Гнев изгнанника

Глава 33

Джульетта

Фи

9 декабря

— Кого нам для вас позвать? Мадам, вы меня слышите?

Холодно. Мне чертовски холодно.

Голоса вокруг меня приглушены, как будто они под водой, далекие и искаженные. Мое тело тяжелое, как свинец, все мышцы отказываются слушаться. Где-то глубоко внутри тупая, пульсирующая боль, но онемение постепенно охватывает все тело.

— Джуд, — это едва слышный шепот, настолько слабый, что его почти заглушает хаос вокруг меня. Я пытаюсь пошевелиться, обхватить себя руками, чтобы согреться, но конечности как парализованные, они тяжелые, как мертвый груз.

— Джуд… Джуд…

— Реанимационный аппарат, у нее остановка сердца!

Тьма сжимает меня еще сильнее, но есть проблеск света, слабое тянущее чувство, которое не отпускает меня. Это имя Джуда, эхом раздающееся где-то глубоко внутри меня – спасательный круг.

Затем, внезапно, меня как будто вытаскивают из глубин ледяного океана.

Воздух с силой наполняет мои легкие, мир вокруг меня резко фокусируется. Звуки резкие и разрозненные – спешные голоса, быстрый писк аппаратов, суматошное шарканье ног. Сердце колотится в груди, соревнуясь с эхом смерти.

— Стоп!

— Фи, ты меня слышишь?

Это твердый, знакомый голос, который я узнаю где угодно.

— Мама? — это едва слышный хриплый звук.

Горло болит, как будто я проглотила осколки стекла.

Я медленно моргаю, зрение затуманено, как будто я смотрю сквозь мутную воду. Все вокруг кажется далеким, искаженным – кроме ее голоса. Он такой чистый, такой болезненно знакомый, что кажется единственной реальностью в этот момент.

— Я здесь, малышка, — я вижу лицо мамы, бледное, залитое слезами, ее голубые глаза широко раскрыты от ужаса, который только сейчас начинает сменяться облегчением. Она сжимает мою руку так крепко, что мне больно, но я не могу заставить себя отпустить ее.

Слезы застилают мне глаза, и я чувствую влажное тепло ее поцелуя на лбу, ее пальцы, гладящие мои волосы.

— О, мой милый огонек, ты в порядке. В порядке.

Эти слова удерживают меня, каждое проникает вглубь, возвращая меня в реальность.

Моя мама здесь.

Я не одна.

Я не умерла.

В тумане проносятся воспоминания: кривая улыбка Окли, холодный металлический стул, удушающий запах бензина. Его руки на мне, боль пронзающая голову.

Огонь.

Последнее, что я помню, – это языки пламени, лижущие стены, густой дым в воздухе и чувство отчаяния, настолько острое, что до сих пор не уходит из груди. Я сбежала? Или меня вытащили, полумертвую и едва дышащую?

Окли мертв. Окли умер.

Я убила его. Я…

— Папа? — хриплю я, пытаясь повернуть голову, но это слишком тяжело.

Все болит, черт возьми.

Боже, что за чертовщина.

Я чувствую, будто мое тело засунули в блендер и размололи в кашу. Даже зубы болят.

— Здесь, милая Фи, — голос отца звучит с трудом, как будто он часами сдерживал слезы.

Он подходит ближе, его широкая фигура закрывает от меня резкий свет. Его глаза красные, морщины на лице более глубокие, чем я помню, но его присутствие твердое, непоколебимое.

— Ты нас до смерти напугала, — шепчет он, проводя большим пальцем по щеке, которая не пульсирует от боли.

Я пытаюсь улыбнуться, но получается только кривая гримаса, и я откидываюсь на подушку.

— Решила подразнить вас.

Я так устала, что даже дышать кажется слишком тяжелым.

— Я пойду скажу всем, что она проснулась, — говорит мама, снова крепко сжимая мою руку, и ее аромат клубники окутывает меня, когда она наклоняется, чтобы снова поцеловать меня в лоб. — Я люблю тебя, моя милая девочка.

