Измена. Игра на выживание

Глава 24

Тряска внедорожника била по костям. Каждый ухаб заставлял Яна стонать сквозь бессознание, его тяжелая голова качалась на коленях Оливии. Ее белое шелковое платье было безнадежно испорчено: алело пятнами его крови, серело от пороховой гари, пахло железом и смертью. Оливия не сводила глаз с импровизированной повязки на его боку — сложенной в несколько раз стерильной салфетки, уже пропитанной темно-красным. Ее ладони, липкие и заскорузлые от засохшей крови до запястий, давили на рану с упорством, граничащим с отчаянием.

Держись. Держись. Держись.

Этот внутренний монолог заглушал рев мотора. Она чувствовала слабый, но упрямый толчок пульса под пальцами, боясь дышать, чтобы не упустить его.

Внезапный толчок — машина влетела в глубокую выбоину. Тело Яна напряглось, выгнулось. Из его горла вырвался хриплый, животный вопль. Глаза открылись — мутные, невидящие, полные паники и боли. Он моргнул, пытаясь сфокусироваться в полумраке салона. Свет уличных фонарей мелькал полосами на его лице, подчеркивая мертвенную бледность, запавшие виски, синеву под глазами. И тут он увидел ее.

Ее лицо, низко склоненное над ним. Бледное, как лунный камень. Темные круги под огромными серыми глазами, в которых читался весь пережитый ужас, но горела и невероятная, стальная решимость. Щеки были исчерчены грязью и запекшейся кровью, прядь каштановых волос прилипла ко лбу. Она была раздавлена и прекрасна. Ангел и палач в одном лице, держащий его жизнь в своих окровавленных руках.

Он почувствовал. Почувствовал кожей, израненным телом, измученным сознанием. Твердое, уверенное давление ее ладоней через повязку — единственную преграду между ним и небытием. И тепло. Нежное, живительное тепло ее коленей под его щекой. Островок спокойствия в море боли. Убежище.

Их взгляды встретились. В его всегда острых, пронизывающих, как лед, глазах плавала муть от шока и кровопотери. Но сквозь нее пробилось что-то новое. Глубокое, первобытное, незнакомое. Благодарность. Не за власть, не за деньги. За это. За ее руки, не отпускающие его. За то, что она здесь, в этом аду, рядом. За то, что не отвернулась.

— Спасибо... — слово вырвалось хриплым шепотом, едва слышным над грохотом двигателя. Голос был слабым, разбитым, чужим. Он сглотнул с трудом. —...Милая...

Он сказал это не как всегдашнюю, слегка презрительную кличку. Это было имя. Единственное, что смог найти его спутанный разум. Имя той, что не дала ему уйти.

Его взгляд медленно опустился к ее руке, прижатой к его боку. Кровь запеклась в складках ее кожи, под ногтями, слилась с тканью ее платья.

— Крепкие... — прошептал он снова, и в его голосе прозвучало нечто вроде удивленного восхищения. —...у тебя руки...

Едва заметная тень улыбки коснулась его белых губ. Потом, словно ища последнюю опору, точку отсчета в этом качающемся мире агонии, он невольно, слабо прижался щекой к ее ладони, все еще лежащей на повязке. Жест был бессознательным, детски беспомощным. Шероховатая, в пыли и поту щека коснулась ее липкой от крови кожи.

Оливия замерла. Вес его головы на коленях, его кровь, пропитавшая ее платье и руки, его слабость, его абсолютное доверие — все это обрушилось на нее. Усталость отступила перед новой волной — острой, щемящей. Она почувствовала его уязвимость не как слабость врага, а как оголенный нерв, как страшную и священную ответственность. И… нежданное чувство защиты. По отношению к этому опасному мужчине, который сейчас доверчиво прижимался к ее руке.

Она не отдернула руку. Не отстранилась. Ее пальцы, все еще давящие на рану, чуть ослабли. Давление стало не просто медицинским, а… сдерживающим, успокаивающим. Она почувствовала шероховатость его щеки на своей ладони, его тепло, его короткие, прерывистые вдохи. Запахи сплелись воедино: медь крови, горькая гарь, солоноватый запах его пота и тонкий, знакомый аромат ее духов — жасмин и ваниль. Интимный, дурманящий след нормальности в этом кошмаре.

Он снова закрыл глаза, дыхание стало чуть глубже. Но щека так и осталась прижатой к ее ладони. Оливия не шевелилась. Ее сердце колотилось гулко, как барабан. Она смотрела на его бледное, изможденное лицо, на свою окровавленную руку, которой он доверил свою жизнь, и поняла — что-то сломалось внутри. Какая-то стена. И сквозь трещину хлынуло тепло — опасное, нежное, неумолимое. Тепло, в котором смешались его жизнь, текущая сквозь ее пальцы, и робкое, запретное чувство, не имевшее пока названия, но уже перевернувшее все ее представление о нем. О ней самой.