Гнев изгнанника

Глава 18

Поэт

Фи

14 сентября

Внутри меня есть кладбище – место, где умирают секреты. И сегодня ночью я похоронила еще несколько.

Каждая ложь, которую я наговорила Норе, Атласу и Рейну, оставила после себя новый надгробный камень.

Я не могла рассказать им правду о том, что произошло сегодня ночью.

Сразу за моим кованым балконом остатки ночи упорно цепляются за горизонт. Задний двор раскинулся к Тихому океану, небо меняет цвет с глубокого индиго на приглушенный синий, мерцая под первыми лучами рассвета.

Я продолжаю повторять себе, что ложь была ради их же блага.

Им не нужно было в это все ввязываться, но, честно говоря, я даже не знаю, как все это им объяснить. С чего начать? С убийства? С секса? С ужаса на лице отца, когда он меня увидел?

Еще одна могила на кладбище моих секретов лучше любой из этих правд.

Наступает рассвет, медленно срывая с ночи покров, но звезды не хотят сдаваться. Они задерживаются, как призраки, отказываясь исчезать. Они затаили дыхание, ожидая встречи с солнцем.

Мир дает мне шанс начать все с нового листа.

Но, как и звезды, я еще не готова сдаться. Пока нет.

Не раньше, чем я выкину из головы один вопрос.

Зачем Джуд Синклер убил кого-то ради меня?

Я думала только об этом, когда отец проверял меня, ругал за мою опрометчивость, больше беспокоясь о моей безопасности, чем о том, что я позвонила ему, чтобы избавиться от трупа. Я всегда знала о репутации своего отца и дядей. Я знаю, что это не первый труп, от которого они избавились.

Любопытство по поводу его мотивов мучило меня так сильно, что я даже не была шокирована спокойствием мамы. Ее безмятежное поведение, когда она вошла в ванную час назад, отсутствие вопросов или обвинений, должно было бы меня беспокоить.

Но не беспокоило.

Мы сидели в тишине, пока она стояла на коленях на полу рядом с ванной, а мои мысли были поглощены Джудом, и ее руки осторожно мыли мне волосы, как она всегда это делала, когда я была маленькой.

Я надеялась, что этого будет достаточно, чтобы я смогла заснуть, но я все еще бодрствую, глаза жжет, а морской бриз охлаждает кожу.

Я откидываюсь на подушки L-образного дивана и плотнее укутываюсь в вязаное одеяло. Над головой с потолка свисают гирлянды и светящиеся в темноте планеты, рассыпая мягкий, тусклый свет.

Косяк между пальцами горит ровным пламенем, я бросаю зажигалку в выдолбленную книгу на квадратном столике – произведение сэра Артура Конан Дойла теперь превратилось в мой тайник.

— Это глупо.

Я резко выпрямляюсь, поворачиваю голову и смотрю на деревянную перегородку, украшенную темно-зеленым плющом и крошечными желтыми огоньками. Я опускаю взгляд на косяк в руке, гадая, не подмешали ли в траву чего-нибудь, потому что она, кажется, только что меня оскорбила.

И потом я вспоминаю.

Соединенные балконы.

С моих губ срывается разочарованный вздох, граничащий с хныканьем. Я изо всех сил пытаюсь разозлиться, но новая трава, с которой я скрутила косяк, делает физически невозможным что-то помимо прибывания под кайфом.

Итак, мой мозг и я собираемся на небольшое совещание, а затем соглашаемся на легкое раздражение.

Я открываю рот, но первым нарушает тишину Джуд.

— Месть потеряла…

Его бормотание едва слышно, но у меня получается его разобрать.

Однако я быстро понимаю, что он говорит не со мной. А сам с собой.

Мое прежнее любопытство пробивается сквозь туман в моей голове, вызванный травкой, и тянет меня к краю дивана. Я подползаю ближе к стене, которая нас разделяет, и заглядываю в небольшую щель под плющом.

Джуд погружен в свой мир, в наушниках, совершенно не замечая меня. Его спортивные штаны сползли на бедра, обнажив четкие линии живота, на котором до сих пор блестели капли воды от недавнего душа. Влажные пряди волос завивались на затылке, а кровь с ран на коже смыло водой.

— Жестокая рука судьбы… нет… чертова глупость, — бормочет он, в отчаянии прочесывая длинными пальцами волосы.

Вся ярость, которую я ранее испытывала, исчезла, как будто ее и не было вовсе.

Он выглядит расслабленным. Изможденным. Усталым. Скрепленным чернилами и напряжением, как будто каждая часть его тела едва удерживается на месте.

