Банальная история, или Олька с принцем на белом коне (СИ)

Глава 13. Что так сердце, что так сердце растревожило? Словно ветром тронуло струну…

В шесть часов Олька, красивая, свежая и безумно расстроенная, стояла рядом с Савёловым.

— Проснись, дрёма! — в третий раз одёрнул её за пятнадцать минут Роман Владимирович.

Он уже точно пожалел, что в этот год поставил все фишки на «завирковское зеро». Женщины — существа непредсказуемые. Он всегда об этом знал. И до встречи с Завирко всегда подстраховывался. Но Ольга Николаевна совсем незаметно пленила его тем, что вела себя всегда сдержанно, профессионально и по-мужски. Да, именно по-мужски: лишних вопросов не задавала, оценивала людей и события не с эмоциональной точки зрения, а руководствуясь разумом, сдобренным изрядной долей хладнокровия. Да! Именно так! Если честно, Савёлов вообще, будь Ольга не так колоритна, давно бы уже перевел её в разряд бесполых, а значит, очень ценных работников. Но сегодня…

— Да что с тобой! — сквозь зубы процедил Савёлов, когда Завирко, пребывая в рассеянности, съела подряд три тарталетки с черной икрой, что предусмотрительный Савёлов (незаметно для других) охранял для новой любовницы начальника департамента финансов, высчитывая благоприятное время для возобновления общения.

Но Олька не слышала его. Другие мысли заняли её всю.

— Марина Ивановна, ты ещё не уехала? — смирился с неизбежностью Савёлов, прикладывая к уху мобильник и всерьёз включая план Б.

Эта его искренняя безысходность в голосе привела, наконец, Завирко в чувства. И она, отставив все треволнения сегодняшнего дня, собралась. Ну, насколько смогла — собралась… И вечер пошёл как по маслу. Правда, пришлось ещё раз официантов растрясти и найти нетронутую тарелочку с чёрно-икорными тарталетками, запрятанная для своих. Но эта секретная операция по захвату, достойная по чёткости действий отряда Альфа, не меньше, вернула Роману Владимировичу веру в разумность женского пола.

Так что же тревожило нашу Ольгу Николаевну? И не просто тревожило. Ведь ещё два часа назад, когда она, вся такая сосредоточенная, настроенная на купание в холодной воде в вонючем общественном клозете решала: ехать или не ехать, — её жизнь не была разбита. Наоборот, в тот момент она дышала полнотой и довольством.

Так что же случилось за эти неполные два часа, перевернувшие Олькин мир с ног на голову?

Первые три года Олькиной жизни в воздухе витало последними тёплыми деньками счастливое, беззаботное советское детство. Детство, когда тебе принадлежат пара коньков и весь мир в придачу. Когда вокруг все живут примерно одинаково, когда делить людей на бедных и богатых — национальное преступление. И когда словосочетание «классовое расслоение» — всего лишь иллюстрация к рассказу про далёкую Индию или Америку. Ведь это где-то там, в буржуазных странах, существуют социальные классы. Не у нас.

В той России кухарка могла управлять государством, скромные таксистки и медсестры выходили замуж за членов политбюро, а вся страна, воспитанная убитой сегодня советской школой, носила в сердце каждого жителя единый литературный, исторический и культурный код. И если кто-то в плацкартном вагоне поезда Владивосток-Москва начинал цитировать Маяковского: «я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза», — то на другом конце всегда выдавали продолжение: «смотрите, завидуйте, я гражданин Советского Союза».

Квартира у принца была, что называется, в «старом фонде». Сразу за Пушкинским проспектом — главной, старинной улицей города, сохранившей свой непередаваемый дореволюционный колорит. Его роскошный особняк, располагавшийся двумя круглыми этажами внутри огороженного коваными решетками небольшого сада, стоял прямо на самом краю высокого берега, с которого открывался умопомрачительный вид на могучую реку и роскошный областной заповедник на противоположном берегу.

Хотя Ольке хватило уже кованых дверей в стилисте раннего модернизма на входе и небольшой освещаемой аллейке из ухоженных, обрезанных и побеленных перед весной деревьев, чтобы впечатлиться, но вид просторной прихожей с сохранившейся в рабочем состоянии печью, отделанной изразцами в знаменитой стилистике мастера 17 века Степана Полубеса и дубовой вешалке с витыми крючками начала 19 века, добили впечатление. Поэтому строгий, но очень уютный интерьер дома в английском стиле уже не произвел столь ошеломляющего впечатления. К нему Олька успела подготовиться морально.

— Ты граф что ли? — усмехнулась Завирко, и небрежнее, чем стоило бы, кинула вещи на дубовую, явно раритетную подставку для сумок.

Принц усмехнулся, снова сверкнув своим проклятым клыком:

— Барон. Барон Ольгерт фон Гаарен. Так по крайней мере утверждает матушка.

— Барон, значит… Олежка, по-нашему? — и Олька бесцеремонно сунула ему в руки свою видавшую виды курточку. — А нескромная ванная где? Или баре у нас моются в Сандунах? Трансферт оформишь по-родственному?

— По родственному? — иронично уточнил принц, огладив девушку ласкающим взглядом, как горячей ладонью. — Нет. По-родственному не дождёшься. Оформлю по знакомству! И не нервничай так, конкурентка. Тебе не идёт…

Олька фыркнула на это явное заигрывание, решительно скинула обувь и, сама не зная, почему, бросила её прямо у входа, доказывая самой себе, что она плевать хотела на всю эту около аристократическую муть.

