Гнев изгнанника

Глава 9

Комната, которая шепчет

Фи

29 августа

В моей жизни не существует спокойствия.

Она всегда наполнена каким-то хаосом. Если не из-за моих собственных поступков, то из-за моего тупого брата и близнецов Колдуэлл.

Я с грохотом хлопаю дверью машины и смотрю на неоновую вывеску в форме стрелы, торчащую над входом в мотель. Потоки бирюзового и розового света пронзают туман, освещая каждую лужу на асфальте, пока я плетусь к входной двери.

Я тихо себе сидела, занималась своими делами, смотрела фильмы, когда зазвонил телефон. Эзра никогда мне не звонит, и, боясь, что кто-то умер, я взяла трубку и услышала, что их некому отвезти домой.

Так что мне пришлось не только переодеться из пижамы с изображением Тардиса⁶ и надеть нормальную одежду, но и ехать в Пустошь, чтобы их забрать.

Я не смогу понять, что такое спокойный субботний вечер, пока не перееду на Марс.

Когда я открываю входную дверь, несколько объявлений о пропавших людях падают на пол, а звонок звенит звонким звуком, эхом раздающимся среди несочетающихся стульев, которые не меняли с восьмидесятых годов.

Я не думаю, что здесь что-то поменялось, включая маленький телевизор, прикрепленный к стене в холле, который трещит от помех и с трудом продолжает работать.

— Добро пожаловать в «Шепот Сосен». Вы заселяетесь или выселяетесь?

Я бросаю взгляд на потрепанную стойку администратора, за которой сидит блондинка поразительной внешности. Ее локоть согнут, подбородок опирается на ладонь, и она бездумно играет на старом компьютере.

— Мне нужно кое-кого забрать.

Трех гребаных идиотов, если быть точнее.

Она выплевывает синюю жвачку и продолжает смотреть на экран.

— Все равно придется заплатить за ночь. Пятьдесят баксов. Только наличными.

— Ладно, — фыркаю я, засунув руку в вырез короткой майки и доставая деньги, спрятанные под лифчиком.

Они принимают только наличные, чтобы не печатать квитанции, тем самым не оставляя следов от всей той незаконной деятельности в их мотеле, на которую они закрывают глаза.

— Приехала спасти Принца Разбитых Сердец от сломанной шеи?

У меня сердце упало в пятки, и я резко подняла голову.

— Что?

Теперь она смотрит на меня, полностью осознавая, кто я такая. Ее круглые щеки становятся ярко-розовыми, когда я хмурю брови, и моя злость вырывается наружу, отражаясь на моем лице.

— Твой брат. Он… — заикается она, указывая рукой на холл. — Он всю ночь обещал прыгнуть в бассейн с балкона.

Я чувствую, как напряжение в плечах спадает, а глаза начинают закатываться. Конечно, блять, обещал. Старшему из Ван Доренов не грозит смерть, только глупость. Как обычно.

— Спасибо, что предупредила… — я улыбаюсь, глядя на ее бейджик. — Эвер. Милое имя.

Я кладу деньги на деревянную стойку и подталкиваю их к ней.

— О, спасибо, — она смеется и заправляет прядь почти белых волос за ухо. — Приятного пребывания.

Поблагодарив ее, я направляюсь по коридору. Когда ты достаточно раз пробираешься по этой дыре в пьяном виде, то трезвым это делать куда легче.

Пол под моими ботинками неровный, плитка потрескалась и раскололась. По спине бежит холодок, когда тени танцуют по грязным, отклеивающимся обоям. Каждый раз, когда я прихожу сюда, я не могу не думать о том, для скольких людей это место стало последним воспоминанием, о том, что вся их жизнь застыла в этом пережитке восьмидесятых на обочине пустынной дороги.

После того как штат проложил новую трассу, из-за снижения трафика «Шепет Сосен» стал незаметным. Он перестал быть мотелем и превратился в кладбище.

