Сердце некроманта

Глава 12

— Не собирался, — кивнул Дитрих, усмехнулся. — Признаться, как и все те люди, которых я только что так сурово осудил, я пришел поглазеть.

— То есть? — растерялась я.

— Я был уверен, что смотрю представление. Спектакль, в котором оступившуюся сестру помилуют в последний миг, дабы явить всем справедливость и милосердие света.

Я ошалело вытаращилась на него.

— Спектакль?

— Видишь ли, я узнал тебя.

— Я тоже. На крыше, когда…

— Когда я сам назвал свое имя?

— Да.

Дитрих передернул плечами.

— Это давно не имеет значения. — Прежде чем я успела что-то сказать, он продолжил: — Ты хороший целитель, Эвелина. С сильным даром, и благодаря ему зелья у тебя получились мощные. Они подействовали очень быстро. Когда жар спал, у меня прояснились мозги.

— Да уж, я заметила, — не удержалась я. — Сообразил моментально, мне только и осталось, что глазами хлопать.

— Ну извини. — Дитрих развел руками, но я видела, что на самом деле он вовсе не жалеет о том, что сделал. Да и кто бы на его месте жалел, что избежал страшной смерти?

— И когда я снова стал способен думать, мне показалось, что я тебя узнал, — продолжал он. — Потом все же усомнился — мало ли глазастых золотоволосых девчушек встречалось мне на веку. Все-таки принцесс обычно используют…

— Я давно не принцесса. И меня не…

— В качестве разменной монеты в политических играх, а не как заложницу в Ордене, — Дитрих словно бы не услышал меня.

— Я не заложница! Великая…

Я осеклась. «Великая честь — служить Фейнриту». Верила ли я в это до сих пор? Я покопалась в душе. Да. В конце концов, он меня спас, пусть и руками…

Нет. Я оборвала эту мысль, оскорбительную для того, кто стащил меня с эшафота, рискуя собственной жизнью. Пусть ничего в этом мире не происходит без ведома богов, пусть Фейнрит не позволил свершиться несправедливости, но боги дали нам свободную волю. И не будь свободной воли Дитриха — никакая воля богов не спасла бы меня.

— Не буду врать, создавая портал, я думал только о том, как ноги унести. Когда вспомнил о тебе, решил, что ничего страшнее плетей тебе не грозит, но скорее всего, посадят на хлеб и воду да этим и ограничатся. Если я не ошибся, узнав тебя, — сказал он.

Я опустила голову, на глаза навернулись слезы.

— Если тебе тяжело, я заткнусь. — Он легонько тронул меня за плечо.

— Нет, продолжай.

— Когда глашатаи понесли по городу, что утром будут жечь сестру-отступницу, я засомневался. Трудно было поверить, будто светлые окажутся настолько безжалостны. Решил посмотреть одним глазком, удостовериться — на площади действительно отступница, натворившая что-то серьезное. Думал, увижу, что это не ты, и уйду — пусть светлые сами разбираются между собой, не хватало попасться второй раз. А там оказалась ты.

Он помолчал, окинул меня нечитаемым взглядом.

— Ты очень похожа на мать, Эвелина. Я понял, что не ошибся, решив, будто узнал тебя. Особенно когда ты…

— Позорнейшим образом умоляла о прощении. — Я закрыла ладонями лицо.

Дитрих покачал головой.

— Нет ничего стыдного в желании жить.

— Но ты же не умолял…

— Я был близок к этому, — без тени улыбки сказал Дитрих. — Будь у меня хоть капля надежды на милость, не знаю, хватило бы гордости молчать. — Он дернул щекой. — Словом, я убедился: глаза и память меня не обманывают, ты — это ты. И остался смотреть на представление, совершенно убежденный в том, что в последний момент тебя помилуют. Дабы явить всем милосердие к оступившимся, а на самом деле — чтобы не ссориться с королем.

Я сглотнула горький ком.

— Он отрекся от меня.

— Не он первый, не он последний, — криво усмехнулся Дитрих. — Хотя руководи я этим зрелищем, после твоей мольбы устроил бы людям знамение. Каких-нибудь белых голубей, слетевших с крыши к тебе, или столб света, или что-то настолько же пафосное. Чтобы толпа ликовала, увидев чудесное спасение.

