Измена. Игра на выживание

Глава 22

Вечернее солнце золотило верхушки деревьев, отбрасывая длинные тени по безупречному газону. Воздух в саду виллы был густым и сладким от аромата тысяч роз, цветущих в аккуратных клумбах и взбирающихся на перголы. Оливия стояла у одного из кустов, не решаясь прикоснуться к бархатным лепесткам темно-бордовой красавицы. Здесь, среди этой буйной, ухоженной жизни, было чуть легче дышать, чем в роскошных, но душных комнатах. Она пыталась найти покой, отвлечься от страха, неопределенности и странного, нарастающего любопытства к своему похитителю.

Тишину сада нарушил знакомый, дерзкий голос, прозвучавший прямо за ее спиной:

— Нравится, Милочка? Мои шипастые принцессы. — Ян вышел из-за перголы, увитой плетистыми розами. Он был без пиджака, в темной рубашке с расстегнутым воротом, подчеркивавшей ширину плеч. В руке он небрежно вертел нож для обрезки. — Красивы, да? Но попробуй сорвать без перчаток — исколешься в кровь. Как и все самое ценное в этом мире. — Его взгляд скользнул по ней, оценивающе, прежде чем остановился на розах. В его движениях чувствовалась скованность — напоминание о ранении.

Оливия вздрогнула, не ожидавшая его появления. Она собралась с духом, повернулась к нему:

— Они прекрасны. И... защищены. — Она кивнула на шипы.

— Защищены? — Ян усмехнулся, коротко и безрадостно. Он подошел ближе, его тень накрыла ее. — От дураков? Да. От настоящих ублюдков? — Он резко срезал ножом чуть увядший цветок. — Ни шипы, ни стены не спасут, если забыть про правила. — Он бросил срезанную розу на землю и наступил на нее каблуком дорогой туфли. — Вот что бывает, когда начинается беспредел. Как сегодня. Стрельба у детской площадки. Шестилетнюю девочку осколком зацепило.

Оливия почувствовала, как сжалось сердце. Она видела новости по телевизору в своей комнате.

— Беспредел, Милая, — продолжил Ян, его голос стал жестким, как сталь ножа, — он должен быть правильным. Точечным. Не по детям! Не по тем, кто не в деле! Бить только по виноватым. Как скальпелем, а не кувалдой. И наркотики... — Он плюнул в сторону от клумбы, лицо исказила гримаса отвращения. — Гниль, разъедающая все. Ей не место в моем городе. А семья... — Он замолчал, его взгляд, скользнув по розам, ушел куда-то вдаль, в болезненное прошлое. — Семья — святое. Ее трогать нельзя. Никогда. Это красная линия. Переступишь — и нет тебе ни пощады, ни места под солнцем.

Оливия смотрела на него, на эту смесь жестокости и странного, почти фанатичного кодекса. Слова "святое" снова прозвучали с той же надрывной интонацией. Она сделала шаг вперед, запах роз становился почти удушающим.

— Святое? — ее голос прозвучал тише шелеста листьев, но с неожиданной твердостью. Она встретила его внезапно вернувшийся к ней взгляд. — Почему тогда... она для вас табу? — Она видела, как сузились его зрачки. — Вы говорите о ней... как о святыне. Но держите за высоким забором. Как Алису. Вы яростно защищаете честь семьи, но саму возможность иметь семью... избегаете. Почему? — Она намеренно ткнула в больное место именем Алисы, ключом к его бронированному прошлому.

Ян замер. Весь его облик, мгновение назад казавшийся почти расслабленным, превратился в напряженную стойку хищника. Лицо окаменело. Глаза, только что размышляющие, стали пустыми, ледяными озерами, в которых отражалась только ее испуганная тень. Воздух вокруг него похолодел, несмотря на теплый вечер.

— Это, — его голос упал до опасного шепота, холодного и плоского, как лезвие, — Не твое дело, Милая. — Он сделал шаг вперед, сокращая дистанцию до минимума. Его дыхание коснулось ее лба. — В моем мире... вопросы о прошлом... — Пауза повисла, как нож над шеей. —...смертельно опасны. Для спрашивающего. — В словах не было крика, только абсолютная, леденящая уверенность. Но в глубине его ледяных глаз, так близко от нее, вспыхнула и тут же погасла искра такой нечеловеческой, звериной боли, что Оливия инстинктивно отшатнулась, задев спиной розовый куст. Шипы впились в легкую ткань ее платья.

Его слова, этот ледяной тон, эта вспышка чужой, но до жути знакомой агонии — все это разорвало плотину ее собственных, годами сдерживаемых чувств. Горе, ярость, несправедливость — все вырвалось наружу с силой взрыва. Она не плакала — она кричала в лицо его угрозам и своей боли:

— Не смейте... — Ее голос, низкий и хриплый от сдерживаемых слез, прозвучал неожиданно четко в тишине сада. Его дыхание все еще касалось ее лба, но она не отшатнулась. Шипы роз впивались в спину, но эта боль была ничтожна. — Не смейте говорить мне об опасности вашего мира. — В ее глазах, устремленных прямо в его ледяные зрачи, горела недетская, выстраданная ярость. — Вы знаете, что такое настоящая опасность? Это не ваши тайны. Это — потерять все. В восемнадцать. Мать. Отца. За один миг. Из-за пьяного ублюдка на машине, которая стоила больше, чем их жизни. — Каждое слово падало, как камень. Слезы текли по ее лицу, но голос не дрогнул. — А его... его деньги, его связи... Они просто стерли его вину. Суд? Фарс. Он выжил. Они — нет. Это — опасность. Неизбежная. Бессмысленная. — Она сделала шаг навстречу, невзирая на его близость. — Ваши угрозы... Они пугают детей. А я... я живу с этой болью внутри. Каждый день. Каждое утро просыпаюсь с ней. Каждый вечер ложусь. И так — всю жизнь. Так что не говорите мне об опасности. Вы понятия не имеете, что это такое. Не знаете, каково это — когда боль нельзя купить, нельзя запереть в стенах особняка. Она просто... живет в тебе. Навсегда.

Она замолчала, задыхаясь, тело трясло от выплеснутой ярости. Она стояла перед ним, маленькая и сломленная горем посреди его роскошного сада, только что бросившая ему в лицо свою самую страшную правду.

Тишина сада стала оглушающей. Даже птицы примолкли. Ян не шевелился. Его каменное лицо дрогнуло. Лед в глазах растаял, обнажив шок, ярость, и — главное — узнавание. Он смотрел на нее не как на заложницу или докторшу, а как на человека, израненного жизнью так же глубоко и бесповоротно, как и он сам. Как на того, кто знал цену потерь, цену несправедливости, которую не исправить ни деньгами, ни страхом, ни властью.

Вечность длился этот взгляд. Потом он медленно, почти неощутимо кивнул. Голос, когда он заговорил, был тихим, хрипловатым, лишенным прежней угрозы, но бесконечно усталым и... обнаженным.

— Значит... — он произнес с усилием, словно слова резали горло, — ты понимаешь... цену потерь. Хорошо. — Он перевел взгляд на растоптанную им розу, потом снова на ее заплаканное, но все еще гордое лицо. — Это... упрощает.

Он не рассказал свою историю. Не произнес ни слова о своей боли. Но воздух между ними переменился. Враждебность, страх, натянутость отступили, уступив место тяжелому, но неожиданно искреннему молчанию, пронизанному пониманием общей бездны. Оливия увидела в этом властном "Пахане" израненную душу. Ян увидел в своей пленнице не жертву, а сильного, несломленного человека, носящего такую же незаживающую рану. Мост из общей боли был возведен среди роз и шипов.

Ян вдруг резко повернулся и направился прочь по садовой дорожке. Пройдя несколько шагов, он остановился, не оборачиваясь.

— Библиотека, — бросил он через плечо, его голос снова обрел привычную твердость, но без прежней ледяной ноты. — Большая комната в западном крыле. Ключ у Тихона. Скажи — я разрешил. — Он слегка повернул голову, профиль был резок на фоне заката. — Читай, Дорогуша. Умной голове лишние знания не повредят. Особенно в этом зверинце.