Васю учить - только портить (СИ)

Глава 26. Василиса

— Ты сегодня не слишком ли хитроделанная? — спросил Банзар, тяжело дыша.

— Нет. А что?

— А ничего, что я практически один всё почистил, а ты только коней гладить бегала? — выронил он возмущенно и сел рядом со мной на высокую ступеньку, пока на моих коленях лежала голова расслабленного Сени.

— Ничего, — улыбнулась я парню широко-широко, из-за чего Банзар перестал злиться и ворчать на меня, тихо хохотнув.

— Ну, ты, конечно, молодец, — фыркнул он, смахнув со лба бисеринки пота. Оперевшись локтем о ступеньку выше, спросил. — Слушай, Вася, не хочешь сегодня вечером сходить на костёр?

— Что за костёр?

— Обычный. На берегу реки. Мы тут компанией почти каждый вечер собираемся. Не хочешь с нами зависнуть? Тем более, о тебе уже грандиозный слух после колодца по деревне ходит. Народ хочет познакомиться с тобой.

— Не знаю, — поморщила я нос, поглаживая шею Сени. — Честно говоря, я не очень компанейский человек. Да и там будет полно незнакомых мне людей. А я тяжеловато схожусь с новыми людьми.

— Слушай, ты уже две недели торчишь в доме у Петровича и работаешь, как Золушка…

— Вообще-то, не две недели, а двенадцать дней.

— Какая разница?! — фыркнул Банзар. — Сходила бы, развеялась. Я Петровича, конечно, уважаю, но, по-моему, держать классную девчонку, которая на него работает, взаперти — это уже борщ. Или тебя в рабыни к нему отправили?

Спасибо, что напомнил, блин!

Тяжело вздохнув, я попыталась как можно быстрее встать, потому что Сеня решил, что ему достаточно почесала шею и морду, а вот травы он поел ещё недостаточно, поэтому пошёл обратно к своим собратьям.

— Ну, пойдём, — как демон нашёптывал Банзар. — Сходишь раз. Если не понравится, можешь и дальше торчать в хате Петровича.

— Просто скажи, что ты уже пообещал всем, что приведешь меня, — посмотрела я на него укоризненно сверху вниз.

— Ну, и это тоже, — Банзар виновато поджал губы и опустил взгляд на свои ноги.

Я молча повела бровью и отвернулась, чтобы вновь посмотреть на коней, ленно расхаживающих по своему загону.

— Это далеко? — спросила я.

— Нет. Рядом с деревней, где ты Серёгу из колодца вытаскивала. Чё? Пойдёшь? — встал Банзар рядом со мной и начал переминаться с ноги на ногу от нетерпения.

— Ладно, — выдохнула я нарочито снисходительно. — Но только ненадолго. И так нифига не высыпаюсь.

— Хорошо, — обрадовался парень. — Скажу своим, что ты сегодня придёшь. Сегодня же?

— Сегодня.

— Только ты это… — Банзар начал мяться, словно чего-то боялся. — …сможешь одна дойти до старой деревни? Там от Петровича недалеко… А-то, если я за тобой зайду, то… сама же знаешь, какой Петрович.

— Пиздов даст? — усмехнулась я.

— Или ещё чего похуже. Ну, ты придёшь, да? А я тебя в старой деревне встречу. У печки.

— Приду.

— Ну, тогда часов в девять стыканёмся.

— Ладно.

Честно говоря, не очень хотелось идти куда-либо. Я бы лучше посидела с Беляшом и Найдой на крыльце, а потом перед сном порисовала бы на балконе или в своей комнате, чтобы не смущать Петра. Но раз я уже пообещала Банзару, что приду, то придётся сходить, хотя бы ради любопытства — интересно же, что за посиделки такие у костра происходят в деревне. Я ни разу не участвовала в чем-то подобном. Ночные тусовки на детской площадке на карусели, наверное, едва ли можно назвать чем-то схожим с посиделками у костра.

