Гнев изгнанника

Глава 11

Судья

Джуд

31 августа

Я чувствую себя грязным, находясь здесь.

Все в доме Ван Доренов кричит о богатстве.

И я не имею в виду только материальное богатство. Это еще хуже.

Это богатство любви. Такое, которое чувствуется в каждой идеально оформленной семейной фотографии, в каждом аккуратном мазке краски на стенах. Это действительно душит. Пожирающее количество близости, всего того, чего у меня никогда не было.

Мой отец потратил все деньги, которые заработал, на выпивку, женщин и все, что только мог раздобыть. Иногда у нас были деньги, но любовь? Для нее в нашем бюджете не было лишних средств. Наш дом в Уэст Тринити Фолс, тот самый, в котором он умер, был так же разбит, как и человек, который меня вырастил. Пожелтевший линолеум, обои, отклеившиеся в каждом углу, трещины, идущие по потолку, как вены, как будто дом едва держался на ногах.

А здесь? Здесь все сияет. Все слишком идеально, слишком чисто, как будто даже воздух отполирован и отшлифован. Мраморные полы блестят, как будто никогда не видели грязи, поверхности слишком сильно отражают свет.

Я чувствую, что не могу ничего трогать.

Не без грязи, остающейся после меня. На каждом шагу во время экскурсии, которую проводила мне Сэйдж, я смотрел под ноги, чтобы не оставить пепла и копоти в их безупречном мире.

Как только Сэйдж оставила меня одного, я бросился в душ.

Но это не имеет значения. Неважно, сколько раз я помоюсь.

Я никогда не смогу смыть с кожи грязь своего прошлого. Шрамы слишком глубокие, синяки слишком стойкие. Я могу до крови оттереть кожу, но ночи, проведенные в страхе перед кулаками отца, останутся на мне, как татуировки, о которых я не просил.

В моих венах течет что-то грязное, что ничто не сможет вымыть, и, глядя вниз, на горячую воду, стекающую по моим плечам, я почти готов увидеть густую грязь, скапливающуюся в сливном отверстии.

Я бью кулаком по стене душа, и пар от удара заставляет ссадины на плече чертовски жечь.

Снова в ушах раздается звук удара кости о мрамор.

Снова, снова, снова и снова.

Я бью по стене, пока единственный цвет, кружащийся в стоке, не становится красным, темно-красным, который сочиться из потрескавшейся кожи на костяшках пальцев. Мышцы болят от сопротивления, когда я проводил дрожащей рукой по лицу.

Это место – дом зеркал. Это гребаный ад.

Куда бы я ни пошел, я вижу свое отражение. Глаза, которые мне дал мой отец.

Они больно напоминают мне о том, кто я.

Что я Синклер. Куда бы я ни пошел и как бы ни изменился сам, это не изменится никогда.

Удар. Удар. Удар.

Я хмурю брови и поворачиваю голову к двери ванной, ожидая, что кто-то постучит или ворвется внутрь, но тишина. Я напрягаю слух, прислушиваясь к шуму воды, в надежде услышать еще какой-нибудь звук. Я уже собираюсь списать это на то, что кто-то из детей Ван Доренов вернулся домой, но вдруг пол в моей спальне начинает скрипеть.

Раньше здесь были только я и Сэйдж, но сейчас определенно есть кто-то еще, и он в моей новой спальне.

Я открываю стеклянную дверь, хватаю с вешалки серое полотенце и оборачиваю его вокруг талии, стараясь не выключать душ. Просто чтобы незваный гость не услышал, как он выключился, и не сбежал, пока я его не поймаю.

Вода стекает с моих волос, когда я иду к двери и приоткрываю ее настолько, чтобы заглянуть в спальню. Из-под двери валит пар, и когда он рассеивается, я замечаю своего шпиона.

Так, так, что это тут у нас?

Серафина Ван Дорен стоит ко мне спиной и рыщет в моих вещах, как крыса.

Она вытаскивает пачку презервативов из ящика прикроватной тумбы. Ее изящные пальцы открывают упаковку, и она заглядывает внутрь, рассматривая, что же может быть в пачке Magnum.