Сигарета между его губами выглядит почти съедобной, обрамленная изгибом его рта, вокруг которого танцует дым. Мои глаза прослеживают татуировки, покрывающие его кожу – скрученная змея на бицепсе; кинжал, вырезанный на груди; херувим, сидящий на плече. Так много кусочков, разбросанных по всему телу, каждый из которых так же беспорядочен, как и другие.

Электрический ток пробегает по моим венам, когда мой взгляд падает на полумесяцы на его плечах. Следы, оставленные моими ногтями, когда я цеплялась за него, теряясь в волнах наслаждения, которые пронзили меня.

Я знаю, что, трахнув его, я заклеймила себя как предательницу, но в тот момент? Это не казалось мне предательством.

Это ощущалось, будто я хватаюсь за жизнь голыми руками.

Джуд за считанные секунды превратился из предвестника смерти в живой электрический кабель.

В тот момент, когда он коснулся меня, между нами пробежала искрящаяся, взрывоопасная жара. Пульсация, одновременно пугающая и опьяняющая, будто мы обманули Вселенную, и она дала нам понять, что знает об этом.

В том лесу это не было предательством – это был инстинкт.

Это было ощущение жизни, кожи на коже со всей хрупкостью и жестокостью, которые несет в себе жизнь. Мы прикоснулись к чему-то священному, к чему-то, чего не должны были касаться.

Я могла бы списать все на адреналин, даже на посттравматический шок, но это была бы просто еще одна ложь.

Я хотела его.

И, боже, как я ненавидела себя за это. За все.

— Жар… нет, не то… тепло? Может быть, — его голос вырывает меня из раздумий, и я кусаю губу, чтобы не рассмеяться.

Что он, черт возьми, делает?

Звук разбивающегося о пол стекла заставляет меня вздрогнуть.

— Черт, Галилео, — шиплю я, поднимаясь с дивана, чтобы оценить ущерб. На полу балкона лежат осколки чашки, а виновника, конечно же, нигде не видно.

Я опускаюсь на колени и заглядываю под диван, где прячется моя слепая кошка. Тихо щелкая языком, я протягиваю руку и касаюсь ее шерсти. Она прижимается к моей ладоне и тихо мурлычет, а я беру ее на руки и проверяю лапки на наличие порезов.

К счастью, сегодня не придется бежать к ветеринару.

— Все в порядке, заучка? — самодовольное замечание Джуда проскальзывает сквозь стену, и я практически слышу ухмылку на его лице.

Черт, просто фантастика. Меня поймали.

— Видишь, что ты натворила? — шепчу я в шерсть Галилео, качая головой, когда несу ее в свою комнату. Я вздрагиваю от своих собственных слов. — Ну, не видишь, но ты поняла, что я имела в виду.

Я говорю себе, что нужно просто остаться в комнате, залезть в постель и накрыться с головой одеялом. Так поступил бы любой нормальный человек после такой ночи. Но вместо этого я тихо закрываю балконную дверь, опускаюсь на диван и проверяю, что стою лицом к перегородке.

Я с трудом сглатываю слюну, когда вокруг воцаряется тишина, и беру со стола горящий косяк, чтобы занять руки.

Он густой; оседает, как дымка, висящая в воздухе. Единственный звук – это волны, ласкающие утес, а между нами повисла реальность того, что произошло.

Я видела, как Джуд убил человека за то, что тот слишком близко ко мне подошел.

Парень даже не прикоснулся ко мне. Сделал всего один шаг и кидался угрозами. Этого было достаточно. Гнев Джуда был мгновенным, смертельным. Без сомнений. Без раздумий. Он действовал так, будто это был инстинкт, как будто разрушение было частью его сущности.

Хруст костей, мокрый стук тела, ударившегося о землю. Симфония жестокости, которая до сих пор звучит в моих ушах, и Джуд был дирижером.

Он даже не моргнул. Ни разу. Просто чистое, холодное, расчетливое уничтожение.

— Ты задохнешься ото всех этих мыслей.

— Уверена, тебе бы это понравилось, — говорю я сквозь облако дыма.

— Может быть.

Я бросаю многозначительный взгляд на перегородку, покрытую плющом, показывая ему средний палец, не заботясь о том, что он не может этого увидеть. Важно не то, что он видит, а то, что я думаю.

— О чем ты там бормочешь? — спрашиваю я, сдвигаясь, чтобы прислониться спиной к подлокотнику. — Кажешься прям настоящим перфекционистом, когда после уборки места преступления еще и домашнюю работу делаешь.

Джуд издает гортанный, скорее насмешливый, смешок.

