Тигриный лог

Привратник

За высоким забором иногда можно обнаружить совершенно непредсказуемые вещи. Я не удосужилась пройтись вдоль стены с улицы и не измерила её протяженности, но сюрприз был и не в том, — а скорее не только в том, — что внутренние угодья монастыря простерлись на не одну сотню метров, а в том, что ограждение шло лишь с одной стороны, выгибаясь дугой, на одном из загибов упираясь в растущую ввысь Каясан. Противоположный край заканчивался обрывом. Вертикальная скала такой высоты, что кружилась голова, не нуждалась в защитных постройках; забраться смог бы и не каждый профессиональный альпинист, да и отсюда по ней сбежать никто не смог, хотя бы и имел подготовку и снасти. А между той опасной горной трещиной и каменной стеной, сооруженной руками людей, тянулись разнообразные строения, образовывающие каскад прямоугольных двориков. Самый нижний, тот, что у обрыва, от ворот было почти не видно, но когда я прошла за настоятелем и поднялась по дощатым ступенькам, посеревшим от веками ступавших по ним подошв, и оттого будто присыпанных пеплом, на второй этаж чего-то похожего на башню, то из узенького окошка мне открылся полный вид, и там, далеко внизу, я разглядела крошечные фигурки учеников, в белых тобоках*. Кроме светлых пятнышек с темными головами, размеренно и синхронно меняющих позиции в четырех неравных по количеству этих мутных пятен рядах, мне ничего было не разглядеть.

— Присядь, — велел мне старик, указав на циновку перед едва возвышающимся над полом столиком, гладким скорее от запользованности, чем от лакировки, которая отсутствовала, давным-давно облупившись. Я послушалась, подобрав под себя ноги и расставшись с наблюдением за далекими человечками. Настоятель с непредсказуемой для его лет ловкостью сел напротив. — Можешь называть меня учитель Хенсок.

Кивнув, я перевела взгляд на простую керамическую посуду обычного глиняного цвета. Набор инструментов был один, значит, эта комната только его. Но шкафы с книгами и тощая подушка в углу подсказывали, что учитель Хенсок совмещает здесь и кабинет, и спальню.

— Я пятьдесят семь лет в монастыре, — зачем-то поведал он мне и подергал за шнурок неподалеку от себя. — Пришёл в него одиннадцатилетним мальчишкой. И за все эти годы я впервые сталкиваюсь с тем, чтобы кто-то так нагло использовал возможность Распахнутых врат! Я возмущен, — закончил он без единого всплеска, с доброжелательной улыбкой на губах. В дверях появился брат-привратник. Ясно, шнурок — это звонок, который тут даже не слышен. — Пожалуйста, поставь там вскипятиться чаю, ладно?

Поклонившись, монах вышел спиной, прикрыв за собой.

— Он точно не немой? — поинтересовалась я.

— Нет, просто при тебе не скажет и слова. Это один из лучших послушников, для него любая клятва нерушима, поэтому именно ему мы доверили охранять себя.

— Он один это делает? — изумилась я.

— Пока что в большем мы не нуждались, — Хенсок жестом указал мне на две чашечки на полке, которую я и не приметила в начале, как бы намекнув, чтобы их поставила перед нами я. Выполнив это, я села обратно. Окна удачно затенялись выступающей крышей и, несмотря на голые деревянные стены, щербатые и не крашенные, создавался музейный уют беседки, в которой когда-нибудь мог бы отдыхать янбан**, философствуя о великих проблемах, одна из которых повлияла на ход событий в целом королевстве. — Когда новобранцы немного поднатореют, то их можно будет ставить на дежурства у ворот. Когда-то это было почетно, а теперь — скучно и нежелательно, ведь сторож спит тревожно, или не спит совсем, и живет один в маленькой будке у самой калитки.

— Прям Гарри Поттер, — хмыкнула я и, поняв, что дедушка ничего такого не знает, смолкла. До Хогвартса этому заведению было далеко, и письму с приглашением сюда мало бы кто обрадовался, предпочтя подстрелить сову на подлёте.

