Развод. Пусть горят мосты

Глава 42

Коридор больницы встречает нас привычными звуками — скрип каталок, приглушённые голоса медсестёр, звонки телефонов. Идём с Максимом к кабинету главврача, и каждый шаг отдаётся в груди тяжестью прощания. Пятнадцать лет моей жизни связаны с этими стенами, с этими людьми, с этой работой, которая была смыслом существования.

— Не передумала? — тихо спрашивает Максим, останавливаясь у двери.

— Нет, — качаю головой, хотя внутри всё сжимается. — После того, что они со мной сделали... Нет, Максим. Некоторые вещи не прощаются.

Он кивает, понимающе сжимает мою руку. Мы оба знаем, что увольняемся не только из больницы — мы уходим из целой эпохи нашей жизни.

Клочков встречает нас с натянутой улыбкой. На столе уже лежат наши личные дела, будто он заранее знал о цели нашего визита.

— Елена Викторовна, Максим Игоревич, — поднимается он из-за стола. — Какими судьбами? Надеюсь, не по служебным вопросам?

— Именно по служебным, — отвечаю сухо, доставая из сумки заранее написанное заявление. — Пишу заявление об увольнении по собственному желанию.

— И я тоже, — добавляет Максим, кладя рядом свой документ.

Клочков хватает листы, быстро пробегает глазами текст, и лицо его меняется.

— Постойте, постойте, — говорит он, отставляя заявления в сторону. — Вы что, серьёзно? Елена Викторовна, я понимаю, что недавняя... неприятность с комиссией была болезненной, но это же недоразумение! Всё уладится!

— Недоразумение? — переспрашиваю я, чувствуя, как внутри поднимается давно сдерживаемая ярость. — Вы называете недоразумением то, что меня отстранили от операций на основании липовых документов?

— Лена, — Максим предупреждающе касается моей руки, но я уже не могу остановиться.

— Недоразумением вы называете то, что никто из администрации не удосужился проверить подлинность психиатрического заключения? Что месяц я была изгоем в собственной больнице?

Клочков нервно теребит документы на столе.

— Елена Викторовна, понимаю ваше возмущение, но мы действовали согласно процедуре...

— Какой процедуре? — взрываюсь я. — Процедуре унижения своих же сотрудников? Процедуре веры слухам и сплетням вместо проверки фактов?

— Лена, — Максим встаёт рядом со мной, — не нервничай. Он не стоит твоих эмоций.

Но меня уже не остановить. Все накопившиеся за месяцы обиды, боль, разочарование выплёскиваются наружу.

— Знаете, что меня больше всего поражает? — продолжаю я, глядя Клочкову прямо в глаза. — Не то, что вы поверили липовым документам. А то, что как только меня показали по телевизору, как только обо мне написали в газетах, вдруг все вспомнили, какой я замечательный врач!

Клочков краснеет, пытается что-то возразить, но я не даю ему вставить слово.

— Месяц назад я была "неуравновешенной", "опасной для пациентов". А сегодня вы готовы на коленях умолять остаться. Потому что теперь я — "гордость больницы", да? Хорошо смотрится в отчётах перед министерством?

— Елена Викторовна, прошу вас...

— Нет! — отрезаю я. — Теперь послушайте вы меня. Пятнадцать лет я отдала этой больнице. Работала сверхурочно, приезжала в выходные, спасала безнадёжных пациентов. А когда у меня начались личные проблемы, когда мне была нужна поддержка коллектива, что я получила?

Максим кладёт руку мне на плечо, но не останавливает. Понимает, что мне нужно выговориться, выплеснуть всё накопившееся.

— Получила нож в спину, — продолжаю я, чувствуя, как голос дрожит от эмоций. — От людей, которых считала друзьями. От администрации, которая должна была защищать своих врачей. От системы, которая предпочитает не разбираться в фактах, а действовать по принципу "как бы чего не вышло".

— Но ведь справедливость восторжествовала! — отчаянно говорит Клочков. — Виновные понесут наказание, ваша репутация восстановлена...

— Поздно, — коротко отвечаю я. — Доверие не восстанавливается. Уважение не возвращается. А я не готова работать в месте, где меня могут предать при первых же трудностях.

Максим делает шаг вперёд:

— Игорь Семёнович, мы приняли решение. Окончательное и бесповоротное. И дело не только в том, что случилось с Еленой. Дело в принципах, в отношении к людям, в том, что здесь важнее — показатели или человеческие судьбы.

— Вы понимаете, что делаете? — Клочков встаёт, начинает ходить по кабинету. — Вы же лучшие специалисты больницы! Без вас... без вас мы потеряем рейтинг, финансирование, статус!

— Должны были об этом думать раньше, — спокойно отвечает Максим. — Когда решали, поддержать своих врачей или прогнуться под административное давление.

— Но куда вы пойдёте? — почти умоляющим тоном спрашивает Клочков. — В частные клиники? Там совсем другие порядки, другая этика...

— Мы создаём собственную клинику, — говорю я, испытывая странное удовлетворение от его растерянности. — В Санкт-Петербурге. Там, где нас ценят не за медийность, а за профессионализм.

Клочков опускается в кресло, словно получил удар.

— Елена Викторовна, Максим Игоревич, давайте подумаем ещё... Может быть, есть условия, которые заставили бы вас остаться? Повышение зарплаты, новое оборудование, административные льготы?

— Самоуважение не покупается, — отвечаю я, беря со стола свои документы. — А его у меня здесь больше нет.

Максим тоже забирает свои бумаги:

— Мы написали переходные записки для наших пациентов, передали все дела коллегам. Последний день работы — завтра. Со следующей недели считайте нас бывшими сотрудниками.

Выходим из кабинета под тяжёлым взглядом главврача. В коридоре нас перехватывает группа коллег — Ирина, несколько врачей и медсестёр, с которыми работали долгие годы.

— Правда, что вы увольняетесь? — спрашивает Ирина, и в её голосе слышится отчаяние. — Совсем?

— Правда, — киваю я. — Прости, но по-другому не получается.

— Но почему сейчас? — недоумевает доктор Морозова. — Когда всё наконец-то наладилось, когда тебя реабилитировали?

— Именно поэтому, — отвечает Максим. — Реабилитация по принципу "а, так это же знаменитость!" нас не устраивает. Мы не хотим работать там, где нас ценят только за внешний блеск.

Ирина подходит, обнимает меня:

— Понимаю. И... завидую. У вас хватает мужества начать сначала, а у меня нет.

— У тебя есть, — возражаю я. — Просто пока не пришло время им воспользоваться.

Прощания с коллегами даются тяжело, но без сожалений. Этот этап жизни закончен. Впереди — новый, с чистого листа.

Дома нас встречают дети, уже вовсю упаковывающие вещи. Ника методично складывает книги в коробки, Даниил с энтузиазмом запихивает игрушки в сумки.

— Ну что? — спрашивает Ника, не отрываясь от работы. — Написали заявления?

— Написали, — подтверждаю я. — С понедельника мы официально безработные.

— А со вторника — владельцы клиник в Петербурге! — радостно добавляет Даниил.

Мама выходит из кухни с чашкой чая:

— Как восприняло начальство?

— Болезненно, — усмехается Максим. — Обещали повышения, льготы, новое оборудование. Все, кроме самого главного — уважения к человеческому достоинству.

— И правильно сделали, — одобрительно кивает мама. — Иногда нужна смелость всё бросить и начать заново. В вашем возрасте это особенно ценно.

Вечер проводим за упаковкой вещей. Удивительно, как много накапливается за годы жизни — фотографии, книги, детские поделки, памятные мелочи. Каждую вещь приходится решать: брать в новую жизнь или оставить в прошлом.

— Мам, а это? — Ника показывает рамку с фотографией нашей семьи пятилетней давности. На снимке мы все вместе — я, Павел, дети. Все улыбаемся, обнимаемся, выглядим счастливыми.

Смотрю на фото и понимаю, что не испытываю ни боли, ни сожаления. Только лёгкую ностальгию по тому времени, когда верила в возможность такого счастья.

— Возьмём, — решаю я. — Это часть вашей истории. Неважно, как всё закончилось — тогда мы действительно были семьёй.

Ника кивает, аккуратно заворачивает фотографию в бумагу.

— А когда мы приедем в Петербург, сделаем новые фотографии, — говорит она. — Нашей новой семьи.

Новой семьи. Звучит правильно. Я, дети, Максим, Полина, возможно — мама, если решит переехать вместе с нами. Семьи, построенной не на обмане и принуждении, а на взаимной поддержке и искренности.

Засыпаю этой ночью с ощущением завершённости. Завтра последний день на старой работе, последние прощания с московской жизнью. А послезавтра — дорога в Санкт-Петербург, к новой работе, новым возможностям, новому началу.