Золотые рельсы

Глава двенадцатая Риз

Я не сказал ей, что это правда. Я — незаконнорожденный сын шлюхи. Когда я родился, она еще не торговала собой, но и не была замужем за отцом. В те годы (я был слишком мал, чтобы помнить это), по маминым словам, мы жили неплохо, пока отец не пристрастился к виски. Мама тогда ушла, прихватив меня. Она делала что могла, чтобы обеспечить нам кров, и в конце концов оказалась в борделе. Я смутно помню нашу жизнь там: как учился читать и писать в нашей холодной комнате, как она стригла меня над раковиной, как я спал, свернувшись калачиком на тонком матрасе. Сейчас это грустные воспоминания, но тогда все это не казалось мне ни постыдным, ни печальным.

Как-то раз за нами явился отец. Он заявил, что бордель — не место для ребенка, и предложил матери замужество, но она отказалась. Он не пожелал жениться на ней, когда она забеременела, а теперь, думаю, поняла, каким он становился чудовищем, гораздо раньше меня. Наверно, она решила, что лучше жить по своему разумению, чем связать свою жизнь с человеком, который пил столько виски, сколько весил сам, да колотил всех, кто подвернется под руку. К несчастью, хозяин борделя не хотел видеть детей в своем заведении и, вырвав меня из рук матери, отдал к отцу.

Мне было запрещено видеться с ней, но разрешалось писать.

Той ночью, когда я убежал в Ла-Пас, я сначала направился в тот бордель. И заплатил за свидание с ней просто для того, чтобы она увидела наконец мое повзрослевшее лицо, а не подпись, которую я выводил на своих письмах. Я пообещал ей, что вернусь, когда заработаю достаточно, чтобы ей больше никогда не приходилось этим заниматься.

Никогда не забуду ее ответ. На ней было все то же заношенное платье, на плечах шаль, волосы подколоты с одной стороны, с другой прикрывают подбитый глаз. Она взглянула мне в глаза и сказала: «Рада видеть тебя, Риз, мой мальчик. Но послушай меня: я не нуждаюсь в твоей помощи и прекрасно могу о себе позаботиться. А теперь иди куда хочешь, не мешай мне зарабатывать деньги».

И вот к чему я пришел, кем стал! Я молюсь, чтобы она не признала меня на плакатах с надписью: «Разыскивается». Возможно, мать всегда знала, что в конце концов я разочарую ее, потому что я — сын своего отца. Она никогда не сможет гордиться мной. И по моей милости до сих пор ее жизнь в опасности. С моей первой и единственной попытки побега она стала разменной монетой: моя мать заплатит, если я не подчинюсь бандитам. Вот почему я больше не пытался сбежать — до этого утра. Теперь я совершенно уверен, что сумею скрыться.

— Тебя за это повесят! — говорит Шарлотта, пока я привязываю ручку двери кожаным шнуром.

— Мне уже этим угрожали. Ты хочешь выйти из дилижанса целой и невредимой? Сиди молча, иначе…

Я замолкаю на полуслове. Мне нужно, чтобы она поверила, что я могу приставить к ее груди пистолет и спустить курок. Страх заставит ее замолчать, и это спасет мне жизнь.

Я запрыгиваю на козлы, дергаю поводья, и лошади продолжают трудный подъем. Холодает, пот у меня на лбу высох, а пальцы застыли. По крайней мере, Шарлотта больше не кричит. Действительно, стало так тихо, словно ее нет в дилижансе. Я думаю, не плачет ли она там, но говорю себе, что мне наплевать, и смотрю вперед на дорогу.

Ближе к вечеру лошади заметно сбавляют ход. Когда мы останавливались у Хассаямпы, я дал им попить немного воды из своей шляпы, но теперь причина их усталости не только жажда. Мы проехали около сорока миль. Это почти втрое больше того расстояния, к которому они привыкли. Чтобы поддерживать хорошую скорость экипажей, лошадей меняют довольно часто. Я хорошо это знаю — кое-кто из наших ребят до сих пор вспоминает времена, когда они работали на этих линиях, и то, как им приходилось гнать между станциями.

Мы медленно продвигаемся вперед, хотя лошади понуро свесили головы, и, наконец, когда небо начинает темнеть, на горизонте показывается Прескотт. По моим расчетам до него не более десяти миль, но я решаю остановиться и разбить лагерь в горах.

