Банальная история, или Олька с принцем на белом коне (СИ)

Глава 1. Дунькина печка

В тот год Олька, благополучно окончив школу, пошла на заочку в нацтехноложку на факультет дизайна архитектурной среды, а заодно, одним днём, счастливо устроилась на полставки «девочкой подай — принеси» в новую, небольшую, но, по отзывам, стабильно работающую фирму под странным названием «ГродинКа». На собеседовании, куда по случаю заглянул генеральный директор этой фирмы, облапив масляным взглядом сочную Олькину фигурку с солидным декольте, она со всей серьезностью заявила, что готова пахать на ниве капиталистического труда без сна и отдыха, но только до тех пор, пока ей, как представителю рабоче-крестьянского народа, будет выказано человеческое уважение в виде приличной зарплаты и отсутствия всяких домогательств сексуального и около сексуального характера.

На вопрос явно развеселившегося молодого зама с самыми красивыми синими глазами, которые Олька когда — либо видела в своей жизни, от кого юное дарование ждёт сексуального подтекста, она ничего не ответила, лишь многозначительно повернулась в сторону застывшего генерального и тяжело выдохнула, поджав нежный розовый рот. Синеглазый зам расплылся понимающей голливудской улыбкой, а генеральный, полыхнув краской, неловко удалился, буркнув на прощание, что, все вакансии уже заняты.

Но Ольку всё-таки взяли. Хотя новый начальник, которого звали Роман Владимирович, долго веселился, не скрываясь. Этот холёный буржуа подвел Ольку к секретарю и, скалясь, попросил:

— Ириш, оформи— ка мне эту очаровательную маргиналку.

Олька тогда только икнула. Она не поняла, похвалили её или мягко приземлили. Но молодой зам безмятежно сиял, окидывая её взглядом ироничным, но без всяких там глупостей. Не обидно, в общем. И Олька решила, что надо оформляться. И улыбалась, идя домой, вспоминая синеокого зама лет двадцати семи, подмигнувшего ей на прощание. Эх!

А после засадила палисадник сортовыми астрами и Агератумом невероятного голубого цвета.

И вот теперь, отчего — то сказочно счастливая, она сидела в своём палисаднике среди сортовых крупных цветов и слушала из старенького приёмника новую зажигательную песню, негромко подпевая:

— Красивая любовь,

Но её не перепишешь сначала,

Север и Восток,

Мы с тобой далеки, как снег и пламя…

Из окошка первого этажа высунулся Тимоха:

— Лёля, а холодильнике только суп, — заявил он обиженно и шмыгнул носом, явно и привычно ожидая, что сестра сорвётся с места резко и сразу. Но та словно не слышала, закрыв глаза и напевая.

— Лёль! — уже громче, но снова жалостливо заныл стервец. — Нууу, только су-у — уп! Лё-о-оль!

Завирко вздохнула и даже уже потянулась туловищем вперед, открывая глаза, как резкий голос соседки с пятого этажа, девки высокомерной и, по Олькиным меркам, вполне себе обеспеченной и самостоятельной, прервал всякое её движение.

— Давай, давай, мать многодетная! Шагай кормить своих оборвышей, а то больше некому! — и резкие, вбивающие в асфальт звуки высоких каблуков застучали по вискам.

Завирко поморщилась:

— Шагай отсюдова, Нин! — сказала она медленно, с оттяжкой. — Сейчас ведь встану… Сама знаешь, у меня рука тяжёлая…

— Ой, ой! — не испугалась соседка. — Бегу и падаю.

И фыркнув, юркнула в подъезд, на прощание хлопнув железной дверью посильней. Бах! Олька расстроенно открыла глаза. Чудесное настроение улетучилось.

— Вот падаль! И что ей нужно!

Завирко поднялась с маленькой лавочки, отряхнула джинсы, выключила приёмник и подала его в форточку помрачневшему брату.

— Я ей дверь подожгу, — свел брови малолетний бандит.

— Я тебе подожгу! — рявкнула Олька на брата.

— А что она?! — крикнул тот расстроенно.

— У неё со мной тёрки, Тимош, вот она и злобствует. Не обращай внимания! Макароны с сосисками будешь?

