Сердце некроманта

Глава 4

Заглянув в больницу при храме, я снова направилась в казематы.

Стражник уже сменился, к моей радости. Новый оказался раза в два старше меня, с открытым и веселым лицом.

— Не боишься, деточка, что некромант тебя сожрет и не подавится? — ухмыльнулся он, зажигая факел от жаровни.

Я вздернула подбородок, всем видом показывая, что бояться мне нечего.

— Ну, если что, стучись.

Стражник сунул факел в держатель на стене и закрыл дверь, оставив меня наедине с Дитрихом. Я облегченно выдохнула, обнаружив, что он все же натянул штаны. Видимо, немного пришел в себя, и разум прояснился.

— Снова ты, птичка? — Он поднял голову. — Вернулась еще раз полюбоваться моей задницей?

Я сглотнула. Когда я шла сюда, все казалось кристально ясным. Да, мне недостает ума, опыта и дара убеждения. Но дела говорят громче слов.

Те, кто часто сталкивается со злом, видят его везде. Как и те, кто творит. Но, возможно, поняв, что я и правда не собираюсь выведывать тайны или еще как-то вредить ему, черный поверит, будто я действительно лишь пекусь о его душе. Сейчас он смотрит на меня, как на одну из сонма врагов, но, может быть, переменит мнение — и тогда мои слова прозвучат убедительней.

Я была так спокойна и уверена, когда спускалась в казематы, но стоило черному открыть рот, и речь, тщательно подготовленная по дороге, мгновенно забылась.

— Жаль тебя разочаровывать, но даже ради твоих прекрасных глаз мне лень шевелиться и раздеваться снова.

Я вспыхнула, а он опять уронил голову на руки, повернувшись затылком ко мне.

— Не трать мое время, у меня его и без тебя осталось немного. Уходи.

Можно подумать, у него здесь в камере дел невпроворот, не знает, за какое хвататься. Я подавила неуместное раздражение, напомнив себе, что нельзя злиться на страждущих, которым нужна помощь.

— Меня зовут сестра Эвелина, и я здесь не для того, чтобы…

Тьфу ты, чуть не брякнула «полюбоваться твоей задницей». Почему этот человек так действует на мой рассудок, он же не может дотянуться до магии?!

— Дитрих, — сказал он, по-прежнему не поворачивая головы. — Если тебе не все равно.

— Рада познакомиться, Дитрих. — Я подошла ближе, поставив рядом с нарами корзинку, что до сих пор держала в руках. Тихонько звякнули склянки. Черный шевельнулся, будто хотел обернуться, но снова обмяк.

— Не могу сказать, что радость взаимна. Теперь, когда мы познакомились и поздоровались, пора прощаться.

Спина его выглядела куда хуже, чем совсем недавно, — ожоги и раны воспалились и отекли, а жар, кажется, чувствовался даже на расстоянии.

— Я все-таки принесла отвар ивовой коры. — Голос не слушался, готовый вот-вот сорваться в рыдания. Нет, матушка Епифания не права. Даже если черный настолько погряз во зле, что отвергнет спасение души, это не значит, будто он недостоин милосердия.

— Зачем? — глухо спросил он. — Не все ли равно?

— Мне — не все равно.

Он все-таки повернулся, смерил меня нечитаемым взглядом. Я смогла совладать с дыханием и продолжила:

— Позволь мне позаботиться о твоих ранах. Незачем терпеть боль, если можно ее избежать.

— А как же страдания, которые очищают душу?

Как он умудряется выворачивать все наизнанку? Зачем даже сейчас глумится над словом божьим?

— Чего ты больше хочешь — страданий, очищающих душу, или спокойно поспать?

— Разве я не должен провести эту ночь без сна, перебирая в памяти свои преступления и раскаиваясь в них? — ухмыльнулся он.

Мое терпение лопнуло.

— Я не играть словами сюда пришла! Подставляй спину. Или мне позвать стражника, чтобы он силой влил в тебя лекарство, а потом держал, пока я промываю и обрабатываю твои раны?

Не успела я договорить, как сама устыдилась своей вспышки. Не так подобает себя вести пресветлой сестре. Криком и угрозами не заставишь себе поверить.

Черный расхохотался.

— Да у птички есть коготки! Ты всегда настолько непреклонно причиняешь добро всем, кто не успеет увернуться, или я тебе особенно нравлюсь?