Владелец не заботится ни о новых клиентах, ни о правилах города. Ему все равно, насколько развратны вечеринки, насколько сильны наркотики или насколько жестоки убийства, главное, чтобы он получил свою долю.

Мы устраиваем здесь вечеринки, сеем хаос, но все знают золотое правило.

Остался на ночь – проснулся мертвым.

Открыв тяжелую металлическую дверь в конце коридора, я сразу почувствовала изменение атмосферы. В отличие от умирающего вестибюля, внутренний двор бурлил жизнью.

Это были опьяняющие, грязные, наполненные адреналином беспорядки. Единственное хорошее в Уэст Тринити Фолс. Зуд под кожей усиливался, прося почесать его, найти тупой предмет и устроить беспорядки.

Но я не могу, потому что сегодня я в роли няньки, и я бы соврала, если бы сказала, что меня это не расстраивает.

Выйдя из двери, я с трудом сдерживаю стон. Никто из них не отвечает на звонки, так что искать их – это как собирать гребаные камни бесконечности.

Я машу рукой местным жителям Пондероза Спрингс, развалившимся под потрепанными зонтиками, и спрашиваю некоторых из них, не видели ли они кого-нибудь из моих ребят. Что, конечно, глупо, потому что все настолько пьяны, что вряд ли понимают, где находятся.

Остановившись у края бассейна, я оглядываю его U-образную форму. Перед глазами мелькают размытые фигуры и мигающие огни, все вокруг наполнено безрассудной раскованностью, а в воздухе пахнет сексом и марихуаной.

Мне нужно закурить косяк. Я слишком трезвая для этого дерьма.

Крики из бассейна привлекают мое внимание. Девушки, купающиеся в неровном неоновом свете, дергают друг друга за топы в воде. С балконов второго этажа раздаются резкие свистки, возбужденные парни, наклонившись над ржавыми перилами, подбадривают их.

Когда я смотрю через прямоугольный бассейн, я выигрываю джекпот. Или частичный джекпот.

Эзра Колдуэлл сидит под искусственной пальмой, с косяком в зубах, прислонившись к пластиковому стволу дерева, с закрытыми глазами, погруженный в свой маленький мир. Я должна была догадаться, что он будет там, где меньше всего людей.

Я несколько раз зову его по имени, но он не шевелится, просто сидит, окутанный розовым неоновым светом, выпуская облако дыма. Только когда я подхожу и пинаю его черные армейские ботинки, его темные глаза резко открываются.

Красные от слез и блестящие, как всегда.

— Фи?

— Нет, чертов пасхальный кролик, — кричу я, заглушая музыку, и делаю шаг назад, когда он встает. — Что, черт возьми, случилось, Эз?

— Я недавно закончил выступать в «Роще». Рейн должен был забрать меня, — его губы дрожат, когда он продолжает. — Я сделал пару затяжек, и после этого не очень помню, как мы оказались здесь.

У меня скрутило живот, я знала, что сейчас не время и не место для разговоров, но я, блять, не могу вспомнить, когда Эзра не был под кайфом.

Вместо того чтобы выводить его из себя ссорой, пока он под кайфом, я решила найти следующий камень бесконечности.

— Где Атлас?

Он провел рукой по своим черным волосам.

— Я его близнец, а не гребаный GPS.

— Хватит выделываться, придурок. Где он?

— В номере тринадцать, последний раз я видел его там.

Да, так и я думала.

Близнецы Колдуэлл были постоянными спутниками моей жизни с самого детства. Я знаю их обоих так же хорошо, как своих брата и сестру, и хотя они похожи внешне, они не могут быть более разными.

Оба унаследовали черные как смоль волосы отца и улыбку матери. У них одинаковый нос и веснушки, но на этом их сходства заканчиваются. Атлас излучает тепло, беззаботность и открытость. Эзра же всегда предпочитал тьму, окруженный ореолом таинственности, и всегда держал людей на расстоянии.

