Проклятие зверя: 3 дочь, 13 невеста

Глава 6

Рагнар

Не собирался следить за человечкой, но когда через несколько лет Альфа меня приставил к двум своякам, отвечающим за резервацию, куда мелкую отдали на доращивание, не удержался. Хоть и попытался увильнуть от повинности:

— С каких пор молодые за невестами присматривать должны?

Отец был непреклонен:

— Я тебе доверяю. Ты в отличие от остальных умеешь себя держать в руках, и даже зов Луны переживаешь как редкий Зверь. Твой нос и глаза мне нужны. Тем паче, в этой резервации невеста твоего брата. Вы с ним не ладите, но ты понимаешь насколько важно не дать её испортить!

Отец был НЕ прав только в том, что меня должна была волновать такая ерунда, как порча невесты брата. Отнюдь! Я был не против такого расклада, если бы…

Вот только это «если бы» существенно меняло суть.

Селение стояло за несколько сотен верст от нашего главного лагеря. Это было необходимо, дабы волколаки не чуяли призывность невест в кровные дни, а, сходя с ума в Лунные, не мчались потрошить резервацию.

Расстояние спасало людей от лютости Зверей и только приставленные имели возможность чаще бывать в селении и то — менялись каждый сезон, ибо справиться с буйством крови долгое время было не под силу никому.

Никому… кроме меня и то, с каждым новолунием я всё острее чувствовал сладость человеческих самок, и мне порой тоже приходилось выпускать пар и позволять Зверю брать вверх над моей слабой людской сутью.

До сего дня не приходилось вплотную приближаться к резервации. Ванер, Ижер и я с разных сторон делали обход, проверяя ближайшие земли на наличие чужих, а потом, пока я и Ванер оставались в тени леса, Ижер, как главный из нас, скрывался в хороминах, где со смотрителем решал насущие вопросы, которые был обязан донести до Альфы.

Но сегодня, только Ижер обернулся человеком, надел на себя припасённую для таких случаев одежду, хранившуюся в специальном тайнике между валунами у кромки леса, дабы не смущать люд, кои не привык ходить напоказ обнажённым телом, и пошёл в село, меня точно магнитом утянуло прочь.

— Я скоро, — обронил Ванеру, лежащему в тени мохнатой ели и лениво смотрящему на крыши хоромин резервации, загороженной высоким частоколом.

— Угу, — кивнул волколак.

Я оббежал село и становился с другой стороны, краем уха слыша, как собаки от двора до двора лаем заходились. Чуть схоронился за деревьями, чтобы они примолкли и выжидающе стал рассматривать округу.

Недолго сидел, один из зубьев частокола сдвинулся, друг за другом на свободу вылезла стайка детворы: семь мальчишек и пяток девчонок. Разного возраста, от пяти до пятнадцати точно, но всё одно — мелких для того, чтобы гулять за пределами резервации без надзора!

Они весёлой гурьбой побежали к речке, что по эту сторону была чище и удобней для купания.

Я лишь проводил их равнодушным взглядом — это ведь были люди, и меня ничуть не дёрнуло следить за их гулянками.

Продолжал ждать.

Из щели, которую не замкнули, следом показалась пестрая живность людей: несколько куриц и петух. Важно, но с опаской выбрались за пределы ограждения села, и принялась ворошить траву и землю.

Уж вроде засомневался в своём чутье, как вдруг в щель частокола бабочка пролетела, а следом личико девочки с белыми точно молоко волосами показалось. Моё сердце глухо ударилось в груди, я ощерился тихо странной боли.

Она! Это была та самая девочка! В простеньком сарафанчике, лаптях, а светлые волосы тугой косой плетены, да верёвкой подвязаны. Совсем мелкая ещё, года три…

Выглянула, округу обводя любопытным взглядом, а найдя, что искала — а это была та самая яркая, пятнистая бабочка, — кое-как, в ногах и подоле сарафана путаясь, на свободу выбралась.

Улыбнулась лучисто, да за крылатой побежала, ладошками стараясь поймать. Бабочка резво перелетала с места на место, и у человечки никак не получалось её заловить.