Хотя сама по себе идея не очень хороша. В этих краях до недавнего времени бушевали войны с индейцами и до сих пор небезопасно. Воинственные племена прочесывают горы, а за каждым поворотом можно наткнуться на регулярные войска. Правда, как раз этим летом, когда Босс направил нас на Южно-Тихоокеанскую дорогу, сдался знаменитый Джеронимо[5]. Об этом писали все газеты, Диас даже задвинул свою гордость подальше и попросил меня прочитать новости вслух. Но даже если бы не было апачей и солдат, устроиться на отдых у дороги означает привлечь к себе внимание. Дилижансы не делают остановок. Они едут всю ночь, меняя лошадей на станциях. И потому мой экипаж наверняка вызовет подозрения у тех, кто его заметит.

И все же переждать ночь здесь разумнее, чем ехать в Прескотт. Как бы я ни угрожал Шарлотте и как бы крепко ни завязывал ей рот, она не станет молчать, если будет в сознании. Едва мы окажемся в городе, она начнет вопить что есть мочи и наверняка привлечет внимание задремавших людей. Кроме того, если зрение меня не подводит, что-то происходит на севере Прескотта. Там мелькают огни и раздается лязг и звон металла. А значит, народ там не спит и точно заметит въезжающий в Прескотт дилижанс, особенно если он едет не по расписанию и не останавливается на станции.

Попытаю счастья при свете дня, когда на улицах полно прохожих, озабоченных своими делами. Может, лучше въехать в город одному, оставив Шарлотту здесь? Она вполне в состоянии добраться до города пешком, даже босиком. Но только она первым делом направится к шерифу. А я не хочу, чтобы повторилось то же, что было в Викенберге.

«Какого дьявола ты делаешь, сынок? — слышу я голос Босса. — Из-за нее тебя поймают, и неважно, когда и как ты попадешь в город. Убей ее и беги, или вернись, пока я не пришел за тобой».

Я вздрагиваю и натягиваю куртку. У меня нет даже перчаток, только моя широкополая шляпа из темного фетра с высокой тульей, она великолепна, но мало помогает от ночного холода в горах. Платок, который я обычно натягиваю до подбородка, сейчас на шее у Шарлотты. На мне сейчас тот, что дал Босс — им я пытался вытереть ей кровь. У нее рана на губе, и я всего лишь хотел стереть потеки с ее рта и подбородка, но она ужасно испугалась. Это неплохо — от страха она станет покладистей. И все же мне стало неприятно, когда она с презрением посмотрела на меня, вцепившись связанными руками в подол платья. Тут у меня перед глазами всплыла ферма Ллойдов. Бонни была всего на год старше меня, она стояла на крыльце, когда Кроуфорд со смехом схватил ее. Я прокричал ей: «Беги!», пытаясь оттолкнуть Диаса, который стаскивал меня со ступеньки, но я был тогда тщедушным подростком — ни веса, ни мускулов. Я слышал ее крики все то время, пока Босс вырезал клеймо на моем предплечье. И до сих слышу их во сне.

Весь на нервах, я рывком открываю сундук в багажнике дилижанса и вытаскиваю оттуда одеяло. Из любопытства и оттого, что больше не могу выносить молчания Шарлотты, смотрю на нее через драные шторы в окне дилижанса. Она сидит на скамье, связывая полоски ткани. Я не сразу догадываюсь, что она оторвала их от подола нижней юбки.

— Какого черта ты делаешь?

Она поднимает глаза и пытается спрятать ткань за спину, словно я ее не видел.

— Ничего!

Я отодвигаюсь от окна, словно поверил ей, а когда слышу, что она продолжает свое дело, вновь заглядываю внутрь. Она натянула ткань подбородком, прикидывая ее длину.

Лицо ее холодно, брови яростно сведены. Неважно, что у нее все еще связаны запястья, что у меня пистолет и что у нее нет никакой возможности справиться со мной. Я знаю — она делает веревку, чтобы набросить мне ее на шею и затянуть как следует, как только представится подходящий момент.

Черт возьми, надо было связать ей руки за спиной. Она вяжет еще один узел, не подозревая, что я все вижу. Я мог бы открыть дверь, отобрать ткань и разорвать на куски перед ее носом. Я многое мог бы сделать, но не делаю. Пусть пока на что-то надеется, так она хотя бы молчит Именно это мне сейчас и нужно.