Две стороны одной медали.

Печально известные Святой и Тень.

Они не всегда ладят друг с другом, но никто не защищает друг друга так, как Эзра и Атлас. Они будут поддерживать друг друга до самой смерти. Даже их противоречивые характеры не могут разорвать эту связь.

— Рейн! Рейн! Рейн!

Мой позвоночник выпрямляется, как только из динамиков раздается песня Джастина Бибера.

— Пожалуйста, скажи мне, что это не он…

— Это точно он, — бормочет Эзра рядом со мной, в его голосе слышится веселье, когда он смотрит через мое плечо.

Следуя за его взглядом, я поворачиваюсь и вижу, как Рейн танцует, проходя мимо нескольких девушек на втором этаже. Копна его каштановых волос на затылке отражает свет, когда он снимает капюшон и сбрасывает толстовку.

Без особых усилий, как будто он этим зарабатывает на жизнь, он взбирается на перила, и на его лице расцветает озорная улыбка, обнажая глубокие ямочки, которые никогда не подводили его в достижении желаемого. Во всем, блять.

Я съеживаюсь, когда он срывает с себя футболку и бросает ее толпе девушек внизу. Как голодные львы за куском мяса, они практически рвут друг друга на части, а я изо всех сил сдерживаю приступ рвоты.

Они бы не были так одержимы этим парнем, если бы знали, что он до сих пор носит трусы с Суперменом и у него самые вонючие ноги в мире. В старшей школе вонь была настолько сильной, что я выбросила его любимые футбольные бутсы и отказалась извиниться за это.

Не обращая ни на что внимания, он стоит на краю бетонного балкона, прежде чем прыгнуть вперед. Рейн делает сальто, прежде чем коснуться поверхности бассейна, разбрызгивая воду по краям.

Идиот.

Несмотря на все, на моих губах появляется небольшая улыбка.

Он – душа компании, когда пьян, под кайфом или все вместе. Даже в повседневной жизни, когда он ведет себя как придурок, он обладает харизмой, которая затмевает всех вокруг. Его невозможно игнорировать, он просто один из тех людей, которых невозможно не любить.

Рейн – любимец нашей семьи. Наши родители не признают этого вслух, но все знают, что это правда.

Дело не в его природных спортивных способностях или дерзком, но очаровательном поведении. Он просто особенный. И всегда был таким.

Эзра и я стоим бок о бок у края бассейна, молча глядя на Рейна, который переключает свое внимание с одной девушки без топа на другую.

— Эзззз, — протягиваю я, слегка толкая его плечом. — Не хочешь вытащить эту псину из воды?

— Блять, нет.

— Чувак, пожалуйста, — я вытаскиваю ключи из кармана и трясу ими в руке, пытаясь соблазнить его. — Я заеду к Тилли по дороге.

— Ты ужасна, — бурчит Эзра, выхватывая у меня ключи. — За твой счет.

— Встретимся у машины. Дай мне десять минут, я заберу Атти.

Я разворачиваюсь на пятках, намереваясь убежать, пока он не передумал и не оставил меня вытаскивать брата в одиночку. Я слышу, как он договаривается с пьяным малышом за моей спиной.

— Черт возьми, Рейн. Я слишком блять под кайфом. Нет, не снимай штаны…

Не пытаясь сдержать смех, я ухожу, пробираясь сквозь толпу людей. Пульсирующая музыка и смех гудят в ушах, пока я иду по ряду дверей на нижнем этаже, считая номера комнат.

9… 10… 11… 12…

Что-то липкое мочит мне грудь, и я тихо вдыхаю, глядя на свою промокшую футболку. Пиво стекает по моему обнаженному животу, прилипая к золотому пирсингу в пупке.

— Ты чертовски хорошо выглядишь мокрой, Черри.

Паника нарастает в моем горле, во рту собирается слюна, как будто я жевала монеты. Каждая капля крови, текущая по моим венам, становится ледяной.