Я терпеливо смотрел. Меня не накрывало нежностью и желанием оберегать — во мне Зверь просыпался. Лютый и голодный…

До слюневыделения хотелось тощую шею перегрызть, дабы не мучилась глупая особь более, и когда она уже ступила было к деревьям, даже не дёрнулся — не пристало мне за человечкой бегать, потому и продолжал наблюдать. Сгинет аль нет. Там лес дремучий, живности хищной много, несмотря на соседство с нами.

— Славка, а ну стой! — из мыслей вязких, что проще самому мелкую грохнуть, выдернул вопль мальчишки. Я с неудовольствием глянул на реку, где купалась ребятня. Мальчишка годов десяти, в реке бултыхаясь, увидал, что мелкая близ леса шастала, и тотчас встрепенулся:

— Стой! — горланил яростно. Это был Иржич, единственный сын смотрителя. И то, как он мелкую Славкой назвал Зверю не по нраву пришлось. Славушка ей дали имя от дня помещения в резервацию, и я, как проклятие своё, его даже наедине с собой не произносил. А теперь его звучание, пусть и на пацаний манер, резануло по сердцу.

Зверь сильней ощерился. Кровь перед глазами плеснулась.

— Стой, кому говорю! — мокрый, полуголый Иржич бойко по лугу бежал от реки, да прямохонько к девчонке. Она за игру это приняла, хохотнула заливисто, и удрать попыталась. Но поймал её вовремя — не успела кануть в дремучем лесу человечка глупая.

— Что ж, не судьба! — Рыкнул я глухо, больше с досады, и прочь посеменил.

Я избегал видеться с людьми, всячески выискивал повода не появляться в их резервациях, и даже знать не желал, как там дела. У меня своих проблем хватало, потому лишь краем уха слышал — всё, как обычно.

Девочек обучали вои людей. С младенчества закладывали в неокрепшие умы мысль, что быть невестами — очень важная роль. Что только избранные годны на эту великую миссию, и именно этим представительницам человечества дарована такая честь — стать единственной для Зверя и матерью нового существа.

Это помогало не выслушивать истерики и причитания в том количестве, что раньше обрушивались, когда невест на гон забирали силой. Теперь всё шло ровно и без лишней нервотрёпки.

Самки людские росли с тем, что так и надо, принимали участь, как должное. А ежели учесть, что Альфа той, кто сможет удрать от Зверя дарует свободу и богатство — многие невесты бежали с пущим рвением. Ибо умирать под волколаком, как бы их к тому не готовили, не шибко хотелось, а вот оказаться в злате, да свободной — их наивные душеньки грело.

Потому им и давали основы выживания и немного заставляли укреплять тело, дабы в загоне они не сразу падали, а могли хоть немного Зверю противостоять.

Это конечно дело обречённое, но всё же, для волколаков — брачный гон — ритуал, наши самки умели дать достойный отпор, а вот человечки… Часто оказывались под женихом, не миновав и пару саженей. Потому и решено было — бегу девок учить! А при старте давать фору несколько часов и зелья давать — силу дающее на нашей крови сделанное.

Это хоть как-то помогала девкам продержаться дольше обычного, а Зверь больше сил израсходует, пока бегает за суженной. Того глядишь, на насилие меньше останется здоровья. Нам-то оно тоже не особо желаемо — раздирать слабых самок. У нас другие на них виды, но ритуалу не изменяли, без него Зверь ещё страшнее и жертв больше может забрать.

На очередном обходе парой лет спустя я остановился на полянке невдалеке от резервации, прислушиваясь к звукам леса. Так ЕСТЬ хотелось, что прям невтерпёж стало. Я выискивал, где ближайшая жертва, но тут носа коснулся чужой запах — чуть сладковатый, молочный… такой вкусный, что я жадно слюну сглотнул. Обшарил округу взором пристальным, кем бы немедля закусить, ну и повыть нестерпимо захотелось. Так душу томление сдавило и сердце бой участило, что морду к небу поднял и с тоской, нутро раздирающей, протяжно завыл:

— У-у-у, — поперхнулся своим же звучным пением, толком его не протянув — в глотку насекомое попало. Прокашлялся надсадно, чертыхаясь на все лады, а потом затаился — рядом кусты хрустнули. Вырвался нехотя из паутины до селе неизведанных желаний и в слух обратился. Треск повторился, ещё один… Я зверем ощерился, встречая гостя нежданного, да так и застыл с клыками напоказ — с подветренной стороны дурной заяц выскочил и мимо промчался, следом птицы с веток верхних взмыли под облака.