Я нервно хмыкнула, не зная, смеяться или плакать.

— А потом понял, что его не будет. Пришлось импровизировать.

— Да уж, импровизация удалась, — нервно хмыкнула я.

Дитрих пожал плечами.

— Ты недовольна результатом?

Я смутилась, опустила взгляд.

— Нет… Я не хотела быть неблагодарной, прости. Ты спас мне жизнь, даже если сам того не желал.

Так же, как и я не намеревалась спасать его.

Я потерла лицо и заставила себя взглянуть в глаза Дитриху.

— Спасибо.

— В расчете, — усмехнулся он. — Ты тоже явно не собиралась меня спасать и все же спасла. Так что в расчете.

— Да… И что теперь?

— Теперь нам надо отдохнуть. — Подремли, пока варится каша. Я разбужу.

Он накрыл меня плащом. Я вскинулась, но Дитрих покачал головой.

— Нет, это не тот. Это мой.

Я облегченно вздохнула и откинулась на подушку. Закрыла глаза, но тут же снова открыла.

— Не могу. Это дико — спать, когда столько всего случилось. Когда столько смертей, и демоны…

Дитрих пожал плечами.

— Что изменится от того, что ты будешь метаться туда-сюда по комнате, рвать на себе волосы и каяться в том, в чем твоей вины вовсе нет? Мертвые не воскреснут, демоны не исчезнут.

— Наверное, — признала я.

И все же было что-то холодное, жестокое в его отстраненном спокойствии. Нечеловеческое.

Я опять подскочила на постели.

— Это правда не ты? Не ты призвал демонов?

Глупо. Если он соврал мне в первый раз, что помешает ему соврать во второй?

Дитрих снова присел так, что наши глаза оказались друг напротив друга.

— Эвелина, у меня, конечно, хватает грехов. Но чтобы призвать на город демонов лишь в качестве отвлекающего маневра, надо быть вовсе… Вовсе ничего не иметь в душе. — Он покачал головой, будто ему не хватало слов. Повторил: — У меня хватает грехов. Но всему есть предел. Я не призывал демонов.

Внутри меня словно развязался тугой узел. Хотя бы демоны — не моя вина. И тут же я снова похолодела, вспомнив.

— И ты сам — не демон? После того, как он тебя… Я хочу проверить.

Лицо Дитриха стало непроницаемым. Он медленно поднялся, отступив на пару шагов.

— Нет. Я не позволю тебе применить экзорцизм.

— Почему? Мне говорили, что экзорцизм безвреден.

Я осторожно потянулась к магии и тут же отпустила ее, не зная, на что решиться. Верить Дитриху на слово не хотелось: кажется, больше я никому не смогу верить на слово. С другой стороны, стал бы демон тащить меня по крышам? Прикрывать от отряда инквизиции? Обнимать, утешая?

Но тогда почему он не хочет просто показать мне, что не демон? Одно заклинание — и все будет очевидно.

— «Говорили». Птичка, неужели ты до сих пор веришь всему, что тебе говорили? — усмехнулся он.

— Уже нет. — Я вернула ему усмешку, такую же невеселую. — Но если не верить никому, то почему ты должен стать исключением?

— Не должен. И я не прошу мне верить, прошу подумать. Стал бы демон помогать тебе? Или просто — извини за грубость — разложил бы прямо там, на крыше, вдоволь насытившись твоей болью, отвращением и слезами, а потом скинул?

Меня передернуло. Почему за словом «извини» всегда следует какая-то гадость? Как будто извинение сделает ее неважной. Дитрих притворился, будто не заметил моей реакции, и продолжил:

— Экзорцизм безвреден. Для любого светлого мага, не одержимого демоном. Для одержимого, пожалуй, тоже: мертвому уже ничего не может навредить.

— Мертвому?

— Двум душам не ужиться в одном теле. Либо человек, либо демон. Поэтому, когда экзорцизм изгоняет демона из тела, остается труп.

— Это не совсем то, чему меня учили.

Дитрих пхмыкнул.

