Моя идеальная ошибка

1. Изабель

Я бесшумно шаркаю через танцевальный зал. Пуанты крепко затянуты, но не издают ни звука, касаясь потертого деревянного пола. Тысячи танцоров прошли по этим коридорам за сотню лет, и все они испытывали то же, что и я. Боль, усталость, соперничество, амбиции.

Травмы.

Прохожу мимо открытой двери, за которой группа танцоров разминается и болтает о своем. Ирина сидит в шпагате, стянув кудрявые каштановые волосы в строгий балетный пучок. Новая прима-балерина. Окружив ее, стоят улыбающиеся Мэтт, Бет и Симона, но я-то знаю, что последние двое наверняка сгорают от зависти. Ирина слишком молода для этой роли, только-только в нее вступила. Эта осень — ее первый сезон на вершине, где мечтают быть все.

В том числе и я. Теперь я знаю: до моей очереди как минимум полгода, если не год, и даже не из-за Ирины. Если вообще когда-нибудь, шепчет внутренний голос.

Я дохожу до неприметной деревянной двери в конце коридора. На ней нет ни имени, ни таблички — да это и не нужно. Все в Нью-Йоркской Академии Балета знают эту дверь. И уважают. И боятся.

Я стучусь.

— Да, — говорит она.

Я приоткрываю и вхожу в кабинет мисс Мур. Она сидит за столом, просматривая список танцоров, ее седые волосы убраны в строгий шиньон¹. Морщинки вокруг глаз мягкие — и это единственное мягкое в ней.

— А, Изабель. Входи.

Я закрываю за собой дверь.

— Вы хотели поговорить?

— Да, — она снимает очки и сцепляет пальцы на столе. — Я вчера говорила с врачом. О твоем бедре.

В животе образуется тугой узел.

— Да, он сказал, что...

— Тебе нужен покой, если вообще хочешь еще когда-либо танцевать.

Я киваю. Так безопаснее, чем пытаться отрицать, хотя внутри готова кричать.

— Я могу продолжать, как сейчас, — говорю я. — Уменьшу тренировки, чтобы хватало сил на выступления. Я справлюсь. Обещаю. Этого хватит, чтобы восстановиться.

Ее взгляд пронзителен.

— Мы каждую ночь создаем на сцене искусство. Ты можешь его создавать?

— Да, — отвечаю.

Ради этого тренировалась всю жизнь. Более двадцати лет — ранние подъемы и поздние репетиции, кровь на ступнях, ноющие мышцы. Это все, что когда-либо имело значение.

— Я не могу держать в труппе травмированную танцовщицу в надежде, что она когда-нибудь поправится. Ты это знаешь, Изабель. Мне нужно ввести в репетиции новую балерину, чтобы она набрала форму, — мисс Мур опускает взгляд на список, на аккуратный, четкий почерк.

Я знаю: уже есть короткий список тех, кто займет мое место. Возможно, сейчас она именно на него и смотрит.

— Я поправлюсь.

— Так все говорят, — она вздыхает, и уголки губ чуть смягчаются. Я впервые вижу такое выражение у мисс Мур. И оно пугает. — Изабель, ты выбываешь. Ради своего же блага. Травмы случаются, и, рано или поздно, карьера каждой балерины заканчивается. Моя же закончилась почти двадцать пять лет назад. Ты переживешь.

Переживу? У всех карьера заканчивается, но не у меня. Пока нет. Мне всего двадцать пять. Я собиралась танцевать хотя бы до тридцати, а может и до тридцати пяти, а бывает, что и до сорока. Это редкость, но не невозможно.

Двадцать пять?

— Нет, мне просто нужен отдых, — возражаю я. — Если возьму перерыв на неделю, то смогу вернуться...

Мур поднимает на меня взгляд.

— Изабель, — говорит она. — Решение уже принято. Антуан со мной согласен и уже начал исключать тебя из хореографии. Свяжусь с тобой насчет формальностей, выходного пособия... и послушай, если через шесть месяцев полностью восстановишься — приходи, мы устроим встречу с врачом. Если он даст зеленый свет, мы поговорим.

Я отступаю к двери. Все тело будто онемело. Ноги. Мозг. Сердце. Ее слова звучат глухо. Это не шанс, это прощальный подарок. Жалость.

— Хорошо, — отвечаю я.

Она возвращается к бумагам, готовясь к вечернему спектаклю, и на этом все. Я выбыла. Все кончено.

Теперь до меня дошел смертельный удар, который она наносила другим, и я больше не та, кто утешает, а та, кого вычеркивают.

Оцепенев, выхожу в коридор. Шаги звучат глухо. Здание, где находится Нью-Йоркская Академия Балета, старое — одно из лучших в городе — где верхние этажи предназначены только для нас. Для ведущих танцоров главной балетной труппы страны. Одних из лучших в стране.

Я вложила все, чтобы здесь танцевать. Годы работы, бесконечные тренировки и ступень за ступенью я поднималась, чтобы однажды стать примой. Это мой дом.

Я прохожу мимо группы танцоров, растягивающихся в зале. Не останавливаюсь, чтобы перекинуться парой фраз. Не удивлюсь, если им уже сообщили эту новость; если одна из них станет моей заменой.