— Ты под кайфом.

— Да ладно, Шерлок. Это не значит, что я тебя не слышала. Я под кайфом, а не глухая, — я держу косяк между пальцами, дым лениво клубится в воздухе. — Что ты делал?

— Ничего, что могло бы заинтересовать научного фанатика с манией к LEGO, — его тон непринужденный, но в воздухе чувствуется перемена, слышно, как она беспокойно шевелится. — Поверь мне.

— А ты попробуй объяснить.

Слова вырываются из моих уст, прежде чем я успеваю их остановить. Может, это травка притупила мою бдительность, а может, мне просто нужны ответы. Любопытство жжет грудь, как зуд, который невозможно почесать, и я знаю, что не могу его так оставить.

Ненавижу, когда меня оставляют в неведении. Это сводит меня с ума. И сейчас? Это похоже на один из тех случаев, когда отсутствие ответов будет разъедать меня, пока я не сойду с ума.

Единственное, что я узнала за время жизни с парнем по ту сторону реки? Его фотография висит рядом со словом «одиночка» в словаре Мерриам-Вебстер.

Джуд практически дышит изоляцией. Он цепляется за ночь, за тишину, как будто это единственное, что удерживает его на земле. Ему не нужны слова, чтобы сказать людям держаться подальше – его присутствие говорит все за него.

Этот парень движется по миру с непроницаемым равнодушием, как будто ничто и никто не может коснуться его. Я всегда замечаю его в тени, спрятанного в углах, куда едва доходит свет, как будто звук чьего-то дыхания может вывести его из себя.

Если бы мы были из других семей и начали с чистого листа, мы все равно оказались бы на противоположных концах спектра личности.

Я расцветаю под светом, где энергия людей питает меня, где шум повседневной жизни – как кислород. Мне нужно внимание, шум, хаос.

Он живет в тишине, в местах, где воздух кажется тяжелым, как будто он может задушить все, что приблизится к нему слишком близко.

Шуршание бумаги вырывает меня из раздумий. Я слышу его еще до того, как вижу край записки, проскальзывающей по покрытой плющом стене.

Я смотрю на нее, не зная, что чувствовать – любопытство или раздражение.

— Что это, реально домашка? — бормочу я, но уже тянусь за листом. Мои пальцы скользят по рваному краю, когда я вытаскиваю бумагу.

Она смята, края изношены, как будто ее много раз складывали и разворачивали. Почерк неаккуратный, набросанный поспешными, неровными штрихами, как будто мысли опережали руку.

Я вором был в тени ночной,

Стремился к свету, что не мой.

Огонь, что миру был дан в дар,

Мне кости жег, как страшный жар.

Прометей знал цепей гнет,

Мои ж – из крови, что течет,

Не скалам был я отдан в плен,

А месту, где любовь – страданий тлен.

Мне дали сердце из камня,

Тяжелое, холодное, будто пламя.

Сказали, что не сломить его,

Как будто это было торжество.

Не груз нести мне суждено,

А эхо грешника, что давно

Пересек мой путь с тоской,

Потерянной мести точный строй.

Судьбы рука меня тесала,

Из камня, что меня скрывал.

Проклятьем сел на гнилой трон,

Но жаждал лишь тепла времен.

Искру добра искал везде,

Что не дана была мне нигде.

Я мрамором и кровью опьянен,

Богами забытый, я трагедией рожден.

Я прочитала эти слова один раз, два, затаив дыхание.

Джуд Синклер – чертов поэт.

Поэзия – это хаос. Это вселенная до Большого взрыва, беспорядочное столкновение атомов, которое невозможно предсказать.

Физика? Физика имеет смысл. Можно увидеть действующие силы, понять их, решить проблемы, как головоломки, ожидающие своего решения. Но поэзия? Это эмоции. Это абстракция. Это игра в темноте.

И все же…

— Звучит… хорошо, — признаю я, ненавидя, как чужды мне слова, вырывающиеся из моих губ. — На самом деле, очень хорошо.

Не знаю, что послужило причиной – его непосредственность или то, как его слова впиваются в мою грудь и оседают там, как груз, о котором я не просила.

Мой разум закручивается от этого понимания, туман от травки искажает реальность, стирает границы между человеком, которого я знаю, и тем, кто написал эти слова.

Джуд, которого я знаю, – это воплощенная ярость, человек с грубыми краями, трус, который хранил секрет своего друга ценой моих страданий. Тот самый человек, который на моих глазах холодно и безжалостно убил человека голыми руками.

Но это? Я не узнаю человека, написавшего эти слова.

