Тигриный лог

8 и 9 октября

Хан вернулся на следующий день, но показался мне каким-то бледным, а не отдохнувшим. После кристального воздуха гор зачах в городской загазованности? У меня тоже голова закружится, когда я отсюда уйду. По многим причинам. А, может, в семье Хана неприятности? Что, если жена попросила поменять работу? Хорошо, здесь монахи не навечно — это выяснили, но тот путь, на который они встанут, могут ли они сойти с него, отказаться? Если их воспитают до упорства Лео, несомненно, они сами никогда не захотят изменить долгу. Долг, долг, долг! Как я устала от этого слова, лишенного свободной воли, истребляющего удовольствия и противостоящего радостям. И постоянно держащим в напряжении, что ты обязан действовать, ведь быть в долгу означает надобность отдавать его. А размер данного займа никто не оговорил, вот и выходит, что это кувшин без дна, в который можно сыпать до самой смерти, да так и не наполнить его. Что за тяжкая доля…

Однако спарринги и тренировки продолжал вести Лео. На третий день изгнания меня с урока физкультуры он разрешил мне вернуться и присоединиться к остальным, чему я была неимоверно рада. Но поскольку пары мне всё равно не было, то к группе пришлось присоединиться самому Лео, показывающему приёмы со всеми поочередно. Разминки по утрам с Чимином тоже возобновились. После ураганной ночи всё улеглось, как будто произошедшее в душах также было всего лишь непогодой, после которой вернулось солнце, но только кое-что неопределенное, что-то смутное и абстрактное где-то между некоторыми из нас, как кровля школьного класса, поломалось и требовало не то починки, не то выброса, окончательно износившееся и непригодное. На дворе, тем временем, наоборот похолодало, и солнце уменьшило отрезки прогулок между облаков. Внизу, у подножья Каясан, ещё золотая осень, и мои одноклассницы ходят в школу в белых блузках с коротким рукавом, а мы тут живем в условиях более суровых. На будущее надо привыкать и к такому.

Мои омовения под присмотром Лео усложнились тем, что он жил эти дни не в сторожке, а пока дотащишь теплую воду в его логово, половина расплескается, а половина остынет. В моей комнате — кто угодно надумает заглянуть, а Лео на пороге вызовет подозрения. Но я всё равно попросила его помочь мне как-то и, немногословный и вновь отстраненный, он предложил посторожить меня в бане. Два вечера подряд, после всех дел, мы натаскивали туда воды и я, не волнуясь совершенно под его охраной, приводила себя в порядок.