Эх, дичь глупая. Как можно Зверя не чуять?! Может виной лето раннее. Кровь играла, живность парами шмыгала, семьи создавали.

Зелень везде, запахов уйма.

Утонуть в них можно, задохнуться от сладости!

Красиво. Ручьи играли. Птицы пели…

Так хорошо стало и безнадёжно легко, что дурь и на меня нашла. Углядел свой хвост, закружился с детской радостью, пытаясь его поймать зубами. Клацал, семеня по кругу: стараясь с наслаждением его клыками ухватить и почесать… Так завертелся, что ориентиры пошатнулись, и я завалился в траву, как щенок несмышлёный, но облюбленный лучами солнца.

А потом смех заливной, точно грома раскат, раздался.

Я застыл, не веря глазам. И человечка мелкая, с волосами молочного цвета, тоже.

Я смотрел… И она, на меня огромными синими глазищами таращилась. В них не страх плескался, а любопытство и безмерное удивление.

Я молчал… и она, а в башке отдавалось эхо яростно грохочущего сердце.

Как она тут оказалась? Село далече для такого малька. Как пить дать, опять за бабочкой погналась, и как итог — потерялась.

С недоумением окатил её взглядом: мелкая, тощая, белобрысая… На личике грязные кляксы. Волосы хоть и в косу плетены, да только сейчас в беспорядке торчали и даже сор в них виднелся. Сарафан выпачкан, подран.

А она на меня смотрела с искренней улыбкой. Без испуга, который всегда испытывали люди, при нашем появлении. Смотрела чисто, открыто и улыбалась как-то неправильно. Так, что у меня сердце ёкало и глох я от чувства, которого никогда не испытывал, потому и не мог сказать однозначно — хорошо мне аль плохо.

Я ощерился.

Мелкая засмеялась громче и заливисто, и тогда я грозно щёлкнул клыками, желая прогнать неразумное дитя, ибо вызывала она странное желание… облизать и сожрать! Как самое лакомое на свете яство. Даже натужно сглотнул, во рту ощутив нежный вкус молочной плоти.

Великий Зверь меня задери, голод разыгрался нешуточный. Нужно бы перекусить. А девчонка была непростительно лёгкой и аппетитной добычей. Её сочная плоть, горячая кровь… А запах такой, что у меня уже голову вело.

Потому опять клацнул, грубее! Да только вместо плача и попытки удрать, мелкая удивительно мягкую ладошку мне к носу приложила, словно проверяла — мокрый аль нет.

Я опешил. Растерялся от простоты и невинности жеста. А она чуть сдавила кончик носа, теперь проверяя на прочность:

— Ту-ту, — колокольчиком озвучила жест.

А я во все глаза смотрел на жуткое создание человеческого вида, не ведающее страха, и в бессилии вскочил на лапы. Она перестала лыбиться, хлопнула недоумённо ресничками. Огромные глаза запрудились слезами.

Не-е-ет, этого мне только не хватало. В сторону шагнул, но несколькими шагами ближе к первому дереву застыл — поляну наполнил детский плач. Пронзительный, громкий и протяжный.

Я прижал уши, чтобы хоть немного заглушить мерзкий звук, ступил прочь, но чем дальше отдалялся, тем сильнее в мозг проникало отчаянье мелкой. Душу затопило очередное до селе неизведанное чувство…

Я не знал, что оно значило, но сердцу становилось нестерпимо больно.

Сам не понял, как вернулся на полянку, но вместо успокоить:

— Умолкни! — приказал грубо, потому что меня пронизывал плачь ребёнка, сотнями игл вонзаясь во все внутренности. Это было невыносимо, уж лучше настоящая боль… плоти, чем вот такая…

И мелкая умолкла.