— Или я поняла так, как хотела понять. — Я попыталась припомнить формулировки. — «Безвреден для человека» — так писали в книгах. Когда заклинание изгоняет демона из тела, он ослабевает, и его легко убить. И душа человека будет спасена. А про тело… — Я растерянно подняла взгляд на Дитриха. — Или я плохо читала, или…

— Или, как я уже сказал, труп — не человек, даже если до поры ходит и говорит. Как и черный маг. Тот, чья сила — в тьме и смерти. Экзорцизм меня не убьет. Но… Когда магию пытаются отделить от тела, это, мягко говоря, неприятно. — Он криво усмехнулся. — Видишь, я сам вкладываю в твои руки оружие против себя. Стал бы я это делать, будучи демоном?

— Не знаю. Я не знаю, как мыслят демоны.

Он рассмеялся и развел руками.

— Ну извини, у нас тут нет под рукой ни одного, чтобы допросить и понять ход мыслей.

Мог ли демон спасать меня с корыстными целями? Разыграть многоходовку, втереться в доверие… чтобы что? Использовать мои родственные связи? Отец от меня отвернулся, наследовать трон я не могу, и в любом случае дорогу к нему преграждают два старших брата, которые едва ли вообще помнят о моем существовании. Больше нет ничего, кроме меня самой, но Дитрих сказал верно — воспользоваться этим демон мог бы сразу. А так от меня никакой пользы, кроме дополнительных забот.

От этой мысли стало страшно, и я прогнала ее.

— Я верю тебе, — сказала я.

— Спасибо, птичка. — Он улыбнулся. Заглянул в котелок. — Каша сварилась. Будешь?

Я кивнула. Несмотря на все переживания, которые принес день, а может, как раз из-за них, желудок настойчиво требовал еды.

Дитрих снова нырнул в сундук, стоявший под столом, доставая из него посуду.

— На воде и без масла, уж извини. Здесь я редко бываю, поэтому не храню то, что быстро портится. Зато с изюмом и маком.

— Ничего, что на воде. — Я взяла у него из рук миску, щедро наполненную кашей. — Голод — лучшая приправа.

— Не думал, что ты это знаешь. Посты?

Я кивнула. На какое-то время воцарилось молчание — говорить с набитым ртом неприлично, а еще я изо всех сил старалась не есть слишком жадно.

— А теперь отдыхай, — велел Дитрих, когда моя миска опустела. — Я приберу.

Я покачала головой.

— Ты готовил, я помою. Только дай таз, у тебя ведь он есть?

— Есть, — кивнул Дитрих, снова склоняясь под стол. Бездонный этот сундук, что ли?

Я сотворила воду, занялась посудой, чувствуя себя неуютно под внимательным взглядом Дитриха.

— Удивительно, до чего неизбалованные пошли принцессы.

Я покачала головой.

— Я не принцесса. Когда-то была, но принося обеты, мы отказываемся от мира.

Выходит, это я первая отреклась от семьи, когда стала светлой сестрой. Привязанности заставляют нас думать о земном, мешая посвятить себя служению Господу, так мне твердили. Зря я ждала от короля спасения — ведь, получается, я ему никто, как и он мне. Привязанности делают нас уязвимыми, и уж кому, как не королю, это знать.

Значит, у меня никого нет и рассчитывать не на кого. От этой мысли стало холодно.

Дитрих не мой родственник и ничего не должен. Как быстро ему надоест со мной возиться? Когда он укажет на дверь, пожелав на прощанье удачи, и что я буду делать потом? У меня не осталось даже медальона Фейнрита — кощунство, но его можно было бы переплавить в серебро и продать.

Может быть, следовало согласиться с ним — да, я принцесса, и…

И что? Разыграть… Как же он сказал… Разменная монета в политических играх? Во-первых, монета эта даже не гнутый медяк, во-вторых, кто сказал, будто Дитриху это нужно? А в-третьих — самой мне не противно от этой мысли? Может быть, когда пойму, что иначе не выжить, соглашусь на что угодно, но пока я не дошла до последней стадии отчаяния.

Пока мне было просто страшно думать о будущем, и, когда я ставила на стол последнюю вымытую миску, рука дрогнула, слишком громко стукнув посудой.

— О чем задумалась, птичка? — полюбопытствовал Дитрих.