— Мне жаль, что я не могу позволить тебе посмотреть на мальчишек и указать на виновника, вызвавшего в твоей душе переполох, — я зарделась, поняв, что проницательность учителя распространяется дальше, чем знание современного кинематографа, которое в быту и вовсе ни к чему, когда обладаешь более нужным знанием. — Лицо, как ты говоришь, не видела, а разговаривать они с тобой не станут, как и этот, — мотнул головой на бербера-цербера Хенсок. — А кто заговорит — того отсюда выпроводим, а идти большинству из них совершенно некуда.

— А вы не можете разрешить им со мной поговорить? — наклонилась я, разве что не заискивая откровенно.

— Автор устава не я, — шире улыбнулся он мне. — Табу есть табу.

— Но вы же со мной говорите!

— Это позволено только тем, кто достиг третьего тана*** и выше, поэтому с тобой здесь могут говорить только три человека: я, преподаватель борьбы и преподаватель философии. Мы три последних монаха, что достигли здесь высокого мастерства, и так давно никто не приходил в нашу цитадель, что только в этом году появилась возможность передать свои знания, если мы успеем…

— Да, я прочитала, что вам выделили деньги на двадцать учеников, ради возрождения и спасения от закрытия.

— Это вряд ли поможет, — наставник вздохнул. Привратник внёс чугунный чайник, от которого веяло тем, что о него можно обжечься. Я невольно отстранилась плечом, пока он его ставил на стол. Тихо, как тень, опять ушел. — Дать-то дали, но мы не набрали и двадцати — одно место осталось свободным. Никому из молодых не хочется пропасть навсегда в этих горах, как бы ни был доблестен и светел подобный выбор.

Слушая его монотонные стариковские жалобы, я кивала им в темп, пока сама же разливала нам чай в лучших традициях церемонии. Когда-то бабушка научила меня, как правильно держать руки, чайник, изгибать запястья, ставить чашки, и вообще производить всю эту процедуру. Разлив заваренный напиток, я вдруг выпрямилась и, озаренная услышанным, воззрилась на учителя Хенсока.

— Простите, вы сказали, что двадцатого юношу не нашли?

— Да, я так сказал, — оторвался он глазами от моих рук, пододвигающих чашечки.

— А деньги на это место выделены? — уточнила я.

— Да, наш учитель философии, по совместительству секретарь и эконом, щепетильно следит за средствами в бюджете монастыря. Возможно, они пригодятся когда-нибудь и последний ученик найдется.

— Можно я буду этим учеником?! — выпалила я, поднявшись. Хенсок вовремя остановился, не донеся чай к губам. Его лицо вытянулось, впервые избавившись от улыбки.

— Дитя моё, сядь, это невозможно, — собрался он и смог заговорить со мной дальше, как с разумным существом. Хотя просьба моя твердила не в мою пользу о моём умственном состоянии, и могла бы заставить его послать меня прочь.

— Вы не дослушали! — села я, но не угомонилась. — Я ведь могу переодеться в мальчика, постричься и жить тут, среди них, тогда они смогут говорить со мной и…

— Вот же фантазерка! — оборвал меня Хенсок. — Ты не понимаешь, что лопочешь. На словах тебе кажется всё простой забавой, но в первую очередь — это ещё одно осквернение монастыря!

— Чем?!

— Женщина не может быть ученицей! Это запрещено! Нет! — сурово отрезал старик. — Ты и сейчас-то находишься здесь под весьма сомнительным предлогом…

— Но ведь никто же не узнает, что я девушка…

— Оттуда всё видно! — указал он пальцем в небо. — Ничего не скроешь!

— Хорошо, но… не обязательно учеником… неужели тут никто никогда не нуждался в услугах женщины? — поняв, какую неловкость сформулировала, я поспешила выкрутиться: — Готовка, стирка, шитьё, уборка?