Что делает с человеком смущение!

Завирко мылась в ванной с натертыми до блеска медными кранами, точно видевшими революцию, старательно загоняя в себя стойкое желание стереть все следы своего присутствия, чтобы не опорочить девственную красоту этого, теперь поруганного старой гуашью места. Мылась быстро, по-спартански. Всячески стараясь, чтобы чёрные потёки не струились по лицу и шее. На всё про всё ей хватило 14 минут. Из которых на просушку тела большим, кипенно-белым махровым полотенцем (свое она забыла в сумке в прихожей) ушло минут шесть. Завирко с досадой рассматривала серые полосы на этом шикарном полотенце и пыталась прикинуть, каким средством сейчас срочно стоить его простирать, чтобы баронову мать не хватил удар, когда она увидит все художества свалившейся как снег на голову гостьи. Олькина рука рефлекторно потянулась к изящной стеклянной мыльнице, но одёрнулась. Все равно быстро текущее время не позволит основательно скрыть её присутствие, так зачем стараться? Но пространство этого дома, явно не рассчитанное на порывистость молодых, рабоче-крестьянских движений, подвело: стеклянная мыльница, хрупкая и нежная, с противным звуком бздынькнула об пол и разбилась на сотню крошечных острых осколков, осыпав Олькины ноги опасным стеклянным крошевом.

— Твою мать!

Она обернулась, чтобы найти веник и совок, потому что в любом нормальном пролетарском доме в ванной комнате где-то должен был храниться нехитрый очищающий набор. И так как опыт подсказывал, что веник должен быть «по-любому где-то здесь», она полезла под ванную, чтобы тут же херакнуть по дороге крепившийся на одном саморезе элегантный держатель для туалетной бумаги.

— Твою мать!

Расстроенная, она потянулась повесить на крючок многострадальное полотенце с серыми потёками, но зацепила его за неизвестно зачем расположенный здесь крючок и порвала у самого края.

— Твою мать!

Да! Этот дом не смог выдержать завирковский темперамент. Слон в посудной лавке — это вот сейчас про неё!

Нутром понимая тщетность своих усилий, запихнув в угол всё, что разбила, свалила и порвала, злая и красная, как рак, Олька с трудом натянула на себя новые колготки и приготовленное для раута платье и, подхватив кучей снятые концертные вещи, выскочила из ванной. В коридоре никого не было. Олька покричала чуть. Не слишком громко. Но и не тихо. Однако на её вежливый призыв никто не откликнулся. Видимо, хозяева изволили удалиться. Поэтому Завирко пошла по памяти к выходу. Мокрые волосы смущали, конечно, но в прихожей она точно видела розетку и зеркало. То есть с мокрой головой бежать в апрельскую прохладу ей не придётся.

О том, что она идет в противоположную сторону, Олька, естественно, не догадывалась. Порочные круги в Дантевском аду именно так и располагались. Чтобы никакой грешник не смог миновать…

На явную хозяйку этого роскошного особняка Завирко набрела беспрепятственно. Та как раз несла в руках Олькино грязное недоразумение — ботильоны, небрежно брошенные Завирко у входа. Видимо, Изольда Юрьевна, мать принца, избалованная тем, что её любимый сыночка, сберегая нежную мамулечкину психику, не водил непотребных дам домой, развлекаясь на стороне, никак не ожидала увидеть подобную картину. Хотя чужие грязные ботильоны, небрежно брошенные у порога её чистейшего дома, уже наводили на мысль…

— Твою мать! — вместо приветствия выдала Олька и инстинктивно ринулась назад, сшибая бедром по дороге прелестную вазу с букетом свежих, бело-розовых тюльпанов.

Завирко понимала, что ведет себя абсолютно по-дурацки, но сделать уже ничего с собой не могла.

На звук звонко умершей вазы из комнаты, куда, собственно и направлялась Изольда Юрьевна, вышел принц. За то время, что Завирко помылась, оделась, разгромила ванную и произвела неизгладимое впечатление на его мать, он успел только поменять свою рубашку на свежую… Спринтер, блин! Аристократ духа и тела!

А потом Ольга, Олег и Изольда Юрьевна чинно и благородно пили чай из невесомых чашечек английского сервиза. И Завирко, стараясь не раздавить двухсотлетний фарфор, даже не прикладывалась к нему губами. А вдруг её рабоче-крестьянские губы откусят кусок! Она уже ничему не удивится в этом доме! Хорошо, что время неумолимо приближалось к шести и нужно было уходить.

— Я тебя подвезу! — успокоил девушку принц.

Но Изольда Юрьевна резко закашлялась. И Олег, кинув на мать вопросительный взгляд, извинился и тут же, открыв приложение, вызвал девушке такси.

Уходя, Олька нашла в себе силы предупредить принца:

— Я там в ванной побушевала немного. Вызови клининг. Ущерб я оплачу.

Принц выгнул вопросительно бровь и добавил через некоторое время с ухмылкой:

— Гусары с девушек денег не берут.

— Так то гусары, — хмуро отбила подачу Завирко, — они люди военные, самодостаточные. А кто на маменькины денежки живёт, тому выбирать не приходится. Выставляй счёт, барон. И не приглашай случайных девушек в гости. А то пойдёшь по миру и не заметишь…

Да. Вот таким грустным способом судьба растолковала наивной Завирко нехитрую мудрость о вечном классовом неравноправии. Крепкая, рабоче-крестьянская кость обычно не приживается в тонких стенах аристократических хрустальных замков… Ей там места мало. Так — то!