Сколько бы ни говорили о том, что мы семья, мы слишком больная семья. Я видела, что случается, когда балерина уходит. Объятия на прощание, «мы на связи» и «всегда добро пожаловать обратно», но потом, что неудивительно, мы не видим, чтобы кто-то возвращался.

Они исчезают.

Могут даже остаться жить в этом же городе, но словно переезжают в другую страну.

И что больше всего раздражает — когда я просто шагаю, бедро совсем не болит. Но стоит только начать танцевать, потянуться, сделать выброс, и боль возвращается. Быть балериной — значит, жить с болью, и я уже не раз через это проходила. В этот раз, думала, получится так же. Я должна справиться, как справлялась раньше.

Поражение же ощущается как удар ножом в сердце.

Я по привычке шагаю по лестнице вместо того, чтобы поехать на лифте. Лень — враг совершенства, вбивали мне в голову с детства. Хотя теперь-то это ничего не значит. Могу быть ленивой сколько захочу. То, что Мур пообещала поговорить со мной через полгода, когда восстановлюсь, — это, скорее всего, просто из вежливости. Я не видела, чтобы кто-то из ведущих балерин возвращался в профессию после столь длительного перерыва. Этот спорт, это искусство — беспощадно конкурентное. Каждый раз, когда одна танцовщица ломается, на ее место уже выстраивается очередь из трех других.

Я останавливаюсь на четвертом этаже. Здесь занимаются дети, но занятия начинаются позже. Сейчас же коридоры пусты. Я прохожу мимо открытых дверей пустых студий. Гладкий клен паркета, зеркальные стены, хореографические станки.

Помню время, когда и я была одной из тех девочек, которые скоро заполнят эти залы.

Захожу в пыльную студию. Эту комнату легко узнать. Я провела здесь целый интенсив под руководством мадам Новик, первого педагога, который довел меня до слез. Мне было девять, и я вкладывалась всем сердцем.

В зеркале мелькает мое отражение. Ни высокая, ни низкая. Черные волосы собраны в хвост, спадающий по спине. Боди² оливкового оттенка, почти в тон коже, и короткий тюник³ из лайкры, созданный для изящества движений. Колготки. Пуанты.

Темные глаза и сжатые губы.

Не могу представить, что больше никогда не смогу здесь станцевать. Эта мысль просто не укладывается в голове, как кусочек пазла, который не подходит ни к одному из фрагментов. Я покачиваюсь, глядя в зеркало на собственные движения. Линии, думай о линиях. Держи голову выше. Вес на рабочей ноге. Поворот. Быстрее. Я вращаюсь и поднимаюсь на пуанты, наблюдая за отражением.

Это приятно. Правильно. Я знаю, как и что делать, несмотря на решение Мур и Антуана. Я рождена для этого.

Я танцую близ больших окон в глубине зала, где сквозь стекла льется солнце. Оно греет лицо. Я делаю пируэт⁴, и еще один — кручу быстрее, чем положено без разминки.

Подпрыгиваю, и в бедре вспыхивает боль. Я принимаю ее. Черт. Сломи меня. На этот раз я не отступаю. Если не суждено танцевать, не вижу смысла беречь суставы. Больше нет необходимости в осторожности, в том, чтобы экономить силы для вечернего спектакля.

Я не следую хореографии. Просто соединяю знакомые движения, которые знаю, как свои пять пальцев, и притупленная боль растворяется в отчаянии.

Музыки нет, но чудится, будто я все равно ее слышу, будто где-то на границе реальности плывет едва уловимая мелодия. Пара простых арабесков с бризе⁵, движения, вшитые в мышцы, в саму ткань тела.

Танцую быстрее. Ноги вытянуты, носки натянуты, руки напряжены, каждый мускул работает. Пот проступает на лбу из-за нарастающей в бедре боли. Ее невозможно игнорировать, выбросить из головы или запереть в ящике, где держу все хронические боли.

Но я не останавливаюсь.

Не когда тело молит прекратить. Не когда бедро словно охвачено пламенем. Может, вот в чем была ошибка. Я слушала, когда надо было идти вперед, сквозь боль. Толкать себя дальше.

Щеки мокрые, грудь болит, но я не останавливаюсь. Еще один пируэт и выброс ногой. И еще. И еще.

Острая, как нож, боль пронзает правое бедро, и я сбиваюсь на пол-оборота. Центр тяжести уходит, и я падаю на пол без малейшего намека на ту грацию, которую всегда велели сохранять.

Падение болезненно, но не так, как бедро. И нигде не горит так сильно, как внутри груди. Я провожу ладонью по щеке и понимаю, что плачу.

По пустому залу разносится звук тяжелых шагов, и чья-то рука ложится на мое плечо.

— Изабель? Ты в порядке?

Голос до боли знакомый. Я поднимаю голову и вижу мужчину в костюме, наклонившегося ко мне с серьезным выражением лица. Густые каштановые волосы коротко подстрижены, подбородок выбрит, а ореховые глаза смотрят строго. Уголки его глаз обрамлены парой тонких морщинок, а лоб парой линий, но они лишь добавляют благородства.

Сквозь боль меня пронзает удивление. Нет ни единой логичной причины, по которой он здесь. Почему его рука покоится на моем плече. Этот человек не из тех, кто просто появляется где попало. Он — один из самых влиятельных людей в городе. И по совместительству старший брат моей лучшей подруги, и старше на пятнадцать лет.

— Алек?