Я прижимаюсь к ней.

— Я люблю тебя больше.

Когда она идет к двери, я смотрю на нее сквозь полузакрытые глаза, чувствуя, как меня тянет вниз усталость. Папа остается рядом, его присутствие утешает меня и одновременно напоминает обо всем, что произошло. Его пальцы скользят по моим волосам, нежно, но дрожа, как будто он боится, что я развалюсь под его прикосновением.

Туман в моей голове начинает рассеиваться, и я смотрю на папу широко раскрытыми глазами, чувствуя, как паника наполняет грудь.

— Папа, Джуд не имеет к этому никакого отношения, — вырываются из меня слова, сбиваясь в бессвязную болтовню. — Он не причастен. Он и Окли не…

— Я знаю, знаю, — его голос спокоен, ровен, даже когда его пальцы нежно разглаживают морщинку на моем лбу. — Эй, все в порядке.

— Где он? Он в порядке?

Слова вырываются из моего рта, неровные и беспорядочные, и внезапное учащение сердцебиения заставляет заработать монитор рядом со мной. Писк становится быстрым, резким, в такт нарастающей панике, сжимающей мою грудь.

— Джуд в порядке. Он прямо здесь, рядом – не уходил с тех пор, как тебя привезли сюда два дня назад, — он издает небольшой хрип, и в его голосе проскальзывает нотка сухого юмора, пробивающаяся сквозь беспокойство. — Хотя от него начинает попахивать, и это пугает медсестер.

Уголок моего рта дернулся, слабая попытка смеяться быстро превратилась в кашель.

— Я никогда… — папа давится воздухом, затем прочищает горло от эмоций, застрявших там. — Я никогда не хотел, чтобы мое прошлое, моя работа, повлияли на эту семью. Я должен был лучше защищать вас.

Вот чего я пыталась избежать все эти годы – видеть, как мой отец носит мое бремя как свой личный терновый венец. Я наблюдала, как он сражался в битвах, о которых не просил, которые я вызвала своей безрассудной потребностью сжигать все, что слишком приближалось ко мне.

— Папа, пожалуйста, — шепчу я. — Это не твоя вина.

Слезы тихо стекают по его щекам, а в глазах бушует буря сожаления и муки. Он быстро вытирает их, как будто стесняется показать мне свою боль, но я слабо протягиваю руку и беру его ладонь.

Когда мои пальцы обхватывают руку отца, я чувствую шероховатость его кожи – текстуру, образовавшуюся от многих лет трудных решений и тяжелого бремени. Его вина давит на комнату, душащая своим весом, и это невыносимо.

— Прости, Фи. Прости меня. Это моя вина. То, что Окли сделал с тобой на том складе, не твоя вина. Это моя вина. Это не имело к тебе никакого отношения. Я просто… Я…

— Папа, все в порядке, — прерываю я его, сжимая его руку. — Все в порядке.

Осознание этого ударяет меня как удар в живот. Он не знает. Не знает о той ночи на Хэллоуин. Не знает о том удушающем стыде, который с тех пор засел в моей груди, гноясь как открытая рана. Я делаю дрожащий выдох, плечи опускаются под тяжестью секретов, которыми я слишком боялась поделиться.

На мгновение мне кажется, что это небольшое облегчение. Если бы он знал всю правду, не думаю, что я смогла бы вынести его взгляд – взгляд, который из вины превратился бы в разбитое бессилие.

Достаточно того, что он винит себя за это. Но изнасилование? Этого я не могу ему рассказать. Это слишком больно, слишком уродливо, слишком переплетено со всеми частями меня, которые я пыталась похоронить.

Это шрам, который я скрывала даже от самой себя, маскируя его гневом и безрассудством.

— Я так люблю тебя, милая Фи.

— Я тоже люблю тебя, папа.

Когда я снова просыпаюсь, в комнате темно.

