Гнев изгнанника

Глава 6

Притчи о сломленных

Джуд

21 августа

— Сколько?

Это первое, что я слышу, когда опускаю окно. Я небрежно поворачиваю голову, безразлично глядя на парня в куртке с надписью «Springs High». Текс Мэтьюс – первоклассный придурок, который любит хвастаться тем, как богат его отец, инвестиционный банкир, и мне посчастливилось общаться с ним каждый раз, когда ему нужна марихуана.

Когда я наклоняюсь через пассажирское сиденье к своей сумке, я слышу, как моя спина хрустит, как пузырчатая пленка.

Ночевать на запасном диване Окли – не для слабаков. И не для тех, кто хочет отдохнуть. Прошлой ночью одна из пружин вырвалась из матраса и чуть не убила меня. Я знаю, что у нищих нет права выбора, но нельзя было хотя бы спросить, не против ли я, чтобы мне во сне проткнули селезенку?

Я вытаскиваю один из пластиковых пакетиков из бокового кармана, зажимаю его между двумя пальцами и встряхиваю в воздухе.

— Думаешь, если продолжишь спрашивать, то цена изменится? — я приподнимаю бровь, глядя на него без выражения и без тени улыбки. — Пять грамм. Восемьдесят баксов.

В Орегоне марихуана легальна уже много лет, но не для тех, кому меньше двадцати одного года и кто не может позволить себе быть пойманным с поддельным удостоверением личности. Эта лазейка в системе позволяет Окли зарабатывать на жизнь, а мне – на выживание.

Когда за сорок восемь часов ты превращаешься из просто нищего в совершенно нищего, ты готов пойти на отчаянные шаги. Например, продавать марихуану идиотам, чтобы иметь возможность жить хотя бы в трущобах.

— Да ладно, братан. У Кья в Спрингс цена намного ниже.

— Тогда иди и покупай у нее, — я поднимаю взгляд на его лицо, глаза бесстрастные и лишенные веселья. — И я не твой братан.

Он проводит крупной рукой по лицу, явно раздраженный. Уверен, ему не часто отказывают. Ибо зачем? Все, что он когда-либо хотел, подавали ему на блюдечке с золотой каемочкой.

Текс кладет руку на крышу моей машины, наклоняется и душит меня вонючим запахом своего одеколона. Мышцы моей челюсти дергаются, ноздри раздуваются, когда я делаю глубокий вдох, пытаясь успокоить гнев, бурлящий в моем животе.

— Я могу сделать твою жизнь адом, грешник. У меня есть власть, даже здесь, в этой дыре Уэст Тринити Фолс. Так что возьми пятьдесят и не зли меня, ладно?

Я, блять, ненавижу это прозвище.

Я хватаюсь за ручку, прежде чем открыть дверь. Текс теряет равновесие, не ожидая, что его ударит дверь машины. Он выдыхает, когда его задница ударяется о землю. Я с силой захлопываю дверь и опираюсь рукой на оконную раму.

— Что за херня! — кричит он, нахмурив брови, а лицо его становится тревожно красным.

Парень действительно должен меньше принимать стероиды, пока у него голова не отвалилась.

Несколько человек у заправочных колонок оглядываются на нас, а затем отворачиваются. Уэст Тринити Фолс, может, и полон отбросов и преступников, но люди здесь не лезут не в свое дело.

— Если не хочешь провести ночь, собирая свои зубы по асфальту, не трогай больше мою машину.

Текс насмешливо фыркает, легко вставая на ноги. Похожий на малыша, которого только что поставили в угол, он тяжело дышит, вытаскивая кошелек и перебирая купюры с надутыми губами на уродливом лице.

После того, как он неохотно отдает мне деньги, я сую ему в руку завернутую в целлофан травку. Когда-нибудь мне повезет. Он даст мне отличный повод разбить ему башку, и я с нетерпением жду этого дня.

— Тупой отброс, — ворчит он, засунув руки в карманы.

Я поднимаю средний палец и ухмыляюсь.

— В то же время на следующей неделе, язычник?