Я медленно выдохнула. Склонилась над корзинкой со снадобьями, чтобы скрыть лицо и сосчитать до десяти. Помогло не особо.

— Я отношусь к тебе ровно так, как светлым сестрам подобает относиться к тем, кому нужна помощь. Не разделяя чистых и нечистых, — как могла спокойно произнесла я.

Напряжение все же прорвалось в голос, и черный наверняка это услышал, но, к радости моей, язвить не стал.

Я открыла склянку с водным раствором коричневых кристаллов, которые получают, сжигая водоросли. Вообще-то они почти не растворяются в воде, но для того и существует магия, чтобы изменять естественный порядок вещей.

Подумав об этом, я на миг испугалась — что, если артефакты, подавляющие магию, испортят и снадобья? Но тут же сообразила, что блокируется не сама магия, а возможность человека дотянуться до нее. Своего рода кандалы, мешающие поднять руки, но сила-то никуда не девается.

Я слышала, одно время хотели изготовить множество артефактов, подобных тем, что вмурованы в тюремную стену, и собрать их в сеть, чтобы накрыть весь мир и навсегда устранить саму возможность прорыва демонов. Вот только если бы этот план воплотили, вместе с демонами из мира навсегда исчезла бы и магия.

Но если разрывы станут открываться все чаще, на кону окажется существование мира и человечества. Тогда жизнь без магии будет выглядеть не такой уж высокой ценой.

— О чем задумалась, птичка? — поинтересовался черный, возвращая меня в реальность. — Решила поразмыслить, действительно ли мне нужна помощь? Вообще-то следовало бы сперва все обдумать, прежде чем спускаться сюда.

Я обругала себя. Нашла время вспоминать о проблемах мироздания. Ладно бы от меня зависели судьбы этого мира, так нет же! Но все же ответила:

— О разрывах и демонах. Еще о том, сохранили ли снадобья магию.

Я оторвала кусок корпии и начала пропитывать его средством для обеззараживания ран. На очередной выпад в мой адрес не стоило обращать внимания. В конце концов, я сюда пришла не за славословиями.

Черный приподнял голову.

— А вот теперь ты сумела меня заинтересовать, — медленно проговорил он. — Если рассуждать абстрактно, любое зелье — смесь ингредиентов и магия. Точнее — материальный носитель и магия.

— Хочешь сказать, неважно в какой форме носитель? Что нет разницы между, скажем, серебряным амулетом и взвесью серебра в склянке? И то, и другое можно считать артефактом независимо от первоначального предназначения?

Дитрих потер лоб.

— В грубом приближении — примерно так. На практике наверняка разница будет, но я не уверен, что сейчас осилю полноценные расчеты, тем более в уме. Однако если рассматривать зелье как артефакт, что сам по себе источает магию… — Он покачал головой. — Всегда любил нестандартные задачки и проверять теорию практикой. Моя спина в твоем распоряжении.

Теперь и мне стало интересно, подействует ли? Но проверить можно было только одним способом.

Я протянула черному склянку с ивовым отваром.

— Это от жара.

Приподнявшись на локте, он выпил ее махом. Скривился.

— Ну и гадость! Почему все лечебные зелья — удивительная гадость?

Я пожала плечами.

— Наверное, потому что лечение не должно быть приятным?

— Интересно, почему у вас, светлых, любое исцеление должно быть неприятным? Даже тела, про душу уж и говорить нечего.

Я мысленно ругнулась — яда в этом человеке хватило бы, чтобы отравить все колодцы столицы. А еще он явно куда больше моего поднаторел в разнообразных спорах, так что лучше бы мне помолчать немного.

Жестом велев ему снова лечь, я осторожно коснулась влажной корпией ожога. Темный вздрогнул, ткнулся лицом в согнутые руки. Я стиснула зубы, точно больно было мне самой. Нет, это никуда не годится. В конце концов, я видела и ожоги сильнее, и раны глубже, вот разве что в сочетании они мне еще не попадались, но это же не причина лишиться спокойной отстраненности, подобающей целительнице.

— Как ты оказалась посвященной Фейнрита? — спросил вдруг черный. — Родители пожадничали на приданое для младшей дочери?

— Ничего они не жадничали, — обиделась я, опять напитывая корпию зельем. — У моих родителей хватило бы приданого на десяток дочерей. Стать светлой сестрой — великая честь!