— Это всё делают сами монахи.

— Ну а вы? — я ткнула на стол. — Вам чай приносит привратник, а кто готовит? Он же? Пусть юноши и способны сами привести себя в порядок, но монастырю явно не хватает рабочих рук, — я сделала подобный вывод не только из наблюдения за бытом настоятеля, но и пока шла сюда. Было достаточно неприбранно и вообще, пахло необжитостью и запустением.

Хенсок уставился на меня выцветшими с годами глазами, однако не потерявшими ясности и хитринки, притаившейся за ширмой черных зрачков. Он смотрел на моё лицо не так, как минуту назад, называя в мыслях безумной. Создалось впечатление, что он примерял к моему лицу новую прическу и соотносил мою внешность с мужской — поверят ли? Этот дедушка определенно мне нравился, была в нем чертовщинка, готовая рисковать и окунаться в авантюры.

— Вообще-то, у нас нет повара, и с этим самые большие трудности… Он ушел весной, вместе с последним наёмным тружеником, который занимался самой простой работой: уборкой, мытьём и приведением в порядок неиспользуемых комнат, — грустно признал он без энтузиазма. — Из монахов выбрать некого, а тот оклад, что мы можем предложить, никого не привлекает, тем более, взрослых мужчин, которым придется жить здесь постоянно, чтобы готовить на двадцать три человека… ты умеешь готовить?

— И очень неплохо! И посуду мыть могу, и убираться, и выполнять все поручения, только, пожалуйста, дайте мне пожить здесь и найти того, кто поцеловал меня! — азарт захватил, и я уже не могла отступить. Для меня, некрасивой девочки, это был не только шанс найти того, кто польстился на замухрышку в темноте, но и провести время в компании достаточного количества молодых людей, о которых я в своей обычной жизни и мечтать не могу, потому что не привлекаю их внимание. Добивая аргументами, я заверила: — И платить мне не надо! Достаточно того содержания, что выделено на двадцатого ученика…

— И ты готова сменить облик и жить среди двух десятков грубых ребят в тяжелых, армейских условиях? Поверь, тут всё совсем не просто и наш режим — крайне суров. Нет, о чем я спрашиваю? Это ерунда и святотатство, такого быть не может! — Хенсок опустошил одним глотком чашку и стал подниматься, придерживаясь за спину. Я тоже встала.

— Пожалуйста! Чем это будет святотатство? Я же не стану учеником, которым по уставу не может быть женщина. А разве в уставе написано, что женщина не может быть здесь прислугой?

— Но они будут говорить с тобой! Все! — напомнил наставник, подойдя к окошку и посмотрев туда, где шла тренировка. Я осторожно подкралась туда же.

— Думая, что я тоже мальчик.

— Но я-то буду знать!

— А вот сейчас вы знаете, что один из них целовал девушку в ночь Раскрытых врат и, по всем законам, его тут быть уже не должно. А если он поступит так ещё раз, воспользовавшись традицией в следующем году? Деревья гниют с корней, и если один ученик низшей степени позволяет себе такое…

— Деревья может и с корней, — через плечо покосился на меня Хенсок. — А рыба — с головы. И если я, хранитель вверенного мне судьбой дома, совершу такое… что начнется дальше?

— Но ведь никто не узнает. У нас всё получится, — захватила я его в сообщники, обозначив «у нас». Дедушка смотрел на меня с мукой и разрывающимися принципами.

— Ты мне нравишься, — опять улыбнулся он. — Но тобой движет влюбленность. А разве я могу поощрять такое в монастыре, где кроме как о долге и силе духа никто думать не должен?

— Клянусь, как только я узнаю то, что нам с вами интересно, я уйду, не нарушив покой этого места.

— Я не могу на это вот так решиться, — на шорох, мы обернулись и увидели опять у двери стража с закрытым лицом. Взглядом он спрашивал, нужен ли для чего-то ещё. Наставник понял его и так. — Нет, ты можешь запирать всё на ночь и идти на покой. Сними уже форму, не пугай нашу гостью. Сегодняшнее дежурство закончено.