— Не называй меня так, блять, — я скрежещу зубами, проводя рукой по передней части футболки, пытаясь стряхнуть пиво.

Окли хохочет, откидывая голову назад. Этот смех живет в моих кошмарах, зловещий и пустой. Боюсь, сколько бы времени ни прошло, я никогда не забуду этот звук.

— Я имею право так тебя называть. Ты – моя, — он натягивает отвратительную ухмылку, как знак отличия, руки засунуты в передние карманы синих джинсов, он наклоняется близко к моему лицу. — Эта сладкая вишенка. Я все еще чувствую ее на своем язычке.

Его отвратительное дыхание скользит по моему лицу, желчь поднимается из желудка. Я с трудом глотаю, сдерживая рвотный позыв. Натягивая невозмутимую улыбку, я медленно смотрю на него с отвращением.

Ветер поднимает несколько прядей жирных каштановых волос, завязанных в пучок. Его белые зубы мелькают из-за губ, когда он ухмыляется, а за его мутными глазами скрываются секреты, известные только нам.

Окли Уикс многое у меня украл, но он никогда не получит привилегии увидеть, как я сломаюсь.

Никогда.

— Надеюсь, тебе понравилось. Это единственный мой вкус, который ты когда-нибудь почувствуешь.

Я делаю шаг в сторону, пытаясь обойти его, чтобы забрать Атласа и уйти, но он преграждает мне путь.

Покачав головой, он щелкает языком и ухмыляется мне.

— Не так быстро. Я еще не закончил, Фи. Как поживает наша лисичка? Ты держала свой красивый ротик на замке?

Мой желудок скручивает, рвота подступает к горлу, когда гнев физически проявляется в моих внутренностях.

Я знаю, как играть с ним в эту игру. Это извращенная, испорченная игра, в которой нет победителей. Это не первый раз, когда я сталкиваюсь с ним после той ночи на Хэллоуин, и точно не последний.

Я натягиваю холодную улыбку, мой голос острый, как нож.

— И опозорить себя? Ты идиот, если думаешь, что я скажу кому-нибудь, что меня трахнул ничтожный наркоторговец.

— Следи за языком, сучка.

— Или что?

Его глаза сужаются, он делает шаг ко мне.

Я молча умоляю его прикоснуться ко мне. Хочу, чтобы он, блять, дал мне повод убить его на глазах у всех. Добавить его в список душ, украденных «Шепотом Сосен».

Меня поразило яркое представление, как я вдавливаю его лицо во вращающееся колесо мотоцикла. Я ясно вижу, как из меня вырывается маниакальный смех, когда горячая резина сдирает с него кожу. Я не ослаблю хватку, пока его тело не станет безжизненным и я не буду уверена, что его сердце перестало биться.

Он бы медленно умирал, а когда начал бы просить о пощаде, я бы наклонилась к нему и сказала:

— Будь хорошим мальчиком. Скоро все закончится.

Окли поднимает руку, и когда он открывает рот, рядом с нами открывается дверь.

— Единственное, что я люблю больше, чем секс втроем, – это разбивать тебе череп, отброс. Тронь ее, и я воплощу это в реальность.

Мое желание вывернуть свой желудок ничуть не пропадает, когда Окли опускает руку. Я балансирую на грани того, чтобы выблевать все на него. Что, если подумать, не было бы самым худшим, что могло бы случиться.

— Я как раз уходил, Колдуэлл. Не нужно так нервничать, — он кивает в мою сторону. — Правда, Фи?

Когда я поворачиваю голову, мой взгляд сталкивается со взглядом моего лучшего друга. Мышцы его квадратной челюсти дергаются, брови поднимаются в безмолвном вопросе. Я впиваюсь зубами в язык и слегка киваю ему.

Напряжение в его плечах не спадает, но я вижу, как его пальцы разжимаются из сжатых кулаков. Он скрещивает руки на обнаженной груди и поворачивается вбок, пропуская меня в номер.