Окутанная слабым светом мониторов и приглушенным гудением оборудования, я медленно моргаю, привыкая к полумраку, и чувствую, как тело болезненно тяжелеет на тонком больничном матрасе.

Но потом я вижу его.

Джуд сидит на стуле у двери, локтями опираясь на колени, пальцы запутались в еще влажных волосах. Должно быть, он принял душ – вероятно, первый за несколько дней. Волосы спадают на лоб, темнея от влаги, и он выглядит одновременно изможденным и болезненно красивым.

Мое сердце сжимается при виде его, – этого мальчика, который должен был быть моим врагом, но каким-то образом стал единственным человеком, которого я не могу потерять.

— Одиночка.

Джуд поднимает голову, его глаза встречаются с моими. Он выглядит так, будто увидел привидение – его челюсть сжимается, и в его взгляде мелькают сильные эмоции. Облегчение. Отчаяние.

— Заучка, — выдыхает он.

Подсознательно он опускает ладонь на грудь и трет место прямо над сердцем, глядя на меня. Я ожидала сострадания, что он будет смотреть на меня, как на сломанную куклу, которую невозможно починить.

Но Джуд смотрит на меня так, как всегда.

Я не сломана. Я не Королева Бедствий. Я не его враг.

Я просто Фи. Просто заучка.

— Ты… — бормочу я, проводя языком по потрескавшейся нижней губе. — Обнимешь меня, пожалуйста?

Слова тихие, едва слышные, но в них заключен весь груз того, что я так долго пыталась скрыть.

Мне нужно, чтобы он был ближе.

Расстояние между нами кажется открытой раной, и я так устала от кровотечения.

Слезы начинают не сдерживаемо течь, и я им позволяю. В этом есть странное облегчение, как будто наконец-то прорвалась плотина. Я плачу не только из-за нынешней боли, но и из-за многих лет молчания, которые держали меня в плену, из-за лжи, которую я говорила себе, чтобы выжить.

Стены, которые я построила, броня, которую я носила – все это рушится в этот момент. Мне не нужно быть храброй сейчас. Не с Джудом.

Я не хочу быть сильной, недосягаемой или злой.

Я просто хочу, чтобы меня обняли и сказали, что, как бы то ни было, мои разбитые осколки все еще достойны любви.

Джуд хмурит брови, в его глазах появляется боль и нежность. Мне больно смотреть, как он приближается ко мне.

Он не спрашивает, уверена ли я. Он не колеблется. Он просто подходит.

Когда он приближается, я снова киваю, давая ему понять, что я в порядке, и это все, что ему нужно. Джуд перемещается, осторожно ложится рядом со мной, стараясь не задеть капельницы и провода, соединяющие меня с пищащими аппаратами. Углы моего рта поднимаются, когда я смотрю на его ноги, свисающие с края кровати, на его большое тело, которое с трудом помещается на ней.

Я чувствую тепло, исходящее от него через тонкую больничную рубашку, когда его рука скользит под мои плечи и притягивает меня ближе, пока моя голова не упирается в его грудь. Я слышу равномерное, прерывистое биение его сердца, и это самый утешительный звук в мире – доказательство того, что он здесь, живой и настоящий.

Его другая рука находит мою, его пальцы осторожно, дрожа, проникают в мои.

Плотина внутри меня не просто прорывается – она размывается, смывая стены, которые я строила кирпич за кирпичом. Я так долго пыталась быть недосягаемой, огнедышащим драконом, который никогда не бывает девушкой в беде. Но здесь, в тепле его объятий, я чувствую себя такой маленькой, такой хрупкой.

Это часть меня, которую я думала, что убила много лет назад, но сейчас она вырывается на поверхность, отчаянно ища утешения, отчаянно ища Джуда.

— Я с тобой, детка. Я здесь. Я с тобой.

Его рука обнимает мою голову, его пальцы нежно пробегают по моим волосам, как он делает, когда я не могу заснуть и в голове крутятся слишком много мыслей.

