Золотые рельсы

Глава шестая Шарлотта

— Это они, — твердо говорю я. — Точно.

Я узнала шляпу Малыша Роуза в ту секунду, когда увидела ее в окно магазина Эттера. Дорога до Викенберга была ухабистой, так что, когда дилижанс рывком остановился и водитель объявил, что у нас есть четверть часа, пока меняют лошадей, я с радостью пошла размять ноги. Бродя без цели, я, кажется, впервые чувствую себя так одиноко с тех пор, как умер отец. Эти предрождественские дни, с суматошными разговорами о похоронах и об отцовских делах, были ужасны, но даже после отъезда матери я не ощущала себя настолько потерянной. И потом, в вагоне поезда и в дилижансе, вокруг меня были люди. А сейчас я оказалась совсем одна и, стоя перед табачным прилавком у Эттера, вспомнила отца, как он, бывало, курил, сидя в кресле-качалке и читая газету. И тут мимо окна проплыла знакомая шляпа из коричневого фетра с высокой тульей и плетеным кожаным шнурком.

Я приставила руку к стеклу и присмотрелась повнимательней. Знакомая темная куртка, простая, длиной до колен, и та же светло-голубая рубашка в пятнах пота. Малыш Роуза въезжал в город на пару с самим Лютером Роузом. Я выскочила из магазина и помчалась к помощнику шерифа.

— Это он хотел отобрать мои серьги, — говорю я, указывая на Малыша Роуза. Шляпа и платок больше не скрывают его лицо, и я могу его хорошенько рассмотреть. Он немного похож на свой портрет с надписью «Разыскивается», но на рисунке у него слишком много веснушек. На плакате он не так молод, как на самом деле, и глаза его не так пусты. Они ничего не выражают. Такой взгляд, думаю я, может быть только у убийцы.

Лютер Роуз небрежно прислоняется к стойке, на его губах блуждает подобие улыбки, во внутренних карманах распахнутого плаща видна пара пистолетов. Двое других сидят у ближайшего стола и курят сигареты. Их я тоже видела в поезде. Они были с Роузом, когда он выскочил из вагона для ценных грузов.

Здесь, в салуне Викенберга, сейчас половина банды «Всадники розы». У меня опять бегут мурашки по коже. Да, мне вряд ли хватило бы смелости хвататься за пистолет тогда, в поезде, знай я, сколько их на самом деле.

— Я хотела застрелить его, — я указываю на Малыша Роуза, — но попала в главаря. А один из этих — отморозок, который убил шерифа, — я машу рукой в сторону стола, за которым сидят два других бандита, хотя и не уверена, что это правда. И из-за спины помощника шерифа мне плохо видно. Но я хочу только одного, чтобы этих мерзавцев повесили.

Мама всегда сравнивала меня с петардой, хотя я бываю мягкой и кроткой как ангел, когда мне не перечат. «Это в некотором отношении достойно восхищения, — говорила она, — но из-за этого из тебя не выйдет хорошего репортера». Я никогда толком не понимала, что она имеет в виду, но теперь, кажется, догадываюсь — у меня перехватывает дыхание от одного вида этих преступников. Они должны быть наказаны за свои злодеяния! И мне плевать, что я даю ложные показания. Но в этом-то и суть проблемы — нет ничего важнее правды, если речь идет о журналистике. Нельзя сообщать или печатать информацию, которую невозможно подтвердить, и все же я стою здесь и указываю всем на убийцу шерифа, хотя у меня нет доказательств. И все же я гоню сомнения прочь. Есть и другая правда, она заключается в том, что, даже если шерифа застрелил не этот парень, на его руках кровь десятков невинных людей. И остальные «Всадники розы» ничуть не лучше. Это не первое их преступление. Они виновны бессчетное число раз и не заслуживают снисхождения.

Я не понимаю, как они могут вести себя так невозмутимо: Лютер Роуз криво улыбается, те, что у стола, лениво развалились на стульях. А самый страшный — Малыш Роуза, потому что он абсолютно бесчувственный. Его лицо как пустой холст, глаза ничего не выражают. Ладонь небрежно лежит на рукоятке пистолета.

— Где остальные? — спрашивает помощник шерифа.

— Какие остальные? — отвечает Лютер Роуз.

— Не прикидывайся дураком.

— Нет никаких остальных. Так ты нас арестовываешь или будем попусту терять время?

Это наглая ложь. Всем известно, что в банде «Всадники розы» восемь человек, и здесь нет напарника Малыша — того, кто бросил ему мешок в поезде. Но ничего не поделаешь. Помощник шерифа, представившийся Кларенсом Монтгомери, собрал по дороге в салун отряд из местных мужчин. Он обращался с лихорадочными отчаянными просьбами ко всем горожанам, призывая их помочь задержать бандитов в салуне, а потом разыскать остатки шайки.