Брат радостно закивал, вылез назад, чуть не свернув фрамугу, и побежал ставить чайник на газовую плиту. А Олька тем временем неторопливо вышла из палисадника и прикрыла маленькой цепочкой импровизированную низкую дверь из остатков заводской сетки. Девушка замешкалась немного, как вдруг голос мужской, приятный, позвал её аккуратно и невероятно вежливо, как никто и никогда не говорил в её окружении.

— Девушка, будьте любезны, пожалуйста, подскажите, где пятый подъезд?

Олька развернулась, чтобы ответить, но не смогла. Принц. Таким должен быть самый настоящий принц из сказки. Вот таким, как этот юноша.

— Девушка?

Принц улыбался вежливо и вполне искренне.

— Девушка…

— Тонкая работа… — Олька вздохнула.

— Что? — не понял её принц.

— Вот что значит порода, говорю…

— Ммм? — принц явно уже жалел, что обратился с вопросом к этой странно говорящей девушке.

— Пятый подъезд — это здесь, — не стала больше мучить собеседника Завирко, сразу смиряясь с тем, что ей такое счастье не светит. — Нинка уже на себя весь флакон ванючей Шанели извела. Готовится, значит.

Принц рассмеялся, обнажая ряд умопомрачительно белых зубов с острыми, немного неровными, но очаровательно пикантными клыками:

— Конкурентки?

Олька подкатила глаза:

— Куда мне… — неровный клык незнакомца отчаянно хотелось лизнуть.

Принц обдал Ольку тёплым, оценивающим взглядом, но ничего не сказал. Подошел ближе:

— Красиво…

— Нинка ждёт…

— Да, конечно. Спасибо за помощь… Увидимся?

— Ну, если Нинка — это надолго, то увидимся.

Принц снова рассмеялся:

— Что ж….

И проходя мимо к подъездной двери, слегка мазнул длинными аристократичными пальцами по Олькиной щеке:

— До встречи, конкурентка.

— В гостях у сказки, блин, — прошептала ему вслед Завирко.

В окне снова появился насупленный Тимоха:

— А вода, между прочим, уже вскипела!

Олька потянулась:

— Иду! Иду, лихо ты мое! Не ворчи! А макароны уже давно пора самому научиться варить! Детский сад где?

— Мультики у бабы Шуры смотрят. Позвать?

— Позвать…

Принц из Олькиной сказки, а в миру Олег Георгиевич Гаарен, или, как настойчиво утверждала его мама Изольда Юрьевна, — барон фон Гаарен, подающий надежды хирург-аспирант Санкт — Петербургского государственного университета, старейшего учебного заведения страны, ведущего свою историю аж с 1724 года, в том момент, когда Олька Завирко усаживала за стол разновозрастную голодную толпу мелких родственников, занимался важным и нужным мужским делом — повышал кровяное давление незабвенной, растрёпанной донельзя Нинки Николаевой путём ритмичных, проникающе-поступательных движений. Устроились они, с Нинкиной точки зрения, не очень удобно — на широком подоконнике — и латунная щеколда немилосердно впивалась теперь при каждом стремительном мужском движении прямо в нежный женский копчик. Старая оконная рама испуганно потрескивала, Нинка замирала то ли от удовольствия, то ли от страха (очень не хотелось вывалиться из окна), и лишь энергичный принц чувствовал себя превосходно, властно вцепившись холёными крепкими пальцами в голые, теплые бёдра Николаевой. Принц любил это дело и никогда не жалел на него времени, но вот сегодня, периодически и так не кстати, перед глазами всплывала чудесным воспоминанием нежно-розовая, чуть припухшая губка белокурой незнакомки. Эта губка была столь соблазнительна, что мужской марафон, бурно излившись, прекратился довольно-таки стремительно.

Нда… Что ж ты подвёл — то так своего хозяина, друг любезный?! Но друг любезный ничего не ответил, а поник… ничуть не виновато поник, тем более, что удовольствие, острое, хотя и быстрое, принцем было получено.

Николаева ещё не успела слезть с окошка, а принц уже надевал свои шикарные кожаные туфли, кинув из коридора довольное:

— Всё было чудесно, лапота! Увидимся…

И дверь была закрыта. С той стороны.

— Урод! — только и смогла выдавить расстроенная Нинка, брезгливо ткнув ножкой лежавший на полу использованный, липкий презерватив.