В этом мире мало людей, которые знают меня лучше, чем он. В моем полном молчании он слышит меня, и думаю, что даже если бы я ослепла, я все равно смогла бы его увидеть.

Атлас Колдуэлл – мой человек. У каждого в этой семье есть своя родственная душа, и он – моя.

Не бросая на Окли ни взгляда и не утруждая себя прощальным ударом, я скольжу в комнату.

— Если не хочешь прокатиться на моем члене или подбирать свои зубы с пола, то, блять, убирайся отсюда.

Я не уверена, ответил он или ушел; единственный звук, который я слышу, – это стук моих ботинок по грязному коричневому ковру. Я едва замечаю девушку и парня, все еще прижавшихся к грязной кровати, когда практически бегом пробегаю мимо них.

Дверь ванной комнаты с грохотом захлопывается, когда я закрываю ее, прежде чем мои колени ударяются о грязный линолеум. Мое тело сотрясают мучительные спазмы, и я с силой опустошаю содержимое желудка.

Вся моя злость вырывается из моего тела в унитаз. Что довольно опасно, когда я нахожусь в общественном месте. Моя злость дает мне опору, и без нее я падаю в свободное падение.

Гнев я могу использовать как щит.

Сейчас он плавает в отвратительном унитазе, а я беззащитна.

Кости болят, когда я прижимаюсь к холодной стене ванны. Пот капает с волос, я пытаюсь отдышаться. Во рту все еще остался кислый привкус рвоты, боже, как же мне сейчас нужна зубная щетка.

Это происходит не каждый раз, когда я вижу Окли, но последние несколько встреч доводили меня вот до такого состояния.

Снаружи я могу притворяться. С помощью язвительных замечаний и натянутых улыбок я могу делать вид, что его поступки не преследуют меня. Если я позволю ему увидеть, насколько я разрушена, он победит. Я отказываюсь давать ему над собой такую власть.

Но под поверхностью таится такая сильная ненависть, что она окрасила мое сердце в цвет пролитых чернил. Из-за него мир никогда больше не будет таким красочным. Чудо, надежда, любовь. Все это теперь испорчено. Эти оттенки больше не существуют в моей палитре.

Я склоняю голову вбок, и мой взгляд останавливается на чем-то в тусклом, мерцающем свете ванной мотеля. Линии неаккуратного почерка змеятся по пожелтевшим обоям, наполовину скрытым многолетней грязью.

Заселился в кладбище – в мрак и покой,

Где людей поглощают без следа, с головой.

Зубы вонзает в уставших, как в плоть,

Тем, кто устал – уже не помочь.

Я – лишь имя, забытое где-то в пути,

Мальчик, которого бросили гнить.

Вырван из жизни, что знал наизусть,

В ней не осталось ни дома, ни чувств.

Гость идеальный в отель тишины –

Никто не вспомнит, не спросит: «Где ты?».

Заселился на ночь.

Останусь на век.

На плите напишут:

«Комната 13. Здесь покоится человек».

– Э.

Слова впитываются в обои, тихое признание, вырезанное дрожащими, отчаянными штрихами. Я протягиваю руку, проводя пальцами по неровному шрифту, чувствуя, будто касаюсь призрака того, кто их написал. В этой грязной, забытой ванной их боль перекликается с моей, родственная душа, похороненная в стенах этого места.

Осторожно, медленно и аккуратно я начинаю отклеивать обои, как будто слишком быстрое движение может разорвать хрупкую связь между нами. Бумага отрывается, я складываю клочок и прячу его в карман, как секрет. Это знак солидарности, связь с душой, такой же потерянной, как моя.

— Хочешь поговорить?

Голос Атласа вырывает меня из оцепенения, и я бросаю на него взгляд. Он стоит, прислонившись к дверному косяку, скрестив руки, на его лице смешаны беспокойство и терпение. Он изучает мое лицо, ища то, чего я не готова ему дать.