В отряде помощника шерифа людей гораздо больше, чем четверо, но им страшно стоять лицом к лицу с бандитами. Видно, как у парня, что занял позицию рядом с Малышом, дрожит рука с пистолетом.

Лютер Роуз прикинул количество стволов, Малыш, похоже, ищет подходящие пути отхода. Двое других сидят, готовые к прыжку.

Если бандиты хоть вполовину так проворны, как о них рассказывают, возможно, не удастся избежать схватки. И ничего, что они у целого отряда на прицеле! Вопрос в том, готов ли Лютер Роуз пожертвовать кем-то из своих парней, чтобы уйти с остальными?

Но вот его взгляд метнулся к сидящим за столом, потом к Малышу.

— Отбой, ребята, — произносит он.

— Но, Босс…

— Я сказал: отбой!

Я поражена почти так же, как и люди Роуза, но это чувство быстро проходит, и его сменяет удовлетворение. Я наблюдаю, как Малышу Роуза заламывают руки за спину. Они поплатятся за то, что наделали, и хотя нанесенный ими урон возместить невозможно, все же это — небольшая победа.

Слишком часто плохие парни безнаказанно разгуливают на свободе.

Безоружных бандитов, закованных в наручники, выводят на улицу и ведут к огромному мескиту — рожковому дереву, которое местные называют деревом наказаний, там их привязывают к железным петлям, вбитым в ствол. Своеобразная разновидность позорного столба. Мне кажется странным этот способ содержания преступников, но, напоминаю я себе, это ненадолго. Их наверняка повесят, как только помощник шерифа Монтгомери получит приказ из столицы.

Он убегает посылать телеграмму. Надеюсь, разделавшись с пойманными мерзавцами, он займется поисками тех членов банды, которые разгуливают на свободе. А мне задерживаться здесь некогда. Я мчусь на стоянку дилижансов. Когда я заворачиваю за угол у магазина Эттера, сердце мое падает.

Дилижанса нет, не видно и моих попутчиков.

— Где дилижанс до Прескотта? — спрашиваю я жилистого мужчину за кассой.

— Уж десять минут как ушел, мисс.

— Ушел?! Но я должна быть там!

— Мне очень жаль, но вы, как я вижу, все еще тут! — улыбается он, радуясь своей шутке.

— Когда следующий?

— Завтра в полдень.

— Завтра?!

Строительство дороги должны завершить к концу года, а нынче тридцатое число! Если я не попаду на торжественную церемонию, то не смогу записать речи или сделать заметки для репортажа, а без великолепного материала не видать мне работы у мистера Мэриона.

Мужчина фыркнул:

— Вы всегда повторяете то, что слышите, или я говорю тише, чем мне кажется?

— Чувством юмора вас бог явно обделил, — резко говорю я и сразу жалею об этом. Его лицо погрустнело, и, похоже, он больше не стремится помочь мне.

Я выдавливаю из себя улыбку. Это ничуть не улучшает мне настроения, но возвращает ухмылку джентльмена.

— Все будет в порядке, куколка, — он ободряюще похлопал меня по руке. — Выше голову. Так-то лучше.

Да-да, стоит лишь улыбнуться, и все становится не так уж плохо. Возможно, мама имела в виду, что женщины с улыбкой на лице больше нравятся мужчинам.

Я ухожу, ворча про себя, и, в конце концов, усаживаюсь на крыльце магазина Эттера, моя мятая юбка развевается вокруг лодыжек на ветру. Вчера в пансионе Марикопа я потратила почти все деньги. Мне не хватает на дилижанс и, скорее всего, не хватит на ночлег. Я могу просидеть так всю ночь.

Я могла бы написать матери в Прескотт, но у нее и без меня хватает забот. И потом, она тогда приедет за мной, как за потерявшейся собачкой, и отвезет меня, виновато поджавшую хвост, домой. Она заявит, что велела мне сидеть дома, а я, уехав, поступила опрометчиво и глупо. Но какой толк мне был оставаться в Юме? Никакого, если мои худшие опасения относительно дяди Джеральда оправдываются.

Я сдуваю со лба влажную от пота прядь волос. Что бы на моем месте делала Нелли Блай?

Она уж точно не стала бы рассиживаться тут, надув губы. Если бы у нее не нашлось денег на дорогу, она бы придумала, как исправить положение. Я грустно тереблю свои жемчужные сережки. В это время кто-то проходит мимо. Я поднимаю глаза, опускаю руку и вижу заместителя шерифа Монтгомери, который шагает обратно к позорному столбу. Что-то в его стремительной походке настораживает. Я вскакиваю и, забыв свои заботы о ночлеге и плате за дилижанс, торопливо иду за ним.