Я прячу лицо в его груди, и меня окутывает знакомый запах дыма и книг. Это запах безопасности. На этот раз я не сопротивляюсь. Я не отталкиваю его.

Я просто позволяю ему обнять меня.

Я не знаю, сколько мы так пролежали. Сколько времени я позволяла ему обнимать меня, но я знаю, что в конце концов заснула, потому что, когда проснулась, солнце светило через жалюзи в палате.

Комната была заполнена букетами цветов, их яркие цвета резко контрастировали со стерильными стенами. На одной стене висел большой плакат с веселой надписью: «Мы любим тебя, Фи-Фи!».

Ее украшают маленькие отпечатки рук, каждый из которых сопровождается именем, подписанным внизу: Рейсер Хоторн, Стелла Хоторн, Скаут Хоторн.

Грудь сжимается, когда я читаю эти имена, и тепло пронизывает остаточную боль. Я уже представляю себе дикую, озорную улыбку Рейсера, застенчивую, но милую улыбку Стеллы и маленькие ручки Скаута, протянутые для объятий.

Мысль о том, что я смогу снова обнять их, почувствовать их липкие поцелуи и услышать, как они называют меня «Фи-Фи» тем нетерпеливым, возбужденным голосом, заставляет меня почувствовать, что я наконец-то могу дышать.

Я так благодарна, что смогу увидеть их снова. Что всех смогу снова увидеть.

Я думаю о всех незавершенных разговорах, о шутках, которые еще не были сказаны, о моментах тихого уюта, которые делают жизнь терпимой. Я думаю о кострах и поздних ночных поездках, о гонках на Кладбище и даже о громких ссорах, которые каким-то образом делают нас сильнее.

Все это здесь, ждет меня, прямо за дверью этой палаты. И впервые за долгое время будущее не кажется чередой битв, которые предстоит выиграть.

Оно кажется подарком – подарком, который я почти потеряла, но каким-то образом сумела удержать.

— Как там наша вселенная, детка?

Голос Джуда прерывает мои мысли, его тело все еще лежит рядом с моим, руки крепко обнимают меня.

— Лучше, когда ты в ней, — напеваю я, прижимаясь носом к ткани его рубашки и глубоко вдыхая, пока в моих легких не остается только запах Джуда.

— Я думал, что потерял тебя.

— Я оскорблена, что ты думал, что я так легко умру.

Грудь Джуда гулко звенит от тихого смеха, и звук вибрирует на моей щеке. Мир снаружи размывается, оставляя только эту хрупкую вселенную, которую мы создали для себя.

Сейчас есть только Джуд и Фи.

— Я убила Окли, — шепчу я, тихо признаваясь тому, кому доверяю больше всего на свете. — Я убила его.

— Я знаю, — бормочет он, не осуждая, только тихо принимая. — Я знаю, детка.

Часть меня хочет почувствовать сожаление, но я не чувствую его.

В уголках моего сознания нет ни капли вины, ни стыда, грызущего меня изнутри. Пустота, которую Окли оставил в моей душе, не заполнилась его смертью – она по-прежнему такая же пустая и болезненная, напоминание о том, что некоторые раны слишком глубокие, чтобы когда-нибудь зажить.

Но я не сожалею.

Я слегка приподнимаю голову, щека все еще прижата к его груди.

— Джуд?

— Да?

— Я хочу остаться здесь. Еще на немного. Хорошо?

— Мы можем остаться здесь, сколько захочешь, заучка. Навсегда.

Навсегда.

Если нам суждено закончить трагедией, то наша будет моей любимой.

Это не будет трагедия из учебников истории, полная громких речей и эпических предательств. Она будет тише, запечатленная в украденных мгновениях и прошептанных признаниях. Это будет разбитое сердце, которое на вкус как его губы и пахнет дымом и дождем.

Мы созданы для хаоса, для дикой любви.

И если все рухнет, я все равно соберу все осколки, зная, что я выбрала его, а он выбрал меня, несмотря на то, что весь мир умолял нас не делать этого.