— Нет, — бормочу я, заставляя себя подняться с пола. — Застегни штаны. Я обещала Эзре заехать к Тилли.

— Фи…

— Я в порядке, Атти, — перебиваю его я, но в моем голосе слышна тихая мольба, когда я добавляю: — Правда.

Он не упрекает меня во лжи, хотя мы оба знаем, что она висит между нами, как тяжелая тишина, заполнившая комнату. Без лишних слов мы выходим к моей машине, и между нами царит тишина.

Когда двигатель ожил и мы отъехали от мотеля, я не могла отделаться от ощущения, что мальчик, написавший эти слова, так и не сбежал из комнаты 13. Но его боль, нацарапанная на грязных обоях, нашла выход.

И благодаря этому сегодняшняя ночь кажется достойной этой боли.

— Ты можешь быть, блять, еще громче? — шиплю я, поворачиваясь и злобно глядя на Рейна, который неуклюже спотыкается об стену.

Уже немного за полночь, и мои надежды не разбудить родителей тают как снег на солнце. Надо было согласиться на помощь Атласа, а теперь мне приходится в одиночку разбираться с этим пьяным ребенком.

Рейн падает и приземляется на крошечный бархатный диванчик у входа. Он скрипит под его весом и выглядит нелепо маленьким под его огромным телом. Он смеется сам над собой, пытаясь снять с ног кроссовки.

Вселенная, дай мне сил, пожалуйста.

Желая как можно быстрее и тише уложить его в постель, я подхожу и опускаюсь на колени, холодный мрамор давит на кости сквозь мягкий персидский ковер. Запах табака и алкоголя обволакивает его, как цунами, смешиваясь с легким ароматом дорогих духов, упорно держащихся на его одежде.

— От тебя воняет, — бормочу я, пытаясь распутать узелки на его шнурках.

Он насмешливо фыркает, откидывая голову на стену и прищуривая глаза.

— Марихуана – круто, а сигаретный дым – уже перебор?

За этими стенами он не тот эгоцентричный придурок, за которого все его принимают. Обычно острые черты лица Рейна смягчаются. Он слегка поворачивается, и его широкие плечи еще глубже погружаются в диван. Дорогая ткань словно поглощает его, пытаясь впитать в себя весь беспорядок, который он устроил сегодня вечером.

Этот парень – не Принц Разбитых Сердец и не горячий футболист из Пондероза Спрингс.

Сейчас он просто мой брат.

— Никотин пахнет раком легких. Трава пахнет бегством от реальности.

Я вытаскиваю шнурок и снимаю его правый ботинок. Его мягкий стук о пол заглушается толстым ковром.

— Ты говоришь бессмыслицу.

— Вселенная не обязана быть для тебя понятной. Если космос никому ничего не должен, то и я тоже.

Рейн снова смеется, его широкие плечи дрожат от напряжения. Звук эхом разносится по тихому, просторному помещению, отскакивая от высоких потолков и богато украшенных карнизов.

— Ты ненавидела носить обувь.

— Что? — спрашиваю я, поднимая глаза на его знакомую кривую улыбку.

— Когда ты была маленькой, ты отказывалась носить обувь, — он указывает на пол, его голос немного невнятен. — Пока твой замечательный старший брат не сказал тебе, что она дает тебе суперсилу.

Не в силах сдержаться, я улыбаюсь, снимая его левый кроссовок. Поношенная кожа теплая в моих руках, и я бросаю его за спину ко второму кроссовку.

Я прочищаю горло и говорю протяжным голосом:

— Сначала левый ботинок, и ты сильный, как лев. Теперь правый, и ты быстрый, как пчела.

Когда меня удочерили, ему было пять месяцев. Я была его маленькой поклонницей, и он, сам того не подозревая, учил меня. Я повторяла за ним все, что он делал: его первые шаги, первые слова и все остальное, что он делал впервые.

Всему, что я знаю, я научилась у Рейна.