На этом наше общение фактически иссякло. Он будто почувствовал, что я начала испытывать к нему что-то помимо дружбы и забрал свои слова обратно. Не в смысле, что обещал что-то и изменил решение, а забрал все-все свои слова под замок из губ, как и в первые дни сентября. Кажется, он думал (не безосновательно), что я продолжу пытаться с ним сближаться. Не за себя же он боялся? Если Джину предпочтительнее было держаться подальше от меня, чтобы не терять самообладания, то Лео таких опасений не вызывал. Он не испытает соблазн, а если и испытает, то это никак не выразится, не вырвется наружу. Он пережует его внутри, изживет молча и там же и похоронит. Да и глупости всё это. Лео выше соблазнов, искушать его бессмысленно. Сколько времени я уже пытаюсь растормошить его? Сколько барьеров преодолела? Научила его говорить со мной, разрешать касаться себя, разделась перед ним, он сам раздевался передо мной, что-то открывал о себе, делился мыслями, слушал меня, смотрел на меня и… и никогда не выступал инициатором продолжения этого общения. По своей доброте он превозмогает себя и откликается на всё, помогает, если нужно, терпит, если чего-то хочу я. Но захотел ли он чего-то сам? Я надеялась на это и не желала этого. Ради собственного удовлетворения и самолюбия, конечно, приятно было бы, если парень подобного склада, наконец, ожил, влюбился, заинтересовался. Но ради высших целей, категориями которых тут все мыслят, стоило оставить Лео таким, какой он есть. Много ли ещё людей, подобных ему? Ни одного. Зачем же лишать мир мужчины, способного сделать его лучше? Зачем превращать его в среднестатистического самца? Для моего личного счастья? Что моя любовь по сравнению с масштабом чего-то, затевающегося в Тигрином логе! Я не знала об этом до конца, но догадывалась, что речь о сотнях и тысячах жизней, а не одной моей. Будь здесь у меня подруга или подруги, и поделись я с ними тем, что согласна отказаться от влюбленности и попыток завоевать взаимность великолепного парня по причине того, что ему надо стать Суперменом, они бы меня не поняли. А кто бы понял? Для этого надо было прожить этот месяц со мной, видеть этих мальчишек, выслушать их истории, проникнуться каждой из них. Для этого надо было не просто послушать лекции Ли, а впитать их душой, чтобы избавиться от своего эго, ощутить себя крупинкой и составляющей общего порядка, который поддерживается самоотречением. Так что же я, восхищающаяся Лео потому, что он напрочь лишен заботы о себе и готов к самопожертвованию, должна научить его эгоизму? Самолюбованию? Счастью — да, но каким образом? "Думай о себе, забудь, чему тебя учили десять лет!" — так? Да таких юношей, думающих о себе, каждый первый. Превратить в очередного нарцисса привратника? Он нашел своё счастье в здешней непорочности, в безгрешности и чистоте, он сделал свой собственный выбор. Не сказать, что потому что не знал иного, скорее напротив — он слишком рано и много узнал совершенно всё. Так чем его осчастливить более, чем сделал это Хенсок, дав кров, еду, заботу и спокойствие? Да и выяснилось, что не мною он вовсе пытался вытравить Лео, тот сам готов удалиться за ворота. Как же я запуталась в этом всём из-за того, что обнаружила какие-то чувства к нему. Моя влюбленность — я могу гарантировать, что она навсегда? Могу отвечать за её нерушимость? Или, едва почувствовав, что мне будет приятно, обрати на меня внимание Лео, я стану пытаться переменить течение всей его жизни? Конечно, глупо верить, что это получится, крайне самонадеянно. Но представим на минуту, что это вышло. Лео полюбил меня, плюнул на пресловутый долг, забыл об уставе, заповедях, воспитании. Во-первых, это уже будет другой Лео. Он так и сказал, что то, какой он здесь — останется лишь в моих воспоминаниях. Что бы ни произошло вне стен, будет другим. Да и я там буду другой. Поступлю в университет, пусть даже полицейскую академию. Я тоже буду служить человечеству и добру. Борьба со злом. Это манит, тем более примером моих временных братьев. Все они однажды окажутся снаружи, и пускай не запрещено обзаводиться семьёй и возлюбленными, всё же нелегко совмещать полную отдачу себя другим и жизнь в своё удовольствие, с теми, кого любишь, кем дорожишь. Могла бы я рисковать собой, зная, что дома ждут дети и возлюбленный? Это неразрешимый вопрос, но сразу же становится очевидно, что при наличии ценного груза дилемма появляется, а когда груза нет — нет и дилеммы.

Вечером я шла менять постельное бельё в башню к Хенсоку. Из прачечной, прогулочным шагом, я топала погруженная в свои мысли, которых становилось всё больше. Когда на меня наворчал Сандо, рядом появился Джин и вытащил меня из той ямы, в которую меня загнало осознание собственной непричастности, а теперь я в овражке бесполезности, а протянуть руку некому. Джин отдалился и более не пытался искать встреч наедине, свиданий. Он свободно общался, улыбался мне и даже уделял внимание, но не было ничего из того, что было раньше.

Поднявшись по лестнице, я вызвала какой-то переполох, словно перед моим появлением занимались чем-то неприличным. Хенсок встретил меня стоя, а за его спиной, правым боком ко мне, напряженно держался мастер Хан.

— А, это ты, мой мальчик, — улыбнулся настоятель, посмотрев на стопку из простыни, наволочки и покрывала на моих руках. — Всё нормально, он в курсе, — сказал дедушка учителю, но тот и без того расслабился, разглядев меня.

— Я знаю, — сухо изрек он и развернулся прямо. Его левое плечо было оголено и, почти на сгибе, над подмышкой, багровела темная метина. Округлив глаза, я поняла, что это пулевое ранение. Как бы ни фальшиво их изображали в фильмах-блокбастерах, но достаточно характерно, чтобы распознать, не видя до того вживую.

— О боже, что с вами?! — ахнула я, обеспокоившись о мужчине.