Этот человек разбит, ранен, обнажен до костей. Он курит одну сигарету за другой, как будто пытается заполнить все пустоты внутри себя, выливая свою боль в разбитые строчки стихов.

Джуд – ходячее противоречие. Он проливает чернила теми же руками, которыми проливал кровь.

— Тебе не кажется странным, что твои руки способны убивать и писать стихи? — спрашиваю я, нахмурив брови.

— Эти вещи не совсем синонимы. Поэты меланхоличны, а не кровожадны.

Звук зажигалки эхом разносится по комнате, он делает паузу, вдыхая дым.

— Уничтожить – значит освободить место для творчества, — бормочет Джуд, и в его словах слышится легкая резкость. — Уничтожение обнажает все до костей. Именно оттуда рождается искусство.

Заметка для себя: когда у Джуда творческий кризис, люди умирают.

— Так ты хочешь сказать, что поступил как Американский психопат, чтобы найти художественное вдохновение?

— Да, — фыркает Джуд. — Что-то в этом роде, заучка.

Мне следует оставить эту тему. Перестать пытаться пошутить.

Но любопытство – опасная вещь, и я страдаю от него в острой форме.

У меня есть вопросы. Очень много вопросов.

Что с тобой случилось? Почему поэзия? Почему ты убил человека ради меня? Кто ты, черт возьми?

Они жгут меня изнутри, терзают мой разум, пока слова не вырываются из горла. Я виню смертельную смесь травмы, истощения и марихуаны в том, что я больше не могу сдерживать их.

— Ты сделал это ради меня?

Я кусаю внутреннюю сторону щеки. Острый привкус железа наполняет мой рот, когда я оттягиваю чувствительную кожу, не уверенная, что я еще хочу услышать ответ.

Я уставилась на деревянную перегородку, разделяющую нас, чего уже недостаточно, чтобы видеть его через щель. Но я слышу – его голова мягко стучит о стену.

— Я сделал это не ради удовольствия, — выдыхает Джуд, его голос грубый, как гравий, царапающий мою кожу.

Его ответ повисает в воздухе, как будто в ожидании моей реакции. Сердце стучит в груди, медленно, тяжело, слишком громко, слишком отчетливо.

Ну, я уже открыла ящик Пандоры. Ущерб нанесен, крышка снята, и назад пути нет. Поэтому я продолжаю, не в силах остановиться.

— Почему?

— Ты заслуживала защиты.

Ответ Джуда резкий, холодный. Окончательный, как будто эта одна фраза может все исправить.

Как будто она может стереть кровь, беспорядок, годы боли, которые опустошили меня, превратили в человека, которого я едва узнаю.

Мое сердце бьется о грудь, разрывая грудную клетку, как будто кости больше не могут сдерживать муку, пронизывающую меня. Я чувствую, как шрамы, которые я годами зашивала, раскрываются, а неровные края разрывают хрупкую кожу, выпуская наружу всю ярость, которую я зарыла глубоко в себе.

Гнев, медленный и жгучий, ползет по моей спине, как спичка, поднесенная слишком близко к фитилю.

Джуд опоздал на четыре года с этой ерундой.

— Я заслуживала защиты? — мои кулаки сжимаются, горло пересыхает от неверия, ярость скручивает мои слова. — Ты, блять, серьезно?

Воспоминания наводняют меня, утягивая под поверхность, где обитает все, чего я боюсь. Сегодняшний вечер был его искуплением? Каким-то извращенным способом заплатить за молчание, которое защищало Окли? За то, что он стоял и смотрел, как я разваливаюсь под тяжестью насилия, как я рушилась, кусок за куском?

Моя челюсть сжимается, и я скрежещу зубами, пока напряжение не пронзает мой череп острой болью.

Один добрый поступок не избавит меня от кошмаров, которые преследуют меня. Он не уберет с моей кожи невидимые следы рук, которые не принадлежат мне.

Джуд Синклер мог бы убить тысячу человек сегодня ночью от моего имени. И все равно не заслужит моего прощения.

— То, что ты не хочешь это слышать, не делает это менее правдивым, — голос Джуда режет мне кожу, его тон острый.

— Я никогда не просила твоей защиты, — выпаливаю я в ответ, голос дрожит под тяжестью всего, что я держала в себе.

Я чувствую, как в груди горит огонь, горячий и всепоглощающий, и я не могу его остановить.

Вот почему.

Вот почему я никого не подпускаю к себе. Вот почему я воздвигаю стены, почему я отгоняю всех, кто подходит слишком близко.

Я становлюсь диким существом.