Послушно подняв руки, привратник где-то на затылке отстегнул крепления и, дернув за ткань, открыл лицо молодого человека лет двадцати пяти. Темная густая челка упала на глаза, и он тряхнул ей в сторону. В дополнение к глубоким глазам, его красивые черты заставили меня вздрогнуть от восхищения.

— Сегодня я тебе не отвечу, — сказал Хенсок мне и рукой указал к выходу. — Ступай, только незаметно, в выделенную комнату. Лео, пожалуйста, проводи её.

Склонив голову, немой спутник пропустил меня вперед, сторонясь, чтобы не коснуться, и повел вдоль стены в отдаленные помещения, где до завтра меня бы никто не увидел.

Я поднялась за названным Лео по лестнице в конце окружной стены. Она вела на ярус выше, к галерее, одной стороной словно ушедшей в гору. По другую сторону шла колоннада и перила. Эта открытая проходная находилась на той же высоте, что и крыша башни, из которой я только что вышла. Отсюда монастырь выглядел не только разбросанными клетками площадок, но и лабиринтом возвышений и спадов, между которыми теснились домики и строения в один, два и даже три этажа. Трёхэтажным, видимо, был буддийский храм, и стоял он чуть в стороне, чтобы здесь, где всегда обитали управляющие, всегда можно было выглянуть наружу и проследить за порядком, и обзор бы ничего не перекрыло. Я невольно встала у парапета и, опершись на него, прищурилась, всматриваясь туда, где шевелились белоснежные тобоки.

— И долго они занимаются борьбой? — спросила я, но от продолжающейся тишины успела вновь задуматься о своём, вспомнить, что о чем-то спрашивала и, очнувшись, обернуться. — Много часов в день?

Лео смотрел на меня с замученной усталостью. Я сообразила, в чем дело, едва не позабыв.

— А, прости… ты же не можешь… — я отвернулась обратно, любуясь пейзажем, сравнений с которым не выдерживало ничто ранее виденое мною в жизни. Каясан было видно из моего окна, но видно ли отсюда моё окно? Или это другая сторона горы? Какой здесь свежий и чистый воздух! Как непередаваемо золотятся первые желтые листья на первозданных деревьях, обладающих особой магией в том, что росли тут всегда, никем не высаживались и не подравнивались. Природу тут не трогали, сопутствуя ей и гармонично с ней уживаясь. Раздалось два тихих стука откуда-то с пола. Я обернулась. Лео, не имеющий права обратиться ко мне, коротко топнул дважды ногой, чтобы привлечь моё внимание и мотнул головой в сторону череды дверей. — Идем, извини.

Открыв дверь, в которой даже замка не было, он развернулся и тут же пошагал обратно.

— Эй, постой! — он встал и обернулся. — А если мне что-то понадобится?

Он безучастно смотрел своими говорящими, но черт знает что говорящими, глазами. Они были выразительными, но я не была телепатом, чтобы читать в таких случаях дословно. Вздохнув, он указал на входные ворота и ушел. Это было предложением найти его, если что, или убираться прочь, если захочу чего-то? Обидеться было трудно, поскольку любое предположение приходилось относить лишь насчет своего воображения. Но мой телефон остался у него и, хоти не хоти, а ещё разок, но нам придётся объясниться, пусть даже жестами. Войдя в предложенную мне спальню, я не удивилась, что не нашла там ничего, кроме лежанки из бамбуковых подстилок, совершенно плоской подушки (но хотя бы в чистой наволочке), тумбочки и лампочки над головой. Надо же, тут было электричество! Эврика! Но не было даже щеколды на двери, чтобы запереться. Должно ли это пугать девушку, оставшуюся на ночь в обществе двадцати трех мужчин, из которых лишь два знают о том, что она здесь, один из них не скажет ей и слова, а второй уже в том возрасте, когда ничего не надо? Наверное, мне стоит расслабиться.