— Я влюбился сегодня вечером, — объявляет он, голос его приглушен, когда он падает лицом вниз на кровать, полностью одетый и совершенно не заботясь о мире. Серое одеяло смялось под ним, и шелест ткани наполнил тихую комнату.

Я насмешливо фыркаю, прислонившись к дверному косяку со скрещенными на груди руками.

— Ты каждый раз влюбляешься, придурок.

И это не преувеличение. Он любовный развратник. Каждый день, три раза в сутки, он влюбляется. И именно поэтому женщины не могут от него отвязаться. Их привлекают его неустанные заявления о том, что каждая новая девушка – та самая.

— Нет, — стонет он в подушку. — Она та самая. Она – моя.

Я выдыхаю, наполовину смеясь, наполовину вздыхая, и подхожу к изножью его кровати. В комнате полутемно, ее освещает только мягкий свет луны, проникающий через тонкие занавески и окрашивающий все в голубоватый оттенок.

Я беру одно из одеял, беспорядочно брошенных на пол у кровати, и накрываю им его тело.

— Как скажешь, Казанова.

Когда я ухожу, он уже тихо храпит, его дыхание ровное и спокойное.

Тихо вздохнув, я выхожу из его комнаты, дверь тихо закрывается за мной. Винтовая лестница скрипит под моим весом, когда я спускаюсь, каждый скрип эхом разносится в тишине ночи. Тьма давит на меня, слабый свет из окон не может ее рассеять, и на мгновение кажется, что сам дом затаил дыхание.

Когда я дохожу до кухни, меня окружает знакомый запах кофе и остатки ароматов ужина, принося небольшое утешение в тишине. В комнате полутемно, единственный источник света – мягкое зеленое свечение часов на плите, отбрасывающее длинные тени на столешницу.

Я беру стакан, его прохладная поверхность гладкая и успокаивающая на ощупь, и наполняю его водой из-под крана. Шум воды – единственный звук, ровный и успокаивающий, возвращающий меня в настоящее. Но когда я подношу стакан ко рту, что-то привлекает мое внимание – слабый шум, едва слышный в тишине.

Я напрягаю слух, пытаясь уловить приглушенные голоса. Я с недоумением хмурю брови и ставлю стакан на столешницу. Осторожно, на цыпочках, скользя носками по прохладному кухонному полу, я направляюсь к источнику шепота.

Тяжелые деревянные двери отцовского кабинета приоткрыты, и в коридор проникает полоска золотистого света. Я останавливаюсь у порога, сердце колотится в груди, и я заглядываю в небольшую щель.

— Я судья, Сэйдж. Я представитель суда. Мы можем открыть ему доступ к трастовому фонду сегодня вечером.

— И что потом? Позволить ему продолжать жить так, как он не заслуживает?

Мои родители стоят перед столом из красного дерева, повернувшись друг к другу, и между ними явно чувствуется напряжение. Я наклоняюсь ближе, чтобы прислушаться.

О чем они, черт возьми, говорят?

— Мы ничего не должны этой семье. Не после того, что они сделали, или ты просто простила их и забыла обо всем?

— Иди к черту, Рук. Мою сестру-близняшку убили. Коралину чуть не продали. Есть целый список дерьма, с которым я буду жить вечно. Никто не забыл, что Стивен Синклер сделал с нами.

Холодный озноб пробегает по моей спине. Обычно мягкие голубые глаза мамы превратились в пламя, прожигающее кости. Я люблю ее всем своим существом, но она также единственная женщина, с которой я всегда буду аккуратна.

Я видела своих родителей такими всего несколько раз. Они любят друг друга… и это можно почувствовать. Можно увидеть искры и огоньки, ощутить их, как тепло костра после долгих зимних месяцев.

Но иногда они обжигают.

— Тогда почему ты так настаиваешь, чтобы Джуд жил в этом доме?