К девяти часам я уже была готова: джинсы, толстовка, кроссовки — всё должно быть достаточно закрыто, чтобы меня не сожрали комары и любая другая кровососущая живность.

Пётр приехал буквально за десять минут до того, как я планировала идти на место встречи с Банзаром. По реакции и взгляду, которым он окинул меня с ног до головы, я сразу поняла, что Пётр чем-то недоволен.

— Здравствуйте, — выронила я чуть смущенно и натянуто улыбнулась, спускаясь к Петру по ступенькам крыльца. — Я хочу посидеть с Банзаром и его друзьями у костра. Кстати, котлеты, как вы просили, я достала. Они на столе в тарелке.

— Нет, — сухо выронил Пётр, стягивая через голову футболку, чтобы традиционна сразу после работы принять уличный душ.

— Что «нет»? — нахмурилась я. — Не надо было доставать котлеты? Но вы же сами позвонили мне и сказали…

— Пока ты находишься у меня дома и под моей ответственностью ни на какие посиделки у костра, прогулки или танцы ты не пойдёшь, — его голос звучал грубо, а каждое сказанное им слово, отзывалось грубыми толчками в спину.

— Кажется вы не поняли, Пётр. Я не отпрашиваюсь у вас, а ставлю в известность о том куда и с кем я ухожу. И не вам решать, можно мне идти или нет, — так же холодно произнесла я, пока где-то внутри меня закипала злоба.

— Пока ты находишься у меня, в моём доме… — указал он на свой дом за моей спиной. — …решать, куда и с кем тебе идти буду я. А Банзаю своему скажи, что я его в костёр кину, если он ещё хоть раз тебя куда-нибудь потащит.

Озлобленно стиснув зубы, я кое-как сдержала слёзы, начинающие меня душить.

Что папа, что Пётр…

Одинаково.

Поменялось только место моего принудительного заточения.

С чего я решила, что Пётр добрее и лучше? Такой же твердолобый и бескомпромиссный эгоист.

Запрятав руки, сжатые в кулаки, в карманы свободной толстовки, я демонстративно прошла мимо Петра и вышла за калитку.

— Васька, — рыкнул Пётр. — Развернулась и пошла в дом. По-хорошему.

Ещё чего?!

— Неудивительно, что у вас нет семьи и детей, — сказала я, заглянув в голубые глаза, застывшие на мне холодным взглядом. — Никто не захотел бы стать заложником этого дома.

Сказав это, я развернулась и пошла в сторону старой деревни, не желая слышать, что ещё мне может сказать Пётр и какими ещё угрозами он решит удержать меня в своём доме.

Кошки скребли на душе. В какой-то момент стало противно от самой себя.

Говорить такое взрослому мужчине?

Хотя, он сам виноват. Сам вынудил сказать ему то, что я сказала. Значит, заслужил.

Но, всё равно, было паршиво.

Знакомство с друзьями Банзара вышло скомканным и поверхностным. Настроение было убито напрочь. Улыбки мои были картонными, а мыслями я всё ещё была во дворе дома Петра и давала ему остроумные ответы, вместо того, чтобы опускаться до низких колкостей.

Но, с другой стороны, он тоже мог бы быть помягче, а не включать хозяина не только своего дома, но и меня самой.

В конце концов, я не сделала ему ничего плохого, чтобы он так со мной разговаривал.

Вечер был насмарку. Я даже не досидела у костра до конца со всеми. Сославшись на усталость, ушла ещё до полуночи.

Приближаясь к дому Петра, заметила, как дрогнули шторы в его комнате.

Неужто волновался?

Ну, и пусть. Полезно.

Если у меня вечер испорчен, то и у него он тоже пусть будет таким же.

А утром произошло странное — я проснулась сама, без стука Петра в дверь. На часах уже было почти семь часов утра.