Я запоздало понял, что она по-волчьи не понимает.

Или понимает? Прищурился и только она, стоя на другой стороне полянки, всхлипнула остаточно, проверяя догадку, опять рыкнул:

— Не реви, а то сожру!

Мелкая тотчас поджала губы, понятливо заткнувшись. Тыльной стороной ладошки смахнула слёзы с покрасневших щёк, опять ресничками хлопнула, с немым укором таращась на меня во все глаза.

Неужто понимала?! Быть того не могло… От безмерного удивления в груди очередной рык родился:

— Молодец, — мысли хаотично в башке метались, я уже подумывай уйти, но лапы не шли. Мелкая раздражала до невозможности, аж скулы сводило от злости, но при этом не отпускала. Я точно приклеенный продолжал стоять.

— Иди домой! — грозно оскалился, в отчаянье не ведая, что делать и как прогнать. Видят боги, я хотел, чтобы это глупое существо ушло!!! НЕМЕДЛЯ!

Но мелкая, как назло, улыбнулась и уверенно зашагала ко мне, будто не прогонял, а наоборот подзывал. А я ведь ни шага к ней не сделал — специально замер на противоположной стороне поляны.

— Не подходи! — зарычал с пущей злобой.

Девочка чуть сбилась с шага:

— А ты со мной поиграешь? — и опять глазищами невероятными меня колдовала. А они были колдовскими, потому что топили своей глубиной, и я как завороженный ждал… Что? Не знаю, но ждал, даже дыхание затаил, и тогда девочка ко мне с объятиями бросилась. Загребла огромную морду тощими ручками, прижалась своим носом к моему:

— Ты ведь будешь со мной дружить? — взгляд лучился такой нескрываемой надеждой, что желание ей откусить башку и выпотрошить тельце сменилось растерянностью. Всё что смог, обронил глухо:

— Уходи!

Крепкий хват худеньких ручек ослаб, объятия разомкнулись. Мелкая несчастно отступила, в её колдовских очах померк свет…

Это было ещё хуже, я аж задохнулся болью и диким желанием прервать особо кроваво страдания и мои, и этого существа. В груди лихорадочно грохотало сердце…

Я, как пёс на привязи, ступил за мелкой, несчастно понурившей голову и уже скрывшейся за деревьями.

Уже вечерело, когда мелкую человечку, уснувшей на мне в позе наездницы, вернул домой.

— Ежели ещё раз не доглядите, перегрызу всё ваше село! — пригрозил кучке тёток и мужику, потом обливающихся, кто у невест вместо мамок и надзирателя были на этот момент. Их застал за весельем праздным: пили, жрали, а учёт невестам не вели — проглядели ведь, как одна ушла…

Напоследок к смотрителю заглянул, напомнил, кто он и зачем тут главным поставлен, и ушёл, но с тех пор нет-нет, да и навещал резервацию, даже ежели не моя очередь была. Понимал, что зря, не стоило, но лапы несли… Из лесу не выходил — со стороны наблюдал. Пусть не увижу, хоть буду знать, как дела идут.

И через время к удивлению узнал, что люди всё равно себя вели безответственно, даже не смотря на страх перед Зверем, кто их мог убить с одного удара, разодрать с одного укуса. Их опасения из памяти быстро выветривались…

Есть угроза — трясутся от страха, а нет Зверя — и так всё прокатит.

Это плохо!

Я о том и не подозревал раньше — не интересовало меня это. А теперь, со стороны наблюдая за их жизнью и тем, как они с невестами себя вели, убеждался, что Альфа опять что-то не так делал. Не досматривал, людям больно много свободы давал, и надзора за ними стоящего не было. А ещё — у людей такие чувства как жалость, любовь, сострадание, ежели и были то, только к своим — кровным.

Редкая баба погладит, нежное слово скажет какой-нибудь упавшей девочке-невесте, не поддержит лишний раз, ежели провинилась, тайком не подкормит, ежели наказание какая отбывает в погребе.

Они были к ним равнодушны и общались, как с отработанным товаром.