— Ничего страшного, — отверг он моё волнение выражением лица и сел за столик, на котором я увидела бутыльки и бинт. Старик перевязывал его, приглядывая за раной, чтобы не загноилась и заживала ровно. Так вот почему Лео продолжал занимать его место! Хан был травмирован где-то… разве не к семье он уезжал?

— Я думал, — положив принесенное на стул, промолвила я, — Что вы уходили отдыхать… к родным…

— Я отдохнул немного, — натянуто улыбнулся Хан. — Но заглянул на обратном пути по делам, — и тут на меня снизошло озарение. Ведь эти дела ждут всех выпускников! Каждый из них имеет возможность поймать пулю?! А если он не будет так везуч и угодит под более меткий выстрел? И Лео… он первым из всех попадёт под угрозу, потому что выходит уже скоро. А Хонбин? Он где-то уже рискует и сражается. А я? Полиция всегда в опасности, борясь с преступностью, а туда меня и направляет случай. Носить оружие, уметь с ним обращаться, биться до конца. То, о чем я думала — о жертвенности и опасности, неприкрыто предстало передо мной в образе Хана. Но я не усомнилась в том, что хочу заниматься тем же — я запереживала о ребятах. Я не хочу, чтобы кто-то из них погиб! Не хочу им боли и ран!

— Это… это слишком! — эмоции накатили внезапно, и по-девичьи, я не совладела со своими чувствами. Слезы подкрались к глазам. — Вы для этого готовите адептов? На убой? О, это жестоко! Они же не знают…

— Хо, всё в порядке, — подошел ко мне Хенсок, положив ладонь на плечо. Он бросил мастеру: — Я скоро вернусь, подожди, — и повел меня к лестнице, а потом по ней, вниз. Ошеломленная и плаксивая, я не сопротивлялась, когда мы оказались у двери под лестницей. Никогда не обращала на неё внимания, думала, что там нечто вроде подвала в сырых камнях — фундаменте башни. Старик достал ключ откуда-то с пояса и, повернув его в замочной скважине, запустил меня во внезапно обнаружившуюся комнатенку.

Но что это?! Я проскочила сквозь временной портал? Вокруг были предметы, о существовании которых я стала забывать, проживая в обители, и возникло ощущение, что меня запустили из прошлого в будущее. Возле стенки стояло мягкое потертое кресло, тумбочка из ДСП, фотографии в рамках и, в центре, телевизор! Я забыла реветь, увидев его.

— Он уже не работает, к сожалению, — пояснил Хенсок. — Сломался лет пять назад, — осматриваясь вокруг, я искала хоть что-нибудь, что напомнило бы мне, что я в древнем монастыре. Но раритетами тут были только мы, два человека в старинных традиционных одеждах. — Я купил его для Лео, надеясь развеселить как-то и адаптировать. Показывал ему добрые фильмы, мультики. Ну, не только ему, но и другим мальчишкам, — до меня доходило, откуда Лео знает о Звездных Воинах и прочем. Да у него тут не так уж и плохо жизнь складывалась! — Трудным был их класс, если можно было так назвать эту троицу. Хонбин быстрее акклиматизировался, а с этими двумя повозиться пришлось, чтобы поверили во что-то хорошее, раскрылись, — Мои глаза устремились к снимкам. Большинство черно-белые, жуткое ретро. Хенсок заметил моё любопытство и встал рядом. — Хотя для Лео добро на экране осталось добром на экране. Он очень тонко чувствует искусственность и не доверяет постановочным вещам. Ложь для него, мне думается, самая очевидная штука на свете, — я слушала, но в то же время жадно разглядывала фотокарточки. На некоторых я нашла Хенсока двадцатилетней, тридцатилетней давности (не так уж и плох он был, бабуля, у тебя есть вкус), а на двух обнаружила учителя Ли, ещё довольно молодого, в окружении таких же крепких парней. Один из них был удивительно хорош собой, увидь я сейчас такого — влюбилась бы, возможно. Тонкие черты, хищные глаза, красивые брови вразлет, как будто бы всё лицо говорило "я тебя съем", по-мужски, тихим баритоном говорило.

— Это выпуск мастера Ли? — ткнула я пальцем не касаясь.