Те, кто вырос в позолоченных особняках Пондероза Спрингс, были ласково прозваны язычниками теми из нас, кто жил на противоположной стороне города. Не знаю, когда это началось, и мне было все равно, я знал только, что с тех пор, как я переехал в Уэст Тринити Фолс, мы всегда были «отбросами».

Он не отвечает, просто поворачивается и направляется к своему джипу Wrangler. Его банда выглядывает из окон, хохоча и празднуя успех своего капитана.

Я презрительно фыркаю и закрываю окно. Да, теперь понятно, почему Фи встречалась с ним.

Они не только эгоцентричные, избалованные снобы, но и Текс настолько поверхностен, что с ним было легко играть в ее игры. Идеальная жертва, которую она могла заманить в свои сети и разрушить, не дав ему даже сказать «Черная вдова».

Ухмылка появляется на моих губах. Неудивительно, что она так быстро намокла на моем члене. Текс не смог бы найти клитор даже с картой и компасом – у этого парня едва ли найдутся две мозговые клетки, чтобы хоть что-то сообразить. Может, поэтому она такая раздражительная. Наверное, это очень выводит из себя – трахать парней, которые не могут довести ее до оргазма. Бедная, жалкая, одинокая Серафина, вся такая сдержанная.

Надо было сбросить ее с башни и на этом закончить. Это был идеальный шанс дать Руку Ван Дорену почувствовать то, что я испытывал всю свою жизнь.

Я мог бы позволить ей упасть и исчезнуть. Никто бы не нашел ее тело, пока лесник не пришел бы патрулировать эту местность, и все бы выглядело как самоубийство.

Безупречная месть.

Лучше бы Фи в ту ночь пошла домой и преклонила колени у кровати. Молилась тому Богу, в которого она верит, чтобы единственным, что удержало меня от того, чтобы стать чертовым психопатом, было осознание того, что я доказал бы, что она была права.

Доказал бы, что они все были правы.

Я был бы не лучше человека, который воспитал меня в вере, что жестокость – это сила, оружие, которым можно свободно и часто пользоваться. Я не сделал этого, не потому что мне было не плевать на то, что случится с Фи. Я просто не хотел признать правоту всех, кто говорил мне, что я такой же, как мой отец, еще до того, как я понял, что это плохо.

В ту ночь я видел, как убиваю ее. Как легко было бы включить в себе этот переключатель.

В тот момент я был в ужасе, что все они могут оказаться правы.

Из динамиков моей машины доносится песня «Here Comes The Rain Again» группы Hypnogaja, и я наклоняюсь вперед, увеличивая громкость.

Неоновые огни заправки мерцают, когда я снова тянусь к сумке. На этот раз не за наркотиками, а за потрепанным тетрадным блокнотом на спирали. Вытаскивая ручку из-за уха, я кладу открытый блокнот на колени.

Я быстро зачеркиваю слова, написанные ранее, чернила черной ручки царапают бумагу, когда я пишу новую строку. Я повторяю этот процесс по крайней мере пять раз, пока не нахожу последовательность слов, которая не выглядит полным дерьмом, и решаю прочитать ее с начала.

Я не злюсь на Бога.

Я не уважаю его.

Он дал бой не по силам ребенку его.

Одарил он отцом с кулаками как сталь,

А мне велено было почитать, как всегда.

Он – благословенье? Лишь ярость и крик,

Что в горле моем он разжег напрямик.

Он кричал: «Не подавись!» – и дрожали врата.

Я не злюсь на Бога.

Я не понимаю его.

Он огнем и серой жжет мне греховные ступни.

Разве слов его свет не для тех, кто в беде?

Мне адом грозят за чужую вину

Разве это не дар от него самого?

Я не злюсь на Бога.

Я гневаюсь на него.

Вечное царство поклоняется тому, кто создал меня самого.

Кто дал мне жизнь, кто испытал, кто спас,

Всеведущий стал невеждой, когда услышал детский глас.

«Звонок переадресован. Бога сейчас на месте нет».

Я не верю в Бога, и не жду от него ответ.

Мои сообщения – гимны, что убаюкивали его,

Я молился в тишине, не чувствуя ничего.

Ночью поменял номер, надеясь на мир к утру,

«Аминь» на языке, проснулся с душой в плену.

Бог оставил меня умирать от рук своего дара,

Теперь он звонит и спрашивает строго:

«Почему не веришь ты в мой свет?»

Я молчу, ведь Бога со мной давно уже нет.

— Да, чушь собачья, — бормочу я, бросая блокнот на пассажирское сиденье, устав смотреть на свою словесную рвоту.

Я откидываюсь на кожаное сиденье, руки инстинктивно следуют за потребностью моего мозга в никотине. Я беру сигарету из пачки в подстаканнике и, зажав ее между зубами, поджигаю.

Ментоловый дым охлаждает легкие, опустошает голову, и я позволяю табаку взять верх. Свет поблескивает, когда я вращаю кольцо на указательном пальце большим, лунный свет отражается от слов, выгравированных на металле.

Загадка Шагающего.

Я никогда не был поклонником фэнтези, но папа всегда очень любил «Властелина колец». Что кажется чертовски глупым, если посмотреть на картину в целом, понимаете? Его отчим был подлым ублюдком, который воспитывал его таким же, но он все равно оставался тайным поклонником Толкина, несмотря ни на что.

Думаю, так бывает, когда рассказывают только одну версию истории. Когда рассказчику не доверяют или повествование строго контролируется, никакие другие точки зрения не рассматриваются.

Мы забываем, что даже самые худшие представители человечества все равно живут обычной жизнью. Например: серийному убийце тоже нужна еда, чтобы выжить, поэтому он ходит в магазин за продуктами. Безжалостный киллер будет соблюдать правила дорожного движения, останавливаясь на красный свет, а в моем случае жестокий отец каждый вечер перед сном читает своему ребенку.

Мой отец был хорошим родителем, когда не был под кайфом. Он позволил мне унаследовать его любовь к книгам. До тех пор, пока мне не исполнилось одиннадцать, он читал мне, пока я не засну, а это происходило быстро, если сказка была длинной.

Даже когда я стал старше, когда он приходил в себя после кайфа, мы разговаривали о том, какую книгу я читаю. А когда я начал писать свои собственные рассказы, мы сидели поздними вечерами на кухне и делились тем, что написали за последние несколько дней.

Я могу принять то, что он не был хорошим человеком, что он делал ужасные вещи, потому что когда он в последний раз был абсолютно трезвым? Но он был честен в отношении того, кто он есть. Он никогда не пытался быть кем-то другим.

Ван Дорены и остальные члены их испорченной компании контролировали поток информации в Пондероза Спрингс, доминировали над ней так, что никакие другие точки зрения не учитывались. Ни моя, и тем более ни моего отца.

Это превращает их в самых ужасных монстров.

В тех, кто притворяется, что они не такие.

В окно стучат, и я не глядя знаю, что это очередной наркоман. Я быстро подписываю букву «Э» внизу страницы, закрываю тетрадь и говорю себе то же, что повторяю с тех пор, как отец впервые поднял на меня руку.

Это не навсегда. Всего на год.

Мое будущее – в Калифорнии. Где никто не знает моего имени. Где нет прошлого, только новое начало.

Это мое «на время».

Я не буду гнить здесь.

Я тяжело выдыхаю, выходя из машины, и дважды проверяю, что запер двери. Это опасный район Уэст Тринити Фолс, и я не хочу, чтобы какой-нибудь наркоман угнал мою машину, чтобы раздобыть денег на дозу.

Подъезд к дому Окли забит машинами, и я точно знаю, что меня ждет внутри. Там будет полно людей, все под кайфом, и это последнее, с чем я хочу сейчас связываться.

Трейлерный парк – это лабиринт старых домов, у некоторых нет окон, а обшивка покрыта ржавчиной. Не знаю, как в половине из них можно жить. Чувствуя запах марихуаны с улицы, я поднимаюсь по потрескавшимся деревянным ступенькам на крыльцо.

Либби, местная бродячая кошка, виляет между моих ног, ее оранжевые полоски освещены мерцающим светом с крыльца. Я наклоняюсь, глажу ее по голове ладонью, но звук ночной ссоры соседей заставляет ее убежать и спрятаться.

Зная, что дверь не заперта, я поворачиваю металлическую ручку и открываю дверь, сразу же почувствовав запах алкоголя и марихуаны.

Тесная гостиная затянута дымом и забита людьми. Пара лиц смотрит на меня красными глазами, когда я вхожу, но большинство слишком пьяны, чтобы заметить мое появление.

Из динамиков играет музыка, сотрясая пожелтевшие стены, когда я смотрю в сторону кухни. Я отказываюсь от идеи взять что-нибудь поесть, когда вижу, как какой-то парень нюхает кокаин с обломанного кухонного острова.

Проходя мимо входа в кухню, я пинаю несколько пивных банок и обхожу компанию из десяти человек, играющих в карты на коричневом ковре, испещренном ожогами от сигарет. Я замечаю пару, которая практически трахается у стены возле телевизора, как раз в тот момент, когда открывается дверь спальни Окли и выходит последний человек, которого я ожидал увидеть.

Ну-ка. Что это тут у нас?

Эзра Колдуэлл накидывает капюшон на черные волосы и оглядывается по сторонам, чтобы никто его не заметил. Не могу его винить – если бы мой отец владел большей частью Пондероза Спрингс, а я выходил из дома известного наркоторговца, я бы тоже прятал свое лицо.

Интересно, знает ли мой любимый дядя, чем в тайне занимается один из его драгоценных близнецов?

Я смотрю, как Эзра поворачивается на пятках, направляется к задней двери и исчезает, как будто его здесь и не было.

Я начинаю думать, что на территории язычников не все так радужно. Эзра – наркоман, а Фи – одинокая сучка. Это наводит меня на мысли, что в этих стеклянных домах гораздо больше секретов, чем они позволяют людям думать.

— Привет, грешник.

Я бросаю взгляд налево, обратно в гостиную, и вижу блондинку, с которой, кажется, заканчивал школу, и которая смотрит на меня с места на потертом клетчатом диванчике.

Она улыбается мне и показывает на свою грудь.

— Джесси. Мы ходили на одни и те же уроки.

Джесси хорошенькая, красивая в своем поношенном американском стиле. Сиськи, вываливающиеся из ее топа с глубоким вырезом, подсказывают мне, что она может быть хороша в постели, но она не в моем вкусе, и я не настолько хочу трахаться, чтобы притворяться, что она мне нравится.

Пока я не найду ту, с которой буду чувствовать себя как в тишине, все это просто бессмысленный шум.

— Я…

— Джесси, девочка, подержи-ка.

Моя кровь застыла в жилах, когда меня перебила женщина в возрасте, сидящая на диване. Она подозвала пальцем девушку, стоящую передо мной, а затем бросила на стеклянный кофейный столик пластиковый пакет с белым порошком.

Я бы, наверное, спрятал его под коврик, как кокаин, если бы она не достала из сумочки погнутую серебряную ложку и чистый шприц.

Боль отзывается эхом в груди, когда я вспоминаю, когда в последний раз видел такую иглу. И как впервые увидел нечто подобное.

Мне было восемь лет, когда я впервые застал отца за употреблением наркотиков. Была середина января, земля была покрыта снегом. Запах белого уксуса, который слишком долго простоял на солнце, привел меня в его спальню.

Когда я спросил, что он делает, увидев синюю повязку на его предплечье и наполненный шприц, направленный в вену, он взорвался. Разгневанный тем, что я помешал ему, он выкинул меня на улицу и запер дверь.

Я простоял в морозную зиму несколько часов, без обуви и верхней одежды. Только я и снег, пока не появилась бабушка. Я пробыл два дня в больнице, где меня лечили от переохлаждения.

Папа даже не заметил, что я пропал. Даже не вспомнил, что оставил меня на улице.

После этого я перестал ему мешать.

— Ты в порядке? — спрашивает Джесси.

Эти слова возвращают меня в настоящее. В мое настоящее, а не в прошлое, которое я не мог контролировать, а в мою нынешнюю жизнь. Я сам выбрал быть здесь, окружить себя этим, а не моим отцом, как раньше.

Я переводил взгляд на Джесси, которая все еще смотрела на меня. Мои глаза скользили по ее телу, я уверен, что она думает, будто я ее разглядываю. Я следил за линиями ее тела и в изгибе ее руки нашел то, что искал.

Небольшие красновато-пурпурные синяки украшают кожу вокруг ее вен. Моя челюсть напрягается. Героин еще не успел отнять у нее красоту. Уверен, она все еще убеждает себя, что это обойдет ее стороной.

«Это только ради удовольствия», наверное, как-то так она думает.

— Это Оукс дал? — спрашиваю я, ошеломленно указывая на пакетик с героином.

— Да, хочешь по…

— У тебя есть максимум месяц до того, как начнут выпадать первые зубы. Может, неделя, прежде чем вены на твоих руках лопнут, и ты начнешь искать место для укола между пальцами ног, — выплюнул я, глядя ей прямо в глаза. — Ты не умрешь красивой, но умрешь молодой.

Я оставляю ее сидеть там с полуоткрытым ртом, проталкиваюсь через толпу в узком коридоре и срываю свою дверь с петель. Хотелось бы мне верить, что мои слова достаточно шокировали ее, чтобы она бросила это дерьмо, но я не питаю большого доверия к человечеству.

Когда героин обволакивает тебя своими холодными, скользкими объятиями, он шепчет тебе на ухо сладкие слова и обещает, что тебе не будет больно. Он заставляет тебя поверить, что все, что тебе нужно, – это он, а потом забирает все, что у тебя было, и остается единственным, что у тебя осталось. Ты следуешь за ним, веришь ему, пока он не приводит тебя на кладбище и не бросает лицом вниз в могилу, которую ты сам себе и вырыл.

Ты умираешь слабым, больным и одиноким.

И героина больше нигде нет.

Дрожащими руками я вытаскиваю из-под старой кровати спортивные сумки, бросаю их на смятые простыни и запихиваю в них всю свою жизнь.

Две сумки.

Все, что определяет меня, поместится в них.

— Джи! Чувак, где ты был? — раздается от открытой двери невнятный голос Окли, его ноги в ботинках тяжело стучат по полу. — Я даже не заметил, как ты пришел.

Я хватаю с пола черные джинсы и запихиваю их в сумку. Я сжимаю губы, пытаясь не открывать рот, но знаю, что не смогу сдержаться.

— Куда так спешишь?

Взглянув на него, я быстро его оглядываю.

Коричневые волосы торчат в разные стороны, как будто он только что встал с постели. Глаза стеклянные, белки покраснели. Судя по кругам под глазами, я бы сказал, что он не спал как минимум сутки. Слишком занят пьянством, наркотиками или их продажей.

Это не тот Окли, которого я встретил несколько лет назад.

Я учился в восьмом классе, а он был второкурсником, когда его отца посадили. Мы дружили уже некоторое время до этого, но после ареста его отца я заметил, что он изменился.

Иногда дети с плохими родителями становятся замечательными людьми, но другие? Они делают то же, что делает Оукс, – становятся тем, что почти разрушило их в детстве.

— Я ухожу, — бормочу я, ударяясь плечом о его плечо, прежде чем взять футболки из комода.

— Уходишь? О чем ты, блять, говоришь? — спрашивает он, пока я запихиваю в сумки еще одежду.

Растерянность на его лице, от которой между бровями образовалась глубокая морщина, заставляет меня усмехнуться, и я с горечью в горле качаю головой.

Засунув руку в передний карман, я вытаскиваю пачку денег и с силой прижимаю ее к его груди.

— Я же тебе говорил. Я, блять, тебе говорил. Никакого героина, — мой резкий голос царапает мое пересохшее горло.

Гнев и разочарование обжигают меня, когда наши взгляды встречаются.

Он знает, почему я не связываюсь с этой дрянью, и все равно сделал это. Я не должен удивляться или злиться – мы не друзья, уже давно.

Я держался рядом с ним, хотя и ненавидел наркотики, потому что ему было плевать на мою фамилию. Эгоистично, но я думаю, что оправдывал дерьмовое поведение Окли, потому что было приятно просто быть собой рядом с кем-то. Не Джудом Синклером.

Просто Джудом.

Но теперь я начинаю понимать, что эта версия меня? Это тоже не я.

Окли нервно сжимает челюсть, считая деньги, которые я ему дал.

— Не знал, что мне нужно с тобой согласовывать, как я веду свой чертов бизнес.

— Ты дерьмовый местный наркоторговец, который сдохнет в тюрьме или на улице до двадцати пяти лет. Я бы не назвал это бизнесом.

— Твои проблемы с отцом дают о себе знать, Джи.

Мои кулаки сжимаются, суставы хрустят от напряжения.

— Иди на хер, — вырывается у меня сквозь стиснутые зубы.

— Я дал тебе крышу над головой, подкинул легких заказов, чтобы ты мог заработать, потому что никто другой тебя на работу не возьмет, и это все, чем ты можешь меня отблагодарить? — он делает шаг вперед, от его дыхания пахнет алкоголем. — Я все, что у тебя есть.

— Если так тебе легче спится, Оукс, — я стараюсь занять руки, застегивая сумки, чтобы не обхватить ими его горло. — Хочешь просрать свою жизнь? Пожалуйста, но меня в это не втягивай.

— Вот в чем дело, да? Боишься, что из-за торговли тебе придется втыкать иглу в руку, как твоему дорогому папочке? — его злобный смех разносится по комнате. — Он мертв – поплачь над его могилой и выкинь его из головы, блять.

Бетонная дамба, которую я построил в своей голове, чтобы никого в нее не пускать и запереть себя снаружи, взрывается. Осколки цемента разрывают мои внутренности, и из меня вырывается кровавая река безудержной ярости.

Мой кулак встречается с его челюстью, и до моих ушей доносится приятный хруст. Окли спотыкается и падает на пол с глухим грохотом, из его рта течет кровь.

Каждый гребаный день я держу рот на замке. Сдерживаю эту ярость. Запертую за стиснутыми зубами и напряженными мышцами. Потому что в тот момент, когда я отреагирую, я только подтвержу то, во что все верят. Что я просто еще одно гнилое яблоко, упавшее с родового дерева Синклеров.

Моя грудь вздымается, когда я хватаю его за грязную белую рубашку.

— Рискни еще раз сказать что-нибудь про моего отца, Окли. Дай мне, блять, повод оставить тебя давиться собственной кровью.

— Иди на хер, Джуд! — он сплевывает кровь из раны на губе. — Иди на хер ты, твоя высокая мораль и твоя обида на весь мир. Ходишь тут, будто ты слишком хорош для этого места. Изгнанный, но все еще с папиными деньгами в кармане.

Понимая, что если я останусь здесь еще на минуту, я убью его, я бросаю его худощавое тело на пол. Перекидывая обе сумки через плечи, я в тусклом свете замечаю свои разбитые костяшки пальцев.

— Ты продаешь кокаин и марихуану подросткам. Думаешь, если руки не дошли до героина, ты лучше меня? Ты все равно наркоторговец. Ты не лучше меня. Мы, блять, одинаковые! — кричит он с пола, пытаясь подняться с помощью кровати.

То, что я не переступил с героином черту, не делает меня лучше Окли. Сейчас у меня достаточно мужественности, чтобы признать, что он прав.

Я смотрю на парня, которого в юности называл другом, и который сейчас слабо и неуверенно стоит на ногах, накачанный наркотиками. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что я, может, и не лучше его, но я не такой, как он.

Оставив его в комнате, я выхожу за дверь, и его слова, брошенные мне вслед, ударяют меня в спину.

— Не возвращайся, когда тебе некуда будет пойти! У тебя ничего нет!

У меня есть выбор.

Когда я был ребенком, у меня его не было. Я не мог сбежать от наркотиков, выпивки и жестокого обращения. Но я уже не ребенок. Я сам принял решение жить в притоне, торговать наркотиками, убеждая себя, что альтернатива гораздо хуже.

Я обманывал себя.

Нет судьбы хуже, чем стать таким, как мой отец.