Банальная история, или Олька с принцем на белом коне (СИ)

Глава 16. Что ж так грустит твой взгляд, в голосе трещина, про тебя говорят — странная женщина

Все дни после того звонка были наполнены ожиданием. Нервным, нетерпеливым, тревожным. Олька понимала, что ей необходимо взять себя в руки и просто ждать. Но сделать с собой ничего не могла. Она ждала возвращения Аньки каждую свободную минуту и намеренно задерживалась до ночи в палисаднике, словно это действие обладало волшебной магией притяжения заблудших душ. Но время шло, а ничего не происходило.

Только один раз за всё это время Ольке показалось, что случится что-то хорошее, правильное: в тот день тётка Галя, Анюткина мать, пришла домой рано и с фингалом. Здоровенным, на пол-лица. Конечно, нельзя было испытывать радость, что кто-то женщине «съездил по морде», но Олька испытывала. Огромную радость. Словно именно тётка Галя была основным объектом завирковской ненависти.

Но время шло, а Анютка не появлялась. И если честно, когда оговоренный с Мироном Сергеевичем срок почти прошёл, Олька выдохнула из себя ожидание вместе с ноющей болью и приказала себе жить. Нет. Не только. Она дала себе слово пойти в милицию, чтобы самостоятельно написать заявление о пропаже человека. И сделать это решила, несмотря на понимание тщетности своих попыток, ровно 2 августа.

Почему второго августа? Во-первых, в этот день истекал срок, отведенный Мирону Сергеевичу на поиски дочери. А во-вторых, этот день жаркого августа был для Ольки и Аньки особенным, потому что это был долгожданный праздник «красавцев в голубых беретах». Олька в свою бытность просто обожала его за непредсказуемую разнузданность, за тестостероновую прививку от скуки и печали, за хриплые голоса под окном до утра, за ощущение присутствия в жизни настоящего мужского плеча. Крепкого, накачанного, рельефного и доброго: ведь «солдат ребёнка не обидит, солдат ребёнка защитит!»

В этот день в полдень, с тех пор как Ольке исполнилось 12 лет, они с Анюткой ходили в городской парк «смотреть на полосатых солдатиков в смешных, голубых шапочках». И всегда, задыхаясь от радости, приветственно махали им, когда те, пьяные и шальные, бросались охладиться в городские фонтаны.

И только в прошлом году эта традиция была нарушена…

Праздник «полосатых голубых» фонтанов Олька встречала в Гродинке. Для всех коллег это была самая обычная летняя среда, может даже, немного жаркая, но вполне себе привычная. Но для Завирко — это было окончание одной истории и начало другой, той, где для Анютки не остаётся никакой надежды.

Целую гамму сложных, противоположных чувств испытывала Завирко. От черной депрессии до нежданной феерии. И не нашла ничего лучшего, чем остановиться на варианте, наполненном истинным юношеским пофигизмом, открытой ленью и попыткой урвать свою капельку привычного, праздничного счастья.

Только никто из Олькиных коллег её предвкушения праздника не разделял. Какой праздник, Монблюша?! До пятницы еще два дня!!! Вся жизнь, считай! Брр! Какая ты активная! Противно! Охолонись, фейка заполошная!

И Олька бы «охолонилась» с удовольствием, да вот загвоздка: в тот день, как назло, впервые за целый год её работы в Гродинке «никому ничего не нужно было»! Негодяи! Как в таких условиях сохранить остатки разума и адекватности? Как! Безделье — оно такое! Опасное очень! Это вам все учителя в школе скажут! И бабушки у подъезда тоже подтвердят! Вот и Завирко не выдержала.

— Гена, Гена, — теребила Ольга медведя в футболке, — а пойдем на улицу, скажешь шефу, что я тебе тубус держала с чертежами. А? Или что я тебе как фотограф понадобилась — вдохновение щёлкать. А может, я тебе каталоги должна раздобыть из мебельных? А? Ну, что ты тупишь?! Пойдем на улицу, Ген! Прошвырнёмся!

— Отшвырнись лучше от меня, чебурашка! — флегматично послал Ольку любитель инопланетной графики. — Чего тебе в прохладце не сидится, под родным кондючком? А?! И вообще! На улице сейчас душно и опасно! Пьянь всякая сейчас в фонтаны начнёт кидаться! Замучаешься доставать!

Завирко обиженно фыркнула: опасно ему! трус! И, отвернувшись, подтянула к окну старенькую табуретку свое и уселась, отклячив задницу, глядя в окно, положив на широкий подоконник свою бедовую головушку. Но смотреть на жизнь, которая кипит за окном, — более унылого занятия трудно найти.

Через полчаса ей это надоело, она решила действовать умнее и пошла к Поливанцевой.

— Марина Ивановна, — деловито обратилась Ольга, с трудом удерживая сосредоточенное выражение лица, — может, я съезжу для вас куда-нибудь? Прокачусь по жаре для общего блага?

Марина Ивановна откинулась на спинку стула, прищурилась, просканировала девушку сверху вниз и кивнула утверждающе:

— Конечно, прокатись.

И когда довольная Завирко уже сорвалась с места в карьер, перепрыгивая случайно поваленную табуретку, добавила ехидно вслед, поправляя очки на переносице:

— Прокатись, феечка! С ветерком. На лифте. До первого этажа и обратно.

Гена, который ждал чего-то подобного, неприлично заржал и показал Поливанцевой большой палец вверх. Ну нравилось ему, когда бесили Монблюшу. Особенно сегодня, когда она, вместо того, чтобы работать, расхолаживала Гродинку, неприлично сидя на стуле, упёршись глазами в окно и подставляя всем для обзора свою аппетитную, упругую попку.

— Да яяяять! — расстроилась Олька.

Вот что возьмёшь с противных, давно выросших взрослых! Ни секунды не дают молодёжи воздуха свободы вздохнуть!

И пришлось ей брать себя в руки и работать. По-настоящему. Но к позднему обеду судьба проявила милость, и в Гродинку заглянул Лёшка Маслов. Внештатный копирайтер. В тот самый день, когда Олька два часа планировала разговор с отцом Виноградовой, ей пришлось обратиться к нему за помощью. Именно благодаря Лёше она смогла составить «правильный», как ей казалось, с точки зрения криминальной лингвистики текст. (Правда, теперь она уже не готова была утверждать, что этот разговор подействовал так, как нужно. Потому что Анька никак не находилась. Эх, Мирон Сергеевич! Что же вы…)

Лёшка позвал Ольку пройтись с ним до городской библиотеки. И суровые коллеги почему-то спокойно отпустили Завирко. И даже привычно зубов не скалили и не рассказывали, чем молодой паре заняться в библиотеке в свободное время и в какой позе. А Саркастичный Геннадий поостерёгся напомнить завравшейся парочке, что в первую среду каждого месяца там вообще-то — санитарный день!

Олька и Алексей не встречались. Просто тот случай протянул зыбкую ниточку между ними, и юноша чувствовал себя причастным к их общей тайне, к спасению человека. Месяц назад они мало знали друг друга. Но теперь раз в неделю Лёшка провожал Ольгу домой. Не договариваясь и не звоня. Просто приходил.

Олька, которую в июльские дни раздирали на части тревога, ожидание, разочарование, надежда, ярость и многое другое, просто наслаждалась его молчаливой и верной компанией. И когда на Олькином горизонте вдруг показывался принц собственной персоной, она сразу пряталась за Лёшкину спину и делала вид, что принц здоровается с Масловым, а не с ней. А она, Ольга Николаевна Завирко, вообще тут ни при чём…

Но в этот раз принца во дворе не было. На карточной лавочке её ждал тревожный Шпала. Лишь только Олька показалась из арки, он стремительно и размашисто пошагал к ней навстречу.

— Твоих рук дело? — спросил он взволнованно, переводя взгляд с Ольки на Алексея и обратно.

Говорить при Алексее Шпала отказался, и пришлось Маслову прощаться с Завирко и топать обратно. Вкусный Олькин чай она заваривала сейчас в своей чистой кухонке для Сашки, а он торопливо, будто его гнал кто, делился новостями.

— Макара, говорят, две недели уже как, менты взяли прямо голым на малолетке. Не отвертится теперь, падаль! Не отвертится! Кол ему в жопу! Девчонок в «Солнышке» держали. Про Нюрку не знаю, но думаю, она была там. Говорят, девчонок разных было почти с десяток. Все под наркотой. Студию отгрохали, уроды. Туда Миха с Богатырской, говорят, недавно вложился миллионом. Теперь и его прикроют, суку! Но михины гончие ищут крысу, что их сдала. Если ты, Оль, кому что говорила…

Но Олька сделала такое натурально удивлённое лицо, что Шпала сразу понял: она! Больше некому! Перепугался не на шутку. И этот испуг, словно вырезной, проявился на его лице нескрываемой паникой — куда бежать, что делать! Но Завирко только хмыкнула:

— Не тушуйся, маленький, — цыкнула она привычно, как в былые годы, — мамка знает, что делает.

— Они очень серьёзные люди! — голос Шпалы дрожал.

— Так и я не липу привлекла! Там тоже себе люди с понятиями! К тому же, Саш, я же не своими руками. Да и не светилась нигде. Меня с этим связать нельзя никак. Если ты своей перепуганной моськой на меня не наведёшь, то буду жива и здорова, а коли будешь, как сейчас, зеньками хлопать, то сам меня и сдашь! Ха-лад-на-кровнее будь!

И Шпала, успокоившись от Олькиного невозмутимого спокойствия, принялся пить чай.

— Я вот что тут подумал, Лёль… — протянул он через какое- то время.

— Что?

— Опасный ты человек!

Завирко хмыкнула:

— Я не опасная, Саш, я просто мать. А когда трогают твоего ребенка, то тут целый мир порвёшь в клочья...

— Это ты Нюрку дочерью что ли своей считаешь? — удивился Шпала.

Но Завирко этот вопрос не смутил вовсе. А что тут такого?!

— Да, считаю, — ответила просто и ёмко, — как и всех вас, кого тут, во дворе, после драк откачивала и кому коленки, носы, брови зеленкой заливала.

Сашка покачал головой:

— И ведь не врёшь!

— Не вру…

— Странная ты!

Завирко хмыкнула и поставила на стол кусок яблочного пирога, заканчивая разговор и улыбаясь счастливо от уха до уха:

— Странная полочка: там дед да ёлочка.