— Да, он со своим лучшим другом и его братом, — Хенсок, стеля на губах приятную улыбку, с радужными воспоминаниями подключился к обзору, но именно этот снимок зацепил меня, и я не отходила дальше. — Он был превосходным учеником, талантливейшим бойцом, — указал мне дедушка на того типа, что заинтересовал меня. Сейчас ему, должно быть, лет сорок, как и Ли. Но юность его была сочной. Таких красивых разве что нарисовать можно, в жизни они не существуют. Исключение — Лео… Вторя моим мыслям, Хенсок продолжал: — Нынче только Хана и Лео можно с ним в ряд поставить. На каждое поколение приходится одно дарование. А, бывает, поколение и без дарований… Ли был вторым после него. Возможно, стал бы с годами первым, но травма…

— Его тоже подстрелили, так? — догадалась я, кинув взор на Хенсока. Тот понурил голову, признавая.

— Они бились за правое дело… кто-то всегда страдает в таких случаях.

— А его друг? С ним всё в порядке?

— Он положил главную основу всему. Он возродил извечное дело тех, кто веками обучался здесь, постигая искусство войны и истинный путь воина добра. Но всё ещё очень зыбко… мало людей, мало возможностей… — я никак не отходила от фотографии, как поклонник Моны Лизы, попавший в Лувр. Какой же взгляд у этого мужчины!

— А почему мастер Ли не завел семью? Почему предпочел стать учителем?

— Они любили одну девушку, — Хенсок говорил, разумеется, всё ещё о том друге. — И она выбрала этого, — что ж, я бы сделала тот же самый выбор. Какие мы женщины предсказуемые, а? Ведемся на обложку, продаёмся за красивые глаза. — А мы тут, так повелось, видимо, все однолюбы… — Хенсок потыкал пальцем в красавца. — Обещал прислать мне в ученики сына, но у него родилась единственная дочь. Вот невезение! Нет, конечно, девочка тоже хорошо, но нам бы больше пригодился мальчик…

— Кажется, теперь у вас их целая толпа, — отвлекшись окончательно от шока, вызванного ранением Хана, хихикнула я. Все эти истории прошлого поглощали, затягивали, заставляли сопереживать чужим жизням, жизням людей, которых я и не знала. — И я боюсь за них… я не хочу, чтобы с ними происходили несчастья, когда они выйдут отсюда.

— Всё будет зависеть от их умелости, ведь быть побежденным врагом вовсе не обязательно. Если нас будет много, однажды, когда-нибудь, вероятно, мы победим.

— Мне кажется, преступность всегда будет появляться, — замешкавшись после произнесенного, я в нем усомнилась. — Если вы против неё боретесь, конечно.

— Зло существует всегда, ты права. Поэтому всегда существуем мы, — Хенсок указал на самый старый снимок, смахивающий на дагерротип. Двух мужчин на нём я впервые видела. — Это мои учителя. Они пережили японскую колонизацию*, а потом и обе войны**, как и всё поколение моих родителей. Даже если бы они не были воинами, они бы оказались среди убийств и насилия, среди которых тогда оказалась вся страна. Только оказались бы неумелыми и неподготовленными. Их выпуск был большим, очень большим. Ещё в начале прошлого века тут училось больше сотни монахов. Но ценой своих жизней они спасли тысячи людей. И в результате их осталось всего двое… двое на весь монастырь, который пришлось восстанавливать и искать в него учеников, — фотография сразу же показалась мне драматичнее. Скольких они потеряли! — А что бы было, если бы не существовало таких мужчин? Что бы было, если каждый думал о собственной сохранности и грелся дома у калорифера, попивая чай? — Хенсок хмыкнул. — Я знаю, ты думаешь о том, что подобное нашему существование безрадостно и ведёт к чему-то трагичному. Но при правильном мужском воспитании счастье приносит осознание, что ты сделал всё возможное для других. Благополучие людей — это и есть награда для себя. Разве учитель Ли не читал вам ещё подобной лекции?

— Читал, — вспомнила я. Да-да, опять всё то же самое, что жертвовать собой — приятно, что главное — помогать другим, забывая о себе. В самом деле, если забыть о себе, то будет спокойнее со многих сторон. — Учитель Хенсок, а вы… вы можете сказать, что счастливы здесь? Вы говорили о моей бабушке…

— Если бы я женился на ней, то постоянно понимал бы, что она в тревоге и незнании, что она волнуется и переживает. Я не дал бы ЕЙ счастья. А с твоим дедом она его обрела. И когда я думаю о том, что жизнь её прошла легче, спокойнее и веселее, то да, я ощущаю счастье. Счастье от того, что она счастлива, — Да, я не могла поспорить, моя бабуля всегда была задорной, радостной, вряд ли тоскующей о былом и горюющей о молодости и неиспользованных шансах, и с дедушкой прожила душа в душу. Он скончался года три назад, и она сильно по нему скучала до сих пор.

