, лицо его было цвета свежераспустившихся роз, прежде чем он толкнул меня с лестницы. Я сломал ключицу в двух местах, и винты, скрепляющие ее, до сих пор, блять, болят, когда я слышу ее имя.

Даже когда он был трезвым, в ясном уме и сосредоточенным на настоящем, он произносил бесконечные монологи о своей бывшей невесте, писал страницы за страницами о ней, замаскированной под вымышленных персонажей, в тетрадях на пружине.

— Так дело в вине? — я насмешливо фыркаю, наклоняясь вперед и сжимая кулаки. — Какую бы вину ты ни чувствовала, ты свободна от нее. Я освобождаю тебя, Сэйдж. Отпусти это и оставь меня, блять, в покое.

Они смогли сбежать от своего прошлого.

А я все еще прикован к нему.

И что самое ужасное? Я даже еще не был жив, чтобы его увидеть.

— А что, если я скажу тебе, что могу гарантировать твое поступление в Стэнфорд следующей осенью?

Я замер.

Слова повисают в воздухе, и на секунду я забываю, как дышать.

— Как…

— Есть мало вещей, которых я не знаю и не могу узнать, Джуд, — она наклоняет голову, пристально глядя на меня. — Ты хочешь поступить в Стэнфорд? Рук – выпускник этого университета. Ты проучишься в «Холлоу Хайтс» всего год. Позволь нам помочь тебе в течение одного года.

В моем мире мечты – редкость.

И это единственная мечта, за которую я когда-либо цеплялся, – хрупкая и неуловимая, как попытка поймать дым голыми руками.

Шанс вырваться на свободу, оставить этот проклятый город и наконец-то жить по своим правилам. Без теней прошлого. Без призраков, шепчущих мне на ухо.

Только я и жизнь, которая, как я знаю, должна у меня быть.

Стэнфордский университет – мой билет в новую жизнь. Средство для достижения цели. Стипендия Стегнера⁴ для писателей? Вот что я действительно хочу.

Десять мест. Только десять. И если меня возьмут на одно из них, у меня будет два года. Два года, чтобы полностью посвятить себя единственному делу, которое никогда не покидало меня.

Писательству.

Когда кулаки отца разрывали меня на части, я собирал своим пером кровь и использовал ее как чернила. Когда огонь мести уничтожил мой дом и заставил меня неделями спать в грязной комнате мотеля «Шепот Сосен», слова были моим единственным компаньоном.

Сквозь каждый синяк, каждый шрам, каждый чертов сантиметр боли, который я терпел, писательство оставалось со мной. Оно никогда меня не подводило. Слова заполняли трещины в моей душе, а страницы вернули мне голос, который украл у меня мир.

Это единственная мечта, которая у меня когда-либо была, и я хочу ее так сильно, что чувствую, как она съедает меня изнутри.

Это единственное, что полюбило меня в ответ.

— Я останусь в общежитии. Мне не нужна твоя помощь, — вру я, сжимая челюсти.

Наши взгляды встречаются, и я знаю, что она это видит. Знаю, что не могу это скрыть.

Эта надежда во мне – надежда осуществить мечту – и она трясет ею передо мной, как гребаной морковкой.

— Декан – моя хорошая подруга. Я знаю, что ты пропустил срок подачи заявлений на проживание в общежитии, — бросает она мне вызов.

Я не стал подавать заявление в Стэнфорд, пока был жив отец. Даже не задумывался об этом. Я смирился, что останусь в «Холлоу Хайтс», прикованный к этому месту, потому что он нуждался во мне. Потому что уехать означало оставить его гнить в одиночестве в том доме.

А потом он умер.

Он умер, и когда приехала скорая, чтобы увезти его тело, я почувствовал что-то похожее на облегчение, острое и горькое. Я был рад, что он умер. На мгновение я вдохнул полной грудью. Больше не нужно было задыхаться в тумане его гнева. Я больше не чувствовал его рук на своей шее.

Его смерть разбила клетку, в которой я был заперт годами; разорвала цепи, которые, как я думал, я буду носить до самой смерти.

Я был свободен.

Но это произошло слишком поздно. Сроки подачи заявления кончились, и я застрял здесь еще на год, задыхаясь в этом аду. Еще на один год, прежде чем я смогу выбраться отсюда. Еще на один год, прежде чем я смогу даже подумать о том, чтобы оставить все это позади.

И я понятия не имел, как смогу прожить так долго.

Я скрежещу зубами, все еще борясь, все еще не желая, чтобы они победили. Они отняли у меня так много, а теперь не хотят оставить мне даже мое достоинство?

— Хочешь помочь? Тогда сделай то, что у тебя получается лучше всего, — я задираю подбородок, чувствуя, как слова царапают мое пересохшее горло. — Дай мне немного денег и уходи.

— Тебе не нужны деньги, — бормочет Сэйдж, медленно вставая и подтягивая сумку на плечо. — Тебе нужна семья.

Я смотрю на нее, нахмурив брови, пока она идет ко мне, выпрямив плечи и спину и выглядя так, будто она победила. Зная, что загнала меня в угол, из которого нет выхода.

Семья?

Она хочет, чтобы я присоединился к их игре в семью? Сидел за семейным столом, передавал пюре и делал вид, что не трахнул ее дочь из-за желания отомстить? Как будто одно упоминание о Фи не заставляет мою кровь закипать и не вызывает желание пробить кулаком ближайшую стену?

Она действительно думает, что я присоединюсь к их идеальной маленькой семье, буду вести себя так, будто принадлежу к ней, когда каждая секунда, проведенная рядом с ними, это как сидеть на зажженном фитиле? Притворяться, что я не несу на себе груз всех их неправильных решений, которые, кажется, вращаются вокруг меня?

Она сошла с ума, если думает, что я просто впишусь в их семью, как будто ничего не произошло.

Маниакальный смех срывается с моих губ, и я качаю головой, хватаясь за живот.

— Ты сошла с ума. Я не хочу быть частью этой гребаной семейки Брэди⁵.

— Жаль. Потому что мы – единственная семья, которая у тебя есть.

Ее слова перебивает звук документов о залоге, ударяющихся о металл скамейки.

Я не хочу переезжать в тот дом. Я не хочу играть с ними в семью.

Я хочу бороться, быть жестоким и сказать ей, чтобы она пошла к черту.

Но она держит мою мечту в своих руках. Прямо передо мной.

Она лежит на ее ладонях, ждет, когда я ее возьму, и у меня не хватает смелости от нее отказаться. Я не могу. Не тогда, когда это единственное, что я позволил себе захотеть в этой жизни.

Эта тайная, страстная вещь, которая принадлежит только мне, и я мог бы ее заполучить. Все, что мне нужно сделать, – это проглотить свою гордость и переехать к людям, которые разрушили мою жизнь.

Проще простого.

Я впиваюсь зубами в щеку, ноздри раздуваются, когда я встречаюсь с ней взглядом.

— Это плохо закончится. Ты ведь это понимаешь, да?

Уголки губ Сэйдж поднимаются в улыбке, она слегка пожимает плечами:

— Умоляю тебя, Джуд. Я пережила вещи и похуже. Непослушный подросток – это мелочи.