После вчерашнего он решил сделать вид, что меня больше не существует в его доме? Или дал небольшое послабление после того, как я поздно вчера вернулась?

Ну, спасибо! С этой стороны совесть меня, как раз, ещё не грызла.

Даже в доме казалось прохладнее обычного. Поэтому, накинув кардиган, я собрала волю в кулак и вышла из комнаты, чтобы встретиться глазами с Петром и, скорее всего, извиниться за вчерашнюю резкость в словах и поступках. Было бы неплохо, если бы он сделал то же самое…

Уже на ступеньках привычно пахло свежеиспеченным хлебом. Запахнув кардиган и, обняв себя за плечи, я спустилась вниз и застыла у лестницы, увидев на кухне только Банзара, потягивающего молоко и залипающего в телефоне. А на столе вместо двух привычных булок хлеба была всего одна.

Открытая и остывающая духовка оказалась пустой.

— Доброе утро, — произнесла я и заглянула в гостиную, которая тоже была пустой. — А где Пётр?

— Так сегодня же двадцать первое, — вскинул Банзар брови, закидывая в рот корку хлеба.

— И что? Праздник какой-то? — фыркнула я, наливая себе в стакан молоко.

— Ну, типа того. У дочки Петровича днюха же. Так что сегодня он у неё на кладбище, как обычно…

Банка с молоком едва не выскользнула из моих рук. Непослушными, будто совершенно деревянными руками я поставила её на край стола и, не веря тому, что только что услышала, посмотрела на Банзара.

— У дочки? На кладбище? — переспросила я, надеясь на то, что я не так расслышала, что я не так всё поняла.

— Ну, да, — чуть нахмурился Банзар, отложив телефон в сторону. — У него же лет восемь или девять назад дочка умерла. Ты не в курсе, что ли?

Тошнота подступила к горлу, грудь будто тисками сдавило. Пошатнувшись, я отступила от стола на несколько шагов, пока не уперлась спиной в холодильник. Меня начало трясти и лихорадить, взгляд в панике забегал по гостиной и кухне.

Как я могла сказать ему такое, да ещё накануне такого дня? Как у меня язык повернулся? Почему я даже на секунду не задумалась о том, что у взрослого тридцатисемилетнего мужчины может быть прошлое? Почему я не задалась вопросом, по какой причине человек такой широкой души, как Пётр, живёт где-то на отшибе в стороне от всех?

— Эй, Вась. Ты чего? Что с тобой?

Банзар подскочил ко мне и попытался сделать так, чтобы я сфокусировала на нём взгляд. Но мне сейчас было не до него. Ни до кого, вообще. Я думала только о том, каково вчера было Петру слышать то, что я ему сказала.

— Какая же я дура! — выдохнула я и сморгнула слёзы, размывающие картинку перед глазами.

— Вася, сядь. Василиса, — Банзар тянул меня на стул, но я вырвала локоть из его руки и, наконец, смогла сфокусироваться на его лице.

— Как это случилось? С дочкой. А жена его? Она тоже…?

— Я… я не знаю, — растерялся Банзар, наливая мне воду в стакан. — Петрович никогда не рассказывал. Я о том, что у него дочка умерла, узнал только от него пьяного, когда он вечером с кладбища вернулся. Года четыре назад это было. Если я правильно понял, то его дочку машину сбила. Из-за самокатчика какого-то. Она подумала, что он наедет прямо на неё, и отскочила в сторону… на дорогу.

— Боже, — спрятав лицо в ладонях, я осела на пол и не придумала ничего лучше, кроме того, чтобы просто плакать и с каждой слезой ненавидеть себя всё больше и больше.

— Вася, ты меня до усрачки пугаешь. Может, «скорую»?

— Не надо ничего. Просто уйди, — выронила я тихо, но уйти предпочла сама.

С трудом поднявшись на ноги, я поплелась вверх по лестнице, желая спрятаться в своей комнате.

— Только ты это… — догнал меня голос Банзара на одной ступенек. — …лучше не высовывайся вечером, когда Петрович вернется. Отсидись до утра в комнате. Сама понимаешь…

Можно подумать, что после всего я смогу посмотреть ему в глаза. Да я лучше соберу свои вещи и уеду не попрощавшись, чем решусь вновь заглянуть Петру в глаза и сказать хоть что-нибудь.

Но наверху вместо того, чтобы зайти в свою комнату, я пошла к двери в комнату Петра.

За тринадцать дней я ни разу не заглянула в его комнату. Мне и любопытно даже не было, что у него там находится. Папа отлично меня выдрессировал, запрещая заходить в его кабинет или его с мамой спальню. Поэтому и к всегда закрытой двери в комнату Петра я никогда не проявляла интерес. Закрыто и закрыто — значит, нельзя.

Но сейчас мне просто жизненно необходимо было узнать о Петре чуть больше, чем он о себе рассказывал. Хоть одним глазком, но мне нужно было заглянуть в хоть одну из страниц его прошлого.

Вот только зачем?

Чтобы ещё больше себя возненавидеть?

Отличный план, Васька. Такой же умный, как твои вчерашние слова про семью, детей и дом.

Но я уже открыла дверь. Уже вошла в комнату и застыла на пороге.

Внутри его комнаты было так же аскетично, как в моей, до того, как я разбавила её яркими подушками и прочей декоративной мелочовкой.

Аккуратно заправленная постель с серым покрывалом, тумбочка, компьютерный стол с ноутбуком на нём, черное кресло на колёсиках и белый комод напротив кровати, на котором было несколько фоторамок и на всех них была изображена маленькая девочка.

С каждым шагом к комоду, слёзы всё сильнее и сильнее текли по моим слезам, потому что на фотографиях я отчетливо узнавала Петра. Да, он был моложе, без бороды, а ещё по-настоящему счастливым, потому что его шею крепко-крепко обеими ручками обнимала девочка лет пяти. В платье оливкового цвета, с желтым бантиком в темно-рыжих волосах, словно смеясь, девочка казалась копией Петра.

Они так похожи…

В глазах обоих горит свет и тепло, они светятся от счастья, потому что в данный момент едва ли найдётся хоть кто-то счастливее их.

Моя рука потянулась к фотографии, чтобы коснуться её, но я одёрнула себя. Накрыв рот ладонью, попятилась назад, покинула комнату Петра, закрыла дверь, как было, а затем я спряталась в своей комнате, где, не находя себе места, металась по комнате, скидывая свои вещи в чемоданы.

Когда дело до дошло до мисок Беляша, мне пришлось спуститься на кухню, чтобы помыть их, высушить и только потом убрать в чемодан.

Под замах после мисок я помыла и стакан, оставленный мной на столе. Молоко из него пришлось вылить Найде, которая хоть и любила его, но в этот раз к нему даже не притронулась. Казалось, даже от неё я ощущала волны негодования и возмущения вчерашним.

Прибрав всё на кухне, я открыла холодильник, чтобы убрать в него банку с молоком, и застыла, увидев, что вчерашние котлеты, которые Пётр просил разморозить ему для ужина, он так и не приготовил. Они так и лежали в тарелке — растаявшие.

Очередной укол совести. Из-за меня он вчера даже не поужинал, а сегодня, судя по кухне и его кружке на сушилке, ограничился только кофе.

Нужно позвонить папе. Пусть отправит за мной машину. Если мне суждено жить в своей комнате и до конца жизни выполнять все папины приказы, то я это заслужила.

Бухгалтер в фирме отца, который будет показывать пальцем, что делать и куда идти — это мой максимум. Папа оказался прав: для того, чтобы быть самостоятельной и решать что-либо самой у меня ещё недостаточно мозгов.

Чтобы не уезжать совсем уж неблагодарной свиньёй, я покормила и напоила всю живность, которая была во дворе Петра. Дополола огород и полила цветы у крыльца, чтоб их листья не вяли на солнце.

Складывалось впечатление, что сегодня абсолютно всё впало в уныние. Даже Найда и Беляш не были столь игривыми и активными, как бывало обычно. Они словно заняли наблюдательные позиции и чего-то ждали.

Поднявшись вновь в свою комнату, я села за письменный стол, взяла карандаш и лист бумаги, и принялась сочинять записку, в которой собиралась не только извиниться перед Петром за вчерашние слова, но и поблагодарить его за всё, что он для меня сделал за эти тринадцать дней.

Но мысли не собирались в кучу. Не принимали нужную форму. Детский лепет какой-то: «простите, пожалуйста, была неправа» и «спасибо, что кормили».

Я никчемна.

Может, стоит уехать по-английски? Пётр, наверняка, сам поймёт причину.

Или нет?

Не знаю!

Резко выйдя из-за стола, я подошла к своей постели и упала на неё лицом в подушки. Рукой нащупала телефон, понимая, что уже пора звонить папе, если я хочу уехать отсюда до возвращения Петра.

Палец завис над строкой с именем «папа».

Чего я жду?

Всего-то и нужно, что сказать папе, что я всё осознала, приняла, поняла и готова покаяться. А затем молча проглотить его ухмылки, самодовольство… и ещё лет двадцать продолжить глотать житейские советы.

Заблокировав экран телефона, забросила его под подушку.

Одна только мысль о том, как папа будет доволен тем, что он в очередной раз добился своего, наступив мне на горло, заставляла злиться и ненавидеть себя.

Не уеду.

По крайней мере, не так.

Дождусь Петра, извинюсь и тогда уеду.

Уеду, потому что он сам меня выгонит. Заслуженно, кстати.

Но с папы, разве что, можно спросить, почему он раньше ничего не рассказывал мне о Петре и его семье. Хотя, Пётр — это лишь один из многих его знакомых. Я о папиных близких друзьях-то особо ничего не знаю, кроме имён и лиц, потому что, когда они приходят, начинаются мужские разговоры и темы, к которым мои уши и даже мамины не допускались никогда.

Весь день я не находила себе места. Всё время держала рядом с собой телефон на тот случай, если Пётр вдруг позвонит мне, чтобы привычно сказать, что нужно достать из холодильника или морозилки к ужину.

Но за окном уже темнелся закат. Вся живность мной была покормлена, огород полит, а Петра всё не было видно на горизонте.

Чтобы он хотя бы сегодня вечером не оставался голодным, я сделала ему бутерброды по его же рецепту — на испеченный им хлеб нарезала копченное им мясо, а сверху дольки малосольных огурцов. Оставив блюдце с бутербродами на столе на кухне, я выключила основной свет и оставила только подсветку гарнитура, как делал сам Пётр. Зажгла свет на крыльце, вышла за калитку и посмотрела по сторонам, чтобы проверить не едет ли кто и не идёт ли к дому.

Никого. Только птички-истерички голосили где-то в районе реки и леса.

Ещё немного постояв у окна в гостиной, я посмотрела на часы, на которых была уже почти полночь и, всё же, решила, что мне пора подняться в свою комнату, дождаться Петра и утра.

Но на верхних ступеньках я услышала, как у дома остановилась машина и хлопнула её дверь.

Немного спустившись, я притаилась в тени лестницы.

Приехал. Дышать сразу стало как-то легче.

Слегка пошатываясь, Пётр вошёл во двор и медленно закрыл за собой калитку, пока Найда, виляя коротким хвостом, обнюхивала его.

— Привет, моя красавица, — тихо произнес Пётр и погладил собаку между ушами. Вяло улыбнулся и посмотрел вверх, похоже, на балкон. Несколько секунд смотрел наверх, а затем, опустив голову, шумно выдохнул. — Только ты меня и ждёшь, да, Найда? — пройдя еще немного, сел на крыльцо. Найда устроилась рядом с ним, положив голову ему на колени. Неуверенно и сонно к ним подошёл Беляш и сел чуть в стороне. — Иди сюда, плоскорожий. Не стесняйся, — своей пятерней Пётр поскреб спину Беляша и подтолкнул ближе к себе, чтобы тот тоже устроил голову на его коленях.

Глядя куда-то перед собой, Пётр сидел ко мне спиной и периодически поглаживал двух собак, которые предпочли не дурить с ним и не заигрывать. Словно понимая, что сейчас ему тяжело, они периодически вздыхали вместе с ним, о чем-то молчали и смотрели вдаль — на лес и реку.

И только я, идиотка, стояла в тени, вновь чувствуя горячие слёзы по щекам. Даже собаки оказались куда более умными и понимающими, чем я.

Рано утром я лежала в своей постели без сна и смотрела на дверь, надеясь на то, что Пётр постучит в неё, чтобы привычно разбудить меня и пойти печь хлеб.

Ещё не было шести утра. Я слышала, как Пётр ходил по дому, как внизу на кухне иногда гремела посуда и как лилась вода из крана.

Неужели и сегодня он проигнорирует моё существование?

Наконец, на лестнице послышались приближающиеся шаги. Я затаилась, перестала дышать. Глядя на дверь, не моргая, ждала, когда он постучит.

— Васька, подъём! — раздался стук в дверь и привычно суровый голос.

С облегчением выдохнув, я даже улыбнулась. Села в постели, накинула кардиган и, запахнув его, пошла вниз на кухню, чтобы сказать то, что репетировала всю ночь.

— Ты на низком старте под дверью, что ли, была? — спросил Пётр, увидев, что я к нему спускаюсь.

Не решаясь поднять взгляд выше его плеч, я встала с противоположной стороны стола, на котором он мял тесто для хлеба. Вобрала в легкие побольше воздуха и выдала на одном дыхании:

— Пётр, я хочу попросить у вас прощения за сказанные мной позавчера слова, — руки с тестом замерли, а затем ладонями уперлись в стол. — И дело не в том, что мне вчера стало известно. Мне очень жаль, и я соболезную вашей утрате… Я не должна была говорить то, что сказала вам тогда. Вы взрослый человек. На самом деле, я так не думала и не думаю. Я просто хотела уколоть вас, потому что вы обидели меня. Простите меня, пожалуйста.

Я чувствовала, как я покраснела до кончиков ушей. Как на глазах собрались слёзы, готовые вот-вот пролиться от стыда и чувства вины.

В своей голове я всю ночь сочиняла красивую речь, но на деле вышел детский лепет. Зато от всего сердца.

Я ждала, когда Пётр скажет хоть что-нибудь, но он всё ещё продолжал молчать, а ладони его так и были уперты в стол по сторонам от колобка теста.

— Я уже собрала вещи. И, если вы скажете мне, чтобы я уехала, я пойму, — сказала я, чтобы разбавить гнетущее молчание.

Наконец, Пётр тяжело вздохнул — хоть какая-то реакция.

— На рыбалке была когда-нибудь? — спросил он вдруг совершенно спокойно.

— Я… нет. Никогда, — ответила я, лишь на мгновение подняв взгляд, чтобы увидеть его голубые глаза, смотрящие прямо на меня.

— Завтракай, и поедем, — сказал Пётр, убирая тесто на противень, а затем чуть более строго добавил. — И ещё раз за весь день без меня ни хрена не поешь — получишь пиздов.

— Хорошо, — сморгнула я слёзы и с облегчением улыбнулась.

— Хорошо?! А где твоё любимое «не возьму»? — в его голосе тоже слышалась улыбка.

— Ну, я их не возьму, конечно, но вы можете мне их дать, если вам очень нужно.