Я забираюсь обратно на козлы, съедаю кусочек опунции, набросив на плечи одеяло, и думаю, что из-за Шарлотты риск угодить на тот свет от петли или пули сильно возрастает. Босс и его бандиты могут выйти на след и схватить нас, и тогда ради своей матери и собственной жизни мне придется придумывать правдоподобную историю, с чего я ломанулся на север, а не стал разыскивать их. Лютер Роуз не оставит меня в покое до самой моей смерти, покуда я не найду того ковбоя и он не поможет Боссу напасть на след убийцы его брата или того, что его убило.

Диас утверждает, что это был призрак.

Я едва не рассмеялся, когда впервые это услышал. Мы сидели тогда в салуне в Контенсьоне и праздновали успех очередного грабежа. Мне казалось, Диас перебрал виски и все выдумал, но он божился, что говорит правду. Тут вступил Хоббс и рассказал историю целиком: лет десять назад Уэйлан Роуз послал Босса и часть банды на запад, чтобы они устроились в Юме и разведали обстановку на Южно-Тихоокеанской дороге. Поезда тогда только начали движение по Территории, и Уэйлан знал, что банду ждет хороший куш. Но пока Лютер осматривал рельсы, Уэйлан отправился за золотом в проклятые горы Суеверия, где нашел свой конец.

После того как брат не явился на условленную встречу. Босс потратил несколько месяцев, обыскивая окрестности Феникса и все бывшие убежища банды, от перевала в горах на юге штата Юта до хижины в Нью-Мексико, где «Всадники розы» впервые собрались вместе. И только через год вернулся к грабежам и разбою на железных дорогах.

Этим «Всадники» занимались все время, пока я был с ними, и никто никогда не упоминал имя Уэйлана. Про монету тоже никто, кроме Босса, не вспоминал. Лютер сказал мне, что она была для его брата чем-то вроде талисмана и никогда не покидала его седельной сумки. Тот ковбой, что дал ее мне, либо убил Уэйлана и взял монету как трофей, либо получил ее от кого-то. В этом случае Босс надеялся выйти на убийцу брата через владельца монеты.

Прежде я думал, что эта монета — мой единственный шанс обрести свободу, но теперь обстоятельства поменялись. Если я смогу действовать очень быстро и с умом, эта партия окажется за мной.

Я даю лошадям немного попастись, снова запрягаю их и, влезая на козлы, замечаю вдалеке пятно красного цвета, выхваченное из темноты пламенем костра. У меня екает сердце — опять эта красная куртка! Выходит, мне не показалось. Если Кроуфорд до сих пор не вывернул ее подкладкой внутрь, значит, он не догадывается, что я пытаюсь сбежать. Он подает мне сигнал: «Эй, Мерфи, полегче! Это я, Кроуфорд. Видишь мою куртку? Это не люди шерифа. Притормози, приятель».

Черта с два. Как только лошади отдохнут, я двинусь дальше.

Я устраиваюсь поудобнее и засыпаю, но это тревожный сон. И среди ночи он слетает оттого, что у меня затекли нога и шея. Я слезаю с козел — походить, размяться. Пламени костра вдали не видно — оно погасло, или его потушили нарочно. В прерии тихо как никогда, если не считать постукивания в дилижансе. Заглянув внутрь, я вижу, что Шарлотта свернулась калачиком между скамеек и закрыла глаза, тщетно пытаясь уснуть, но ее колотит от холода: зубы стучат, а дыхание превращается в облачка пара.

— Эй, — шепчу я.

Она отодвигается в сторону, обхватив плечи руками. Мне стоило бы оставить ее замерзать. Пусть умрет от холода, это все упростит. «Так и сделай», — говорит Босс у меня в голове, и из-за того, что он это говорит, я поступаю иначе: снимаю куртку и просовываю ее в окно, и кидаю последний кусочек опунции — мой завтрак — рядом на скамью. Потом возвращаюсь на козлы и сажусь, укрывшись шерстяным одеялом.

С минуту еще я слышу, как стучат зубы Шарлотты, потом раздается шорох и слышно, как она жадно жует опунцию.

Мне совершенно не хочется болтаться в петле, однако я всячески помогаю выжить девице, которая твердо намерена отправить меня на виселицу! Должно быть, я самый никудышный разбойник или самый большой дурак на всей Территории. Скорее всего, и то и другое.