— Джуд заслуживает той помощи, которую мы не смогли дать Истону. Он ни в чем не виноват, а ты не можешь преодолеть свою ненависть к его отцу, чтобы это понять.

При звуке его имени у меня сжимается грудь. В животе нарастает знакомое чувство вины.

Папа на мгновение замолкает, и между ними наступает тяжелая, удушающая тишина.

Этого не может быть, блять, этого не может быть. Джуд не может здесь жить. Он не может.

— Ты забыл, почему занял место судьи и каково это – жить в тени своего ужасного отца? Это ребенок, и он очень похож на тебя в его возрасте, — выражение лица мамы слегка смягчается, она прижимает к себе кремовый кардиган. — Алистер годами пытался стать частью жизни Джуда. Мы все пытаемся жить дальше. Почему ты не можешь?

— Потому что ты чуть не умерла, Сэйдж! — голос отца ровный, но в нем слышится что-то более мрачное – то, что я видела лишь мельком, – и я вздрагиваю. — Я обнимал тебя каждую ночь в течение многих лет, пока твои кошмары не прекратились. Я провел месяцы наших отношений в страхе, что потеряю тебя из-за воспоминаний, от которых я никогда не смогу тебя спасти. Мне пришлось смотреть, как ты постепенно угасаешь, пока ты не нашла свой путь к жизни.

Эти слова повисают в воздухе, тяжелые и резкие. Я вижу боль, которая так и не исчезла с его лица, когда он устало проводит ладонью по губам.

Запах папиных сигар смешивается с легким ароматом маминых духов – обычно успокаивающим, но сейчас он кажется удушающим, как будто душит меня.

Последние четыре года я разрушала себя, чтобы защитить эту семью. Жертвовала любовью, чтобы они были в безопасности. Если Джуд переедет в этот дом, он сделает все, чтобы мои усилия оказались напрасными.

Это будет постоянным напоминанием о ночи в Хэллоуин, о том, что он знает, что произошло. И живым, дышащим воспоминанием о моей сломанной верности ради одной ночи саморазрушительного удовольствия.

Я знала, что заниматься сексом с ним было неправильно, наши семьи слишком тесно связаны, наша история слишком мрачная и болезненная. Но я была опьянена им, зависима от огня его прикосновений, и если он будет жить со мной под одной крышей, мне будет почти невозможно устоять.

Лицо мамы смягчается, и, не колеблясь, она делает шаг вперед и обнимает отца. Напряжение в его теле сразу спадает, он опускает голову на ее лоб.

— Я пойду за тобой, куда бы ты ни пошла, ЛТ. Ты же знаешь. Но я не могу потерять тебя или эту семью из-за Синклера, — его голос приглушается ее светло-рыжими волосами.

— Он – не Истон. Ты должен поверить мне, потому что Джуд Синклер теперь часть этой семьи.

Ярость разгорается во мне, обжигая изнутри, так что я едва могу дышать.

Нет. Джуд Синклер не заслуживает быть частью этой семьи.

Я хочу выпустить на волю все, что кипит внутри – каждую каплю ярости, каждый осколок боли – пока мое горло не станет сухим, а голос не превратится в хриплый шепот. Было бы так чертовски легко рассказать им об Окли, объяснить, что моя ненависть к Джуду не имеет ничего общего с его фамилией.

Дело не в прошлом. Это личное.

Мое горло сжимается, зная, что все, что мне нужно сказать, – это то, что Джуд угрожал сбросить меня с водонапорной башни, и он бы не просто остался без крыши над головой.

Он был бы, черт возьми, мертв.

Но слова, острые и готовые, застревают в горле, как осколки разбитого стекла. Они глубоко режут, превращаясь в кислоту, которая жжет, когда я проглатываю их.

Помощь Джуду много значит для мамы. Я не могу войти туда и отнять это у нее, как бы сильно я этого ни хотела. Независимо от того, как чертовски тяжело это будет.

Я презираю Джуда, но моя любовь к маме сильнее.