Он засмеялся, резко оборвал смех, когда я снова коснулась его спины.

— Ну да, особенно когда в семье еще парочка девчонок, которых надо выдавать замуж. Но такую красотку взяли бы и без приданого.

— Я не хочу замуж, — ровным голосом произнесла я.

В самом деле, может, если бы я росла в семье, как другие девочки, сейчас бы мечтала о женихе… Да и хвала пресветлому, что мне выпал другой путь. Выдадут, на кого отец укажет, и моли богов, чтобы не совсем уж старый да противный!

Конечно, дети… Но ведь при храмах есть приюты, я смогу растить детей и заботиться о них, пусть не о собственных.

— Правда? Я слышал, все девочки хотят замуж.

— Не могу говорить за всех. Я — не хочу.

Помогать страждущим, нести исцеление и свет истинной веры — чем, в конце концов, этот путь хуже участи хранительницы домашнего очага?

— Неужели тебя никто не обнимал как следует? — не унимался Дитрих. — Не целовал так, что дыхание перехватывает?

— Твои вопросы неуместны. — Я хотела произнести это ледяным тоном, но румянец снова залил щеки, и ничего не получилось.

— Почему неуместны? Такая юная и такая красивая — парни должны бы к тебе липнуть почище комаров. Неужели на тебя никто не заглядывался, и никто не глянулся тебе?

Да что он несет!

— Грех лелеять дурные помыслы в отношении светлой жрицы!

— Думаешь, если мужчине сказать, что грех возжелать красивую девушку, он немедленно станет евнухом?

Какое-то время я могла только возмущенно хватать ртом воздух.

— Как ты смеешь! — выдохнула я наконец.

Дитрих расхохотался.

Горло сдавила обида. Захотелось скинуть все зелья в корзинку и уйти.

Нет. Когда речь идет о спасении души, не до моей гордыни. Хотя уже очевидно, что все зря. Я переоценила себя и помочь ему не смогу. И значит, завтра мне стоять рядом с костром, а потом всю оставшуюся жизнь думать, что следовало сделать или сказать по-другому, и тогда он поверил бы мне. Избавил себя пусть не от смерти, но от боли и, что куда хуже, — от вечных мук. Что надо было сделать или сказать, дабы эти муки навеки не остались и на моей совести.

— Я больше не буду с тобой разговаривать, — сказала я, продолжая обмывать раны Дитриха и внимательно вглядываясь в них.

Неужели я ошиблась? Неужели здесь, в каменном мешке без магии, бессильны и зелья?

Нет, кажется, краснота потихоньку начинает уменьшаться, и борозды от кнута выглядят не такими глубокими, потому что спадает отек вокруг них.

Обрадовавшись, я сунула использованную корпию в принесенный для этого глиняный горшок, убрала отвар и достала мазь, которая ускоряла заживление ран. Снова склонилась над черным. Да, в самом деле снадобья действуют — он уже не вздрагивал от каждого прикосновения, и тело его не источало жар.

Может быть, его разум прояснится? Может быть, если я скажу ему прямо про яд в чаше последнего покаяния, он переменит решение?

— Что ж ты такая обидчивая, птичка? Ведь пресветлой сестре подобает смирение. — Голос его тоже изменился, стал звучным и вроде бы даже более бодрым. — Или ты такая же лицемерка, как все вы?

Я попыталась сосчитать до десяти и сбилась. Начала снова. И все же не выдержала.

— Что, не можешь достать тех, кто тебя пленил и допрашивал, и отыгрываешься на мне? Воистину великое деяние, требующее недюжинной доблести и отваги!

Он напрягся, точно взведенная пружина. Радуясь, что мои слова попали в цель, я продолжала:

— Что ж, не останавливайся. Ты потренируешь умение сражаться с женщинами, а я — смирение, подобающее…

Я осеклась, увидев, что якобы безвольно повисшая со скамьи рука лежит точнехонько в корзине, и пальцы черного сжимают склянку с зельем для промывания ран.

А в следующий миг меня ослепило сияние портала. Порыв ветра пронесся по камере. Дитрих взлетел с лавки стремительным сильным движением, отшвыривая меня в сторону. Я закричала. Дверь, распахнувшись, шарахнула об стену. Вбежал стражник. Портал погас.