— Значит, — улыбнулась я. — Это всё-таки вы дали ей счастье. Уйдя на Каясан, вы дали ей другую судьбу.

— Возможно, — скромно пожал он плечами и направился на выход, увлекая и меня из этого хранилища памяти. — Впрочем, я немного фаталист и, думаю, что другую судьбу дать нельзя. Она даётся такая, какая есть, при рождении. Моя решила, что я нужен здесь, — я вышла из башни, не собираясь подниматься наверх вновь. Бельё я принесла, а расстраиваться от вида покалеченного Хана лишний раз не хочется.

— Я бы многое отдала, чтобы знать, где нужна я, — остановилась я на пороге. Хенсок тепло улыбнулся.

— Мне кажется, важнее кому, а не где, — похлопав меня по плечу, он пошел на второй этаж.

Почитав учебники, я легла раньше обычного, но уснуть так и не получалось. Шепот пожухлых трав и листьев, тревожимых октябрьским ветром, фоном украшал мои думы о жизни. Создавалась какая-то депрессивная обстановка одинокого человека средних лет, такой отброшенной на бордюр событий я себя чувствовала, ненайденной, не нашедшей саму себя. Но мне только восемнадцать! Я успею определиться, многое испытать… но всё это будет мелким и дешевым, если не станет связанным с Тигриным логом.

Какая-то тень шевельнулась у моей двери, и она открылась. Я дернулась, садясь.

— Кто здесь? — тень остановилась, не ожидав, что я могу не спать. Когда же я начну видеть в темноте?! — Зажги свет!

Тень вытянула удлиненную часть себя, коснувшись ею выключателя. Лампочка загорелась, и я увидела Рэпмона. Мне стало не по себе. Он убрал руку от тумблера.

— Ты чего тут? — насторожилась я.

— Да поговорить… — неловко замялся он.

— А днем не мог?

— Да времени не было… а при других боюсь лишнего ляпнуть. Я не мастер шифровок, — он указал на стул. — Можно сесть? — прищурившись, я измерила расстояние. Зная неукротимое либидо товарища, не хочу находиться в пределах опасной досягаемости. Нужно пространство про запас.

— Только стул не двигай. Пусть там и стоит. — он уселся, как проситель к важному чиновнику, или призывник на медкомиссии, не знаю, кто себя ведет более неуверенно.

— Я хотел прощения попросить. Ну, как перед девочкой, — пробубнил он. Явно не привык извиняться.

— Как перед девочкой? Это как? — приподнялась я на подушке, ощутив превосходство. По тону было ясно, что сегодня угрозы он не излучает.

— За всякое, в смысле… что тебе невольно пришлось видеть и слышать, — он даже глаз не поднимал, крутил большими пальцами, скрестив все остальные, и пялился на них. — И что накинулся на тебя. Затмение какое-то нашло. Это было так неожиданно! Найти тут девушку… Я очень возбудимый, поэтому так…

— Ничего, я забыла, — отмахнулась я, радуясь, что он осознал неправоту.

— Правда? — уточнил он, вознеся брови на середину лба. Такой умильный, ямочки на щеках прорисовались.

— Ага.

— Тогда это… — он поднес ко рту кулак и прочистил горло, поелозил на стуле. Осторожно перевёл на меня грустные и вкрадчивые глаза. — Может, замутим?

— Чего?! — ахнула я, округлив свои. — Ты в своём уме? Это запрещено, вообще-то.

— А мы тайно, никто не узнает, — заверил парень, словно это что-то меняло для Будды или другого какого-нибудь нашего верховного управляющего. А если его не было, то для нашей совести это тоже сомнительно.

— Рэпмон! — грозно прикрикнула я, вразумляя. Дверь опять открылась и, держась за ручку, на пороге очутился Джин. Молча, он оглядел обстановку. Посмотрел на товарища, на меня, изучил наши лица, позы, местