Развод. Пусть горят мосты

Глава 32

Звук ключей в замке раздается в половине одиннадцатого вечера. Павел возвращается со своей "важной встречи с московскими партнерами", и по его походке, по тому, как он бросает ключи на столик в прихожей, я понимаю — произошло что-то значительное. Что-то, что изменит нашу жизнь еще больше, чем она уже изменилась.

Сижу в гостиной с книгой, которую не читаю уже полчаса. Дети спят наверху, дом погружен в привычную вечернюю тишину. Но внутри у меня все напряжено, как струна перед разрывом.

Павел появляется в дверном проеме с таким выражением лица, которое я не видела с самого начала нашей войны. Не злость, не раздражение — удовлетворение. Холодное, полное удовлетворение человека, который только что одержал решающую победу.

— Нам нужно поговорить, — говорит он, проходя в комнату и усаживаясь в кресло напротив.

— Слушаю, — отвечаю, закрывая книгу и готовясь к очередному удару.

— Сегодня состоялось предварительное заседание суда, — начинает он, и в его голосе звучат нотки плохо скрываемого триумфа. — По вопросу определения места жительства детей до окончательного решения.

Сердце останавливается. Предварительное заседание? Но Сергей Леонидович ничего мне не говорил...

— Как предварительное заседание? — спрашиваю, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Без моего участия? Без моего адвоката?

— С твоим адвокатом, — Павел достает из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги. — Но, к сожалению, медицинские заключения о твоем психическом состоянии произвели на судью сильное впечатление.

Медицинские заключения. Те самые поддельные документы, о которых предупреждал Сергей Леонидович. Значит, Павел все-таки решился использовать их в суде.

— И? — выдавливаю я.

— И суд постановил, что до окончательного разрешения спора дети должны проживать с отцом, — он разворачивает бумагу, протягивает мне. — А ты... тебе предписано освободить семейный дом и найти отдельное жилье. Для твоего же блага, понимаешь.

Читаю документ дрожащими руками. Официальная бумага с печатями и подписями. Постановление суда о временном определении места жительства несовершеннолетних детей Федорковой Николь Павловны и Федоркова Даниила Павловича с отцом — Федорковым Павлом Андреевичем. Матери предписано освободить семейное жилье в течение 24 часов для обеспечения стабильной психологической обстановки для детей.

— Завтра утром, — продолжает Павел, наблюдая за моей реакцией, — приедут приставы. Проконтролируют процесс. Ничего личного, просто формальности.

Лист бумаги выпадает из моих рук. Завтра. Завтра я должна покинуть свой дом. Дом, который мы вместе обустраивали тринадцать лет. Дом, где делали первые шаги мои дети, где звучал смех Даниила и музыка Ники. Мой дом.

— Это временно, — добавляет Павел, и в его голосе появляются ноты фальшивого сочувствия. — Пока ты не пройдешь лечение, не докажешь, что можешь обеспечить детям стабильность.

— Какое лечение? — спрашиваю, чувствуя, как внутри все холодеет. — От чего мне лечиться?

— От нервного расстройства, конечно, — он пожимает плечами, словно речь идет о насморке. — Доктор Державин очень подробно расписал твои симптомы. Паранойя, агрессивность, неадекватная реакция на стресс...

Доктор Державин. Человек, которого я никогда не видела, но который якобы наблюдал меня и поставил диагноз. Еще одна ложь в длинной цепи лжи, которой Павел окружил меня в этой войне.

— Ты понимаешь, что делаешь? — встаю я, и мир слегка качается. — Ты отнимаешь у детей мать. Ты разрушаешь их жизнь ради своих амбиций.

— Я защищаю их, — возражает он, тоже поднимаясь. — От неуравновешенной женщины, которая может причинить им вред.

— Я никогда... — начинаю, но он перебивает меня жестом.

— Лена, не делай все еще хуже, — в его голосе появляется предупреждающая нотка. — Дети уже знают, что завтра ты уезжаешь. Я объяснил им, что тебе нужно время подлечиться, прийти в себя. Не стоит устраивать им дополнительную травму.

Дети знают. Он уже сказал моим детям, что их мать "больна" и должна уехать "лечиться". Вероятно, они сейчас лежат в кроватях и плачут, не понимая, что происходит с их семьей.

— Где я должна жить? — спрашиваю, поражаясь собственному спокойствию. Внутри бушует ураган, но голос звучит ровно.

— Это твоя проблема, — отвечает он равнодушно. — Снимешь квартиру, поживешь у матери. Главное — чтобы подальше от детей, пока не решится вопрос с твоим лечением.

Он направляется к выходу из гостиной, останавливается в дверях.

— Ах да, — говорит, обернувшись, — завтра в девять утра приедет Вероника. Поможет детям адаптироваться к новой ситуации. Она хорошо с ними ладит.

Последний удар. Самый болезненный. Вероника придет в мой дом в день моего изгнания. Займет мое место не только в постели Павла, но и в жизни моих детей.

— Павел, — говорю я, и в голосе звучит такая боль, что он даже вздрагивает. — Они мои дети. Мои.

— Были твоими, — отвечает он жестко. — А теперь им нужна здоровая мать. Или хотя бы женщина, способная ею стать.

Он уходит наверх, оставляя меня наедине с обломками моего мира. Сижу в кресле, глядя на документ, валяющийся на полу. Двадцать четыре часа. У меня есть двадцать четыре часа, чтобы попрощаться с жизнью, которую строила тринадцать лет.

Час ночи. Дом спит, только я брожу по комнатам, как призрак. В последний раз трогаю вещи, которые завтра станут недоступными. Семейные фотографии на каминной полке. Книги на стеллаже, которые мы с Павлом покупали вместе в первые годы брака. Пианино Ники, на котором она играла свои первые мелодии.

Поднимаюсь наверх, останавливаюсь у двери детских комнат. Павел спит в нашей спальне — теперь уже его спальне. Я больше не имею права называть ее "нашей".

Тихонько открываю дверь комнаты Даниила. Мой мальчик спит, свернувшись калачиком, обнимая плюшевого медведя. Лицо заплаканное — значит, он плакал перед сном. Конечно, плакал. Восьмилетний ребенок не может понять, почему мама внезапно должна уехать "лечиться".

Сажусь на край кровати, осторожно глажу его по волосам. Он ворочается во сне, бормочет что-то неразборчивое. Может, видит сон, в котором наша семья все еще цела.

— Прости меня, солнышко, — шепчу я, наклоняясь к его уху. — Прости, что не смогла защитить нашу семью. Но я не сдамся. Обещаю тебе — я буду бороться, пока не верну тебя.

Целую его в лоб, он даже не просыпается. Дети спят крепко — у них еще есть это детское умение отключаться от боли взрослого мира.

Перехожу в комнату Ники. Дочь не спит — лежит в кровати с открытыми глазами, смотрит в потолок. При звуке моих шагов поворачивает голову.

— Мам, — шепчет она. — Это правда? Ты завтра уезжаешь?

Сердце разрывается на части. Моя умная, чуткая девочка. Она все понимает гораздо лучше, чем хотелось бы.

— Да, — отвечаю честно, садясь рядом с ней. — Но это временно, Ника. Папа... папа пытается сделать так, чтобы казалось, что со мной что-то не в порядке. Но это неправда.

— Знаю, — кивает она, и в ее двенадцатилетних глазах такая взрослая печаль, что хочется плакать. — Он сказал, что тебе нужно полечиться. Но ты же не больная, правда?

— Совершенно здорова, — заверяю ее. — И буду бороться, чтобы доказать это. Чтобы вернуться к вам.

Ника садится в кровати, обнимает меня за шею.

— А мы что будем делать? — спрашивает она. — Жить здесь с папой и... с ней?

Она не может произнести имя Вероники. Не хочет признавать ее существование в нашей семье.

— Пока да, — говорю, стараясь звучать увереннее, чем чувствую себя. — Но помни, Ника — что бы ни говорил папа, что бы ни происходило, я всегда остаюсь твоей мамой. Ничто этого не изменит.

— Я знаю, — она крепче прижимается ко мне. — И я буду ждать, когда ты вернешься.

— Будь умницей, — прошу я, борясь со слезами. — Помогай Данилке. Он маленький, ему будет трудно понять происходящее. А ты... ты моя сильная девочка. Правда?

— Правда, — шепчет она, и я слышу, как она тоже сдерживает плач.

Еще несколько минут сидим обнявшись, молча. Прощаемся, хотя не произносим этого слова вслух. Потом я целую ее в макушку и тихо выхожу из комнаты.

Остаток ночи провожу, собирая вещи. Беру только самое необходимое… одежду на неделю, документы, фотографии детей, свою врачебную сумку. Остальное остается здесь, в доме, который завтра перестанет быть моим.

Нахожу коробку с семейными фотографиями, перебираю их в последний раз. Вот наша свадьба — молодые, счастливые, влюбленные. Вот рождение Ники — я с младенцем на руках, Павел рядом, гордый отец. Первые шаги Даниила. Семейные отпуска. День рождения. Праздники.

Вся жизнь в картинках. Жизнь, которая теперь превратилась в судебное дело.

Отбираю несколько самых дорогих снимков, остальные оставляю. Не хочу, чтобы Павел подумал, что я забираю "все лучшее". Пусть у детей останутся фотографии счастливого времени нашей семьи.

В шесть утра заканчиваю сборы. Два чемодана и сумка с документами — вот все, что остается от тринадцати лет жизни в этом доме. Странно, как мало места занимает целая жизнь, когда ее приходится упаковывать в чемоданы.

Звоню маме. Она отвечает сразу, словно не спала.

— Лена? Что случилось, дорогая?

— Мам, — голос дрожит, несмотря на все усилия его контролировать. — Мне нужно к тебе. Сегодня. Павел... он добился через суд, чтобы я съехала из дома.

Тишина в трубке. Потом глубокий вздох.

— Приезжай, — говорит она просто. — Я буду ждать.

В восемь утра слышу, как просыпаются дети. Голоса наверху, Павел что-то им объясняет. Вероятно, готовит к моему "отъезду на лечение".

Спускаюсь на кухню, автоматически ставлю чайник. В последний раз завариваю чай в этой кухне, которую обустраивала своими руками. Каждая чашка, каждая ложка здесь выбиралась мной. Теперь это все достанется Веронике.

Даниил появляется первым… заплаканный, растерянный. Бросается ко мне, обнимает за пояс.

— Мамочка, не уезжай, — просит он, и голос срывается. — Я буду хорошо себя вести, обещаю!

— Солнышко, — глажу его по голове, сдерживая собственные слезы. — Это не из-за твоего поведения. Ты самый лучший мальчик на свете. Мама просто должна... уладить некоторые дела.

— Какие дела? — спрашивает он, поднимая на меня красные от слез глаза. — Я тоже могу помочь!

Как объяснить восьмилетнему ребенку взрослую жестокость? Как сказать, что его отец использует его как оружие в войне против матери?

— Это взрослые дела, — отвечаю, целуя его в макушку. — Но обещаю… мы скоро увидимся. И будем вместе играть, читать сказки, ходить в парк.

Ника спускается следом, молчаливая и напряженная. Понимающе смотрит на меня, кивает. Мы уже все сказали друг другу ночью.

Павел появляется последним, уже одетый для работы. Смотрит на семейную сцену с каменным лицом.

— Дети, — говорит он, — пора собираться в школу. Мама скоро уедет.

— Нет! — кричит Даниил, крепче сжимая мою руку. — Не хочу, чтобы мама уезжала!

— Данилка, — я опускаюсь на корточки, чтобы быть на одном уровне с ним. — Помнишь, как мы играли в прятки? Иногда нужно спрятаться, чтобы потом игра стала еще интереснее. Мама тоже ненадолго "прячется". Но я всегда буду думать о тебе и любить тебя.

Он кивает, не до конца понимая, но доверяя мне. Дети всегда доверяют родителям, даже когда родители разрушают их мир.

В половине девятого у дома останавливается машина судебных приставов. Павел выглядывает в окно, кивает удовлетворенно.

— Пора, — говорит он мне. — Не затягивай.

Беру свои чемоданы, иду к выходу. В прихожей оборачиваюсь в последний раз. Дом, где родились мои дети. Дом, где я была счастлива. Дом, который теперь достается женщине, разрушившей мою семью.

На пороге стоят двое мужчин в форме. Один из них, пожилой, с усталыми глазами, смотрит на меня с сочувствием.

— Елена Викторовна Федоркова? — спрашивает он. — Нам нужно проконтролировать процесс освобождения жилья.

— Да, это я, — отвечаю, выпрямляя спину. — Я готова.

У подъезда собрались соседи. Марина Степановна, которая свидетельствовала против меня в суде, теперь смотрит с любопытством, смешанным со стыдом. Другие просто глазеют, обсуждают происходящее шепотом. Публичное унижение, на которое рассчитывал Павел.

Загружаю чемоданы в машину под взглядами соседей. Кто-то сочувственно качает головой, кто-то перешептывается с соседями. Наверняка уже завтра по району будет ходить история о "неуравновешенной докторше, которую выгнали из дома".

— Мама! — раздается крик за спиной.

Оборачиваюсь… Ника выбежала из дома, бежит ко мне. Лицо мокрое от слез, но выражение решительное.

— Я люблю тебя, — кричит она, обнимая меня. — Очень-очень люблю! И буду ждать!

— И я тебя люблю, солнышко, — шепчу, прижимая ее к себе. — Больше всего на свете.

Павел появляется на пороге, его лицо темнеет от злости. Он не ожидал такой демонстрации детской любви ко мне. Это не вписывается в его сценарий "больной матери, от которой дети рады избавиться".

— Ника, иди в дом! — командует он. — Немедленно!

Дочь отпускает меня, но не отходит.

— Мама вернется, — говорит она громко, чтобы слышали соседи. — Обязательно вернется!

Эти слова придают мне силы. Сажусь в машину, закрываю дверь. В последний раз смотрю на дом, где прошли лучшие годы моей жизни. На окне второго этажа стоит Даниил, машет рукой, плачет.

Машина трогается. В зеркале заднего вида вижу, как Павел берет Нику за руку и силой тащит в дом. Как исчезает из вида окно, где стоял Даниил. Как остается позади вся моя прежняя жизнь.

Но это не конец. Это только новая глава битвы. Павел выиграл сражение, но война еще не окончена. Он думает, что сломал меня, выгнав из дома, отобрав детей. Но он ошибается.

Иногда нужно проиграть битву, чтобы выиграть войну. Иногда нужно отступить, чтобы найти новые силы и новые способы атаки.

Пусть горят мосты в прошлое. Из их пепла я построю новую дорогу… дорогу домой, к моим детям. И на этот раз никто не сможет мне помешать.