Не знаю, сколько было времени, но разбудили меня просьбы проснуться. Я узнала голос учителя Хенсока и открыла глаза. В мою келью слабо проникал свет из-за его спины. После раннего ужина, принесенного мне Лео, я вырубилась часов в десять-одиннадцать, зачитавшись единственной книгой, найденной в верхнем ящике тумбочки. О Трипитака Кореана, священных текстах, хранившихся в Хэинса. Я, вообще-то, была христианкой, но моя религиозность заканчивалась там, где начинались уверения в «непреложной истине» и всемогуществе Бога, чьего присутствия я не ощущала во всех несправедливостях мира, коих было куда больше, чем справедливостей. В общем-то, я и была-то христианкой лишь в том, что орущим младенцем меня покрестили родители. Так что я без зазрения совести углубилась в буддистское произведение, относясь к нему, как к светскому философскому труду.

— Дитя моё, ты проснулось? — я потерла глаза, приподнявшись на руке.

— Который час?

— Скоро пять, — веки тут же широко распахнулись.

— Ого, так рано?!

— Мы всегда здесь поднимаемся рано, — немного напугал меня наставник. Я всё ещё думала о том, чтобы поселиться здесь, и подъем в пять утра был весомой информацией, чтобы тщательнее оценить свою готовность. — Рассвет несёт ясность и большую мудрость, чем путающий мысли сумрак. Скажи, ты по-прежнему хочешь остаться в Тигрином логе, переодевшись мальчиком?

— Я? Да, да, конечно! — сев, подтянула я на себя тонкое покрывальце, хотя и не раздевалась перед сном.

— И ты приложишь все усилия, чтобы никто не узнал о том, кто ты есть на самом деле и не выдашь себя?

— Я буду очень стараться…

— И ты понимаешь, что никаких послаблений тебе не будет? Придётся работать, и работать тяжело, и видеть вещи, которые, возможно, ещё не видели твои невинные девичьи глаза.

— Я понимаю… — терялась я, но не сдавалась. Моё убеждение в том, что я должна это сделать, лишь крепло.

— Я принял решение, что позволю тебе остаться с нами, — встал Хенсок, сидевший до этого возле меня. Уже сверху он сказал: — До того момента, когда ты узнаешь, кто же оказался клятвопреступником в нашей обители. А сейчас, собирайся домой и возвращайся завтра, с самыми необходимыми вещами и в новом облике… ты уж постарайся. И никому, никому не говори, где ты!

Подскочив, как ужаленная, я принялась благодарить дедушку, по непонятной причине пошедшего мне навстречу. Ему так хотелось узнать слабака среди учеников? Что ж, я не должна была волноваться за причины, когда они стали моей опорой и привели к цели. Оставалось одно: вернуться домой и как-то объяснить семье, что я уезжаю на неизвестный срок куда-то… неизвестно куда и зачем. Но всё это казалось такой мелочью по сравнению с тем, что уже завтра я вернусь сюда, и руки мои будут почти развязаны. Притворяясь юношей, я рассмотрю всех учеников и точно выясню, кто из них был тот незнакомец, той ночью, с теми сладкими мятными губами… О, Боже мой! Выбегая, я махнула рукой Лео, стоявшему у калитки с опять закрытым лицом. Его острые глаза проводили меня за порог.

Примечание к части * тобок — костюм, предназначенный для занятий тхэквондо или хапкидо, брюки и куртка из легкого полотна

** янбан — корейский феодал, наследственный дворянин, может быть даже военный высокопоставленный человек, как полководец.

*** тан — корейское наименование японского «дан», ступеней мастерства в боевых искусствах. Первый тан соответствует белому поясу, десятый — черному. Таны — уровни мастеров (учителей), до них ученики должны пройти степени «кып» (корейское наименование японского «кю»), только в обратной последовательности, от 12 или 10 к первому. После первого кып ученик становится учителем и получает первый тан.