Не найдя того, что искала, Фи бросает упаковку обратно в ящик. Мои губы дергаются, когда она разочарованно вздыхает, выпрямляясь, и ее волосы вишневыми волнами скользят по краю джинсов.

Я уже собирался позвать ее по имени, но она сдвигает одну из подушек, обнаруживая спрятанный под ней черный блокнот на спирали, и у меня застывает кровь в жилах.

— Держи свои липкие пальчики при себе, заучка.

Я сокращаю небольшое расстояние от ванной до нее и вырываю блокнот из ее рук.

Фи резко поворачивается, ее брови поднимаются до линии волос, она шокирована тем, что видит меня, и еще больше тем, что я частично голый.

Теперь, когда она стоит передо мной, три вещи четко бросаются мне в глаза.

Первая: Фи меня рассматривает.

Без стеснения. Без намека на скромность. Она откровенно пожирает меня глазами.

Ее взгляд скользит по моей обнаженной груди, задерживаясь на ней, будто она запоминает каждый мускул. Опускается ниже – к полотенцу, едва прикрывающему бедра, – и ее щеки заливает тот самый предательский румянец. Опасный и глубокий розовый оттенок, кричащий: «она видит больше, чем должна, и ей это нравится».

Вторая: на ней надето нечто, что можно лишь примерно назвать футболкой.

А точнее – обтягивающий лоскут ткани с дерзкой надписью красным цветом: «Make Boys Cry».

Третья: на ней нет лифчика, и мой член это заметил. Облегающая белая ткань обтягивает ее грудь, сквозь нее видны бусины от пирсинга на ее сосках, которые так и манят меня прикусить их зубами.

Ее огненно-рыжие волосы, еще влажные, беспорядочными волнами спадают на плечо. Ни грамма макияжа – только дикая, необузданная красота, против которой любая подводка будет бессильна.

Черт возьми, она чертовски сексуальна. До безумия. Настолько, что мне почти хочется возненавидеть себя еще больше, только чтобы использовать это как повод снова ее трахнуть.

— Ты не можешь так смотреть на своего нового сводного брата, заучка, — бормочу я, медленно и высокомерно улыбаясь.

Румянец становится еще более глубоким, но я был бы еще глупее, если бы думал, что она признается в том, что трахает меня глазами. Не в этой жизни.

— О, прости, я пыталась отвлечься от этого гребаного кошмара.

Чушь.

Я замечаю, как ее взгляд снова скользит к моей груди, к цепочке, свисающей на моей шее. Она хочет меня так сильно, что не может этого вынести.

Это написано на ней, как сыпь, которую она не может скрыть.

Она просто не хочет нести ответственность за то, что произойдет после того, как она возьмет то, что хочет.

Я тихо смеюсь, качаю головой и наклоняюсь, чтобы снова засунуть блокнот под подушку.

— Конечно, принцесса.

— Тебе нужно найти более надежное место для своего дневника. А то он может попасть в чужие руки, — дразнит она, скрестив руки на груди, как будто у нее в запасе целый день, чтобы довести меня до белого каления.

Я закатываю глаза и выпрямляюсь.

— Не думал, что кто-то будет рыться в моих вещах, как енот в мусоре, но приму это к сведению.

— Так это твой дневник? Мило, — парирует она, и ее губы искривляются в той самой раздражающей улыбке.

— Почему ты все еще здесь, Фи? Мы же с тобой договорились, разве нет? Не хочу тебя расстраивать, но я не заинтересован в том, чтобы снова тебя трахнуть.

Ее бровь приподнимается, и я вижу вызов, потребность доказать, что я не прав. Она хорошо превращает каждое мое слово в какой-то вызов. Фи живет вниманием, и если она его не получает, она вырвет его из тебя, будет биться и кричать, если понадобится.

Эта игра в кошки-мышки? Попытки переплюнуть друг друга в ненависти? С меня хватит. У меня есть причины, по которым она мне не нравится, и она их знает. Я не хочу продолжать это, только чтобы она могла смотреть, как я теряю самообладание.

Мне нужно, чтобы этот год пролетел как можно быстрее и гладко, чтобы я мог убраться отсюда.

И этого не произойдет, если ее отец и брат будут пытаться убить меня за то, что мы слишком сблизились за закрытой дверью. А именно это и случится, если мы будем продолжать в том же духе, особенно когда все, что отделяет меня от ее горячих губ, – это полотенце.

Спорить с ней? Это как прелюдия. Мы дразним друг друга, пока кто-то не срывается и не сбрасывает с себя первый предмет одежды.

Секс с Серафиной Ван Дорен – это гребаное самоубийство.

Это было приятно, но я не буду рисковать своим будущим ради оргазма.

— Поверь мне, Синклер. Я лучше воткну вилку себе в глаза, чем прикоснусь к тебе снова, но не будь лжецом, Джуд, — она опускает взгляд, прямо на место, где мой член выпирает из-под полотенца, обернутого вокруг моей талии, а затем морщит нос. — Это некрасиво, чувак.

Боже, я хочу сорвать эту самодовольную ухмылку с ее лица, разорвать на куски зубами эту гордость, которой она так дорожит.

Я тяжело вздыхаю, скрещиваю руки на груди, заставляя тело расслабиться, несмотря на страсть, бурлящую в животе.

— Мой член не слепой, а ты в курсе, что о тебе говорят, Ван Дорен.

— Да ну? — она наклоняет голову, бросая мне вызов. — Просвети меня, грешник. Что обо мне говорят?

Я делаю шаг вперед, сокращая расстояние между нами. Ее дыхание на мгновение перехватывает, но этого достаточно. Достаточно, чтобы я понял, что она чувствует это напряжение. Притяжение. Эту темную, скользящую энергию между нами, которую никто из нас не хочет признавать, но которая все равно существует.

Скрытую под поверхностью в ожидании, когда один из нас сломается. Сдастся.

Я зацепил пальцем пояс ее джинсовых шорт и притянул ее к себе, пока ее ладони не оказались на моей груди. Я прикусил нижнюю губу, когда ее талия коснулась полотенца, возбуждая мой член под тканью.

Фи – хорошая лгунья.

Умелая и не задумываясь врет, чтобы получить то, что хочет. Но правда, ее правда, живет в ее глазах. И сейчас они тонут в желании и танцуют в лужах похоти.

Я мог бы поцеловать ее прямо сейчас, и она бы позволила мне. Она позволила бы мне делать все, что я захочу, если бы я пообещал избавить ее от этой боли между ее красивыми ножками. Я мог бы трахнуть ее прямо на этой кровати, пока ее родители находятся в соседней комнате, и единственное, что она сказала бы, это: «еще».

Мой палец скользит под ее подбородком, приподнимая его, а мой голос становится шепотом.

— Самая сексуальная задница отсюда до Ниагарского водопада.

Это первый раз, когда я нахожусь так близко к ней при дневном свете, и я наклоняю голову, любопытство берет верх, пока я изучаю ее.

Зеленые.

Ее глаза зеленые – мягкие, прозрачные, как морское стекло, отполированное океаном.

Жаль, что у девушки с такими красивыми глазами такое жестокое сердце.

— Но это как-то скучно. Легко. А я не интересуюсь легкими вещами, — я откидываю ее подбородок, делая шаг назад, заставляя себя увеличить расстояние между нами.

Кровь с моих костяшек окрасила ее подбородок, оставив алый след. Теперь ей придется ходить по дому с моей кровью на коже, пока кто-нибудь не спросит ее об этом или она не посмотрит в зеркало. В любом случае, она запомнит этот небольшой разговор и то, как легко я смог заставить ее сдаться, если захочу.

Ее губы сжимаются в тонкую линию, румянец распространяется от щек к шее, и я просто знаю, – нравится ей это или нет, – что задел ее за живое.

Отлично.

Она еще на секунду удерживает мой взгляд, сжав челюсти. Я уверен, что у нее был план, она пыталась найти на меня компромат, а теперь уйдет возбужденная и раздраженная тем, что ей это не удалось.

Технически, я делаю ей одолжение.

Злая и возбужденная – это ее лучший образ.

Фи открывает рот, но все, что она хотела сказать, умирает на ее красных губах.

Стук в дверь заставляет нас обоих застыть, как будто нас поймали на месте преступления.

Голос Рука Ван Дорена прорезает тишину, острый, как всегда.

— Джуд, не мог бы ты зайти ко мне в кабинет?

Я не пытаюсь скрыть ухмылку, которая тянет уголки моего рта. Если бы у меня был телефон, я бы сейчас сфотографировал лицо Фи. Ее глаза широко раскрыты, как у оленя в свете фар, и в них нет ничего, кроме чистого, нескрываемого страха.

Она любит изображать из себя крутую, недосягаемую, притворяться лисицей, которая пожирает парней, как свой утренний перекус. Но это все лишь притворство.

Под всей этой бравадой она все еще остается хорошей девочкой, которая играет по правилам своего папочки.

— А если я откажусь? — кричу я.

— На твоем месте я бы отказываться не стал, — спокойно отвечает он, в его голосе слышится тихая власть, не допускающая возражений.

Наступает короткая пауза, прежде чем его тяжелые шаги удаляются, оставляя нас в тишине.

Я прохожу мимо Фи, не торопясь, чувствуя, как ее взгляд прожигает мне спину.

— Мне нужно на слушание, заучка, — говорю я, выхватывая футболку из шкафа. — На твоем месте я бы сбежал. И не хотел бы, чтобы нас кто-нибудь поймал.

Напряжение между нами усиливается, когда я натягиваю футболку через голову, ее разочарование практически излучается из другого конца комнаты.

— Тогда не надо было выходить из ванны, — шипит она сквозь стиснутые зубы. — Не говори ему никаких глупостей.

Смех гремит в моей груди, и я не пытаюсь его скрыть, бросая полотенце. Я чертовски хорошо знаю, что ее глаза прикованы к моей заднице, и я не торопясь надеваю джинсы, намеренно не надевая нижнее белье. Я медленно застегиваю молнию, поворачиваясь к ней, когда джинсы садятся как влитые, и улыбка на моих губах становится еще шире.

— Беспокоишься обо мне, заучка? — я поднимаю бровь, поддразнивая ее.

Ее губы приоткрываются, но звука не слышно, только в зеленых глазах что-то мелькает – паника, разочарование. Но больше всего – страх.

Надеюсь, этот страх не позволит ей, черт возьми, зайти в мою комнату еще раз.

Я сокращаю расстояние между нами, пока не чувствую, как от нее исходит жар. Она задерживает дыхание, но не шевелится. Не отталкивает меня.

Я наклоняюсь, чтобы мои губы коснулись ее уха, и тихо, выразительно произношу:

— Не волнуйся, принцесса. Я буду хорошим мальчиком и сохраню твой секрет, — я делаю паузу, давая словам задержаться в воздухе. — Пока что.

До офиса Рука я иду медленно, чтобы полюбоваться персидскими коврами и изысканным фарфором. Я даже останавливаюсь на несколько мгновений у тихо тикающих старинных часов в прихожей, чтобы оттянуть неизбежное.

Этот дом – все, что можно ожидать от многомиллионного поместья на побережье. Но, несмотря на все богатство, он выглядит уютным.

На стенах висят фотографии из семейных поездок, на журнальном столике в гостиной стоят стопки настольных игр. Я даже заметил чертов ростомер на входе в кухню.

Я помню, как приходил домой из школы голодный, открывал холодильник и находил там только еду на вынос двухнедельной давности. Если мне везло, а это было редко, то было еще почти прокисшее молоко.

Еще не успев полностью открыть тяжелую деревянную дверь, я услышал голос судьи.

— Присаживайся.

Я вошел в комнату и огляделся. Пространство было заполнено темным полированным деревом, каждая поверхность излучала богатство и власть. Вдоль стен стояли книжные шкафы с изысканной резьбой, заполненные книги в кожаных переплетах, которые, судя по всему, никогда не брали в руки, не говоря уже о том, чтобы их читать.

Рук сидит за столом, наблюдая за мной в тусклом свете.

— Я постою, — бурчу я, прислонившись к дверному косяку. — Может, начнем? Я хочу спать. Завтра мне в университет. Кто рано встает, тому Бог подает и все такое.

Я смотрю, как он осторожно опускает бумаги в руках и наклоняется, чтобы открыть ящик стола.

— Сэйдж сказала, что ты ищешь работу. В гараже «Инферно» есть свободные вакансии. Твой первый рабочий день будет на следующей неделе.

Я так сильно сжимаю челюсти, что чувствую напряжение в шее и кусаю язык до крови.

— Мне не нужна твоя…

— Помощь? — перебивает он меня, его тон холоден и выдержан. — С моей точки зрения, нужна.

— Тогда умоляй, — отрезаю я.

Если он хочет поиграть в эту игру, то мы можем в нее поиграть.

Улыбка скользит по его губам, тусклый свет отражается на серебристых прядях его каштановых волос. Одна татуированная рука спокойно вынимает сигару из его коллекции, которая, вероятно, стоит больше, чем моя печень.

— Не уважаешь авторитет. Умничаешь. Вспыльчивый. Может, ты все-таки Колдуэлл.

Ярость разгорается в моих костях, бушуя и разрывая каждый сантиметр моего тела, превращая кровь в расплавленное железо. Я сжимаю кулаки, ногти впиваются в ладони.

Каждый раз, когда отец бил меня, он видел его. Невозможно сосчитать, сколько раз он называл меня «Руком», прежде чем разбивал бутылку об мою спину.

«Парни из Холлоу» – это физическое воплощение моего жестокого обращения. Прошлое отца привело его к наркомании, и эти демоны стали причиной того, что я нашел его на полу в спальне с иглой в руке.

Где были Колдуэллы, когда я умолял кого-нибудь, кого угодно, спасти меня, когда я был ребенком? Когда я был невинным и все, чего я хотел, – это семья, которая бы любила меня в ответ?

Нигде.

Они оставили меня одного, гнить и разбираться с последствиями их поступков. Я – побочный ущерб, который они заперли в шкафу своих огромных домов, где живут со своими счастливыми семьями.

И я должен что? Быть благодарным за это?

Да к черту это все. И уж тем более их всех.

— Никогда, — скрежеща зубами, выпаливаю я. — Понятно? Единственное, что дала мне эта семья, – это кровь. Тяжело переварить мое присутствие, когда ты не считаешь меня своим племянником? Жаль, судья. Я – Синклер. Подавись этим.

Рук ничего не говорит. Просто смотрит на меня.

Но его раздражение ощутимо, оно настолько густое, что его можно разрезать, и оно заполнит пространство между нами.

Судьи из Пондероза Спрингс не существует в этих стенах.

Это просто Рук Ван Дорен и его демоны, выползающие из ада за желаемой плотью.

Покрутив колесико на зажигалке Zippo с выгравированными инициалами, он зажигает сигару. Острые черты его стареющего лица освещаются глубоким оранжевым светом, прежде чем на мгновение скрываются за облаком дыма.

— Ты здесь из-за моей жены, потому что она терпелива и добра, — наконец говорит он, голос его тверд, как всегда. — Я же не обладаю этими качествами.

— Это должно меня напугать? — перебиваю его я, в моем голосе слышится насмешка.

Он наклоняет голову, запах табака и власти обволакивает его, как вторая кожа, и мне становится, блять, тошно.

— Держись подальше от моей дочери.

— Только от одной или от обеих? — я приподнял бровь.

Я давил на него, дразнил. Хотел понять, как далеко мне нужно зайти, прежде чем он сломается, расколется пополам и покажет свое истинное лицо. Не этого почтенного семьянина, которым он притворяется.

Человека, который сжег половину лица моего отца. Человека, которого боятся все в этом городе.

Челюсть Рука сжимается, и он смотрит на меня с чистым презрением. Он сыт по горло моей чепухой, это очевидно.

— Если ты тронешь Серафину, если ты даже дыхнешь в ее сторону, я…

— Ты что? — отрезаю я, врываясь в его пространство и вызывая его на бой. — Что? Убьешь меня, судья?

На лице Рука медленно расплывается улыбка, словно мысль о моей смерти доставляет ему чистое удовольствие. Он делает еще одну медленную затяжку, и дым клубится перед его лицом.

— Я покажу тебе, почему Пондероза Спрингс называл меня Дьяволом задолго до того, как стал называть Судьей.