Существом, движимым местью, человеком, который поджог бы святую землю с полным намерением увидеть, как кто-то погибнет в пламени.

Когда это становится невыносимым, когда гнев берет верх, моя ДНК изменяется, извращается, покрывается ядом, разъедающим каждую молекулу.

Ярость неотделима от меня – она и есть я.

И это единственное, что когда-либо защищало меня.

— Нет, но тебе она была нужна, — его тон меняется, в голосе появляется резкость. — Была нужна сегодня, как и четыре года назад. Мне так…

— Ты не имеешь права извиняться! — кричу я, слова вырываются из груди, ладони ударяются о перегородку между нами, с силой толкая ее. — Ты не имеешь права меня спасать.

Отчаяние сжимает меня, заставляя разбить что-нибудь – что угодно, только бы избавиться от этого хаоса, разрывающего меня на части.

Он не будет героем.

Я снова ударяю руками по стене, еще сильнее. Удар отзывается эхом в костях, тупая боль подпитывает огонь, уже бушующий внутри меня. Но перегородка не сдвигается с места, болты под ней надежно крепят ее к полу балкона.

Но я не останавливаюсь. Не могу.

Мои кулаки снова и снова ударяют по перегородке, тело дрожит от каждого удара, ладони немеют, руки трясутся от напряжения.

Я едва слышу настойчивый голос Джуда.

— Перестань, Фи! Перестань! Черт возьми…

Я хочу, чтобы он почувствовал это. Понял глубину трещин в моей душе.

Пусть увидит последствия своего молчания.

Пусть он увидит, каково это на самом деле – быть Королевой Бедствий Пондероза Спрингс.

Слезы жгут глаза, перегородка дребезжит под моими ударами, но не поддается – как и моя боль.

Я просто хочу, чтобы она сломалась. Стена. Боль внутри меня.

Боже, мне нужно, чтобы она разбилась.

Разрушилась. Хотя бы раз, просто сдалась.

Рев в ушах заглушает все – стук сердца, пламя, бегущее по венам. Границы реальности размываются, распадаются по швам.

Остается только одно – желание уничтожить.

Сделать так, чтобы все вокруг отражало разрушение, которое я чувствую внутри.

Я не слышу, как Джуд движется.

Я не слышу, как его ботинки царапают перила балкона, когда он перелезает через них.

Я даже не слышу, как его ноги касаются пола рядом со мной.

Только когда его руки хватают меня за запястья, дергают мое тело и заставляют посмотреть в его бурные глаза, я понимаю, что он здесь.

Джуд тяжело дышит, все его тело напряжено, мышцы рук сжаты. Конечно, он имеет наглость выглядеть обеспокоенным, как будто у него есть право сейчас беспокоиться.

— Серафина, — шепчет Джуд, и мое имя звучит так нежно, как никогда раньше, а его брови сходятся на переносице.

Это так неуверенно, так нежно, что мне становится тошно.

Слишком поздно ему пытаться быть тем, кто был нужен мне много лет назад.

— Не трогай меня, — слова режут воздух, пропитанные ядом, и я вырываю руки из его хватки.

— Посмотри на себя, — приказывает он, голос его напряжен, глаза опускаются, а затем снова фокусируются на моих. — Ты, черт возьми, истекаешь кровью.

На мгновение меня охватывает замешательство, прежде чем я смотрю вниз. И тогда я вижу – осколки стекла, кровь, собирающаяся вокруг моей ноги, теплая и липкая, вытекающая из раны.

На мгновение мир замирает.

Огонь, который так яростно горел во мне, угасает, погашенный болью, исходящей от ноги. Боль пронизывает меня, сначала медленно, потом все сильнее, напоминая, что я не могу убежать от нее.

Она следует за мной, цепляется за меня, как тень.

Я слишком долго смотрю на кровь, почти отрешенно от всего происходящего. Я должна чувствовать что-то – страх, может быть, или даже панику, – но все, что я чувствую, – это оцепенение, проникающее в меня.

Огонь, который бушевал во мне, угас, сменившись знакомой пустотой. Тяжесть усталости обхватывает мою грудь, как тиски, давя на меня, выжимая воздух из легких.

Я просто хочу, чтобы это прекратилось – боль, гнев, бесконечный цикл саморазрушения и попыток собрать себя по частям.

Я устала. Так устала бороться. Устала истекать кровью, внутри и снаружи.

— Я сдаюсь, Джуд, — мой голос тверд, хотя я чувствую, что рушусь под тяжестью этих слов. — Уходи и делай то, что у тебя лучше всего получается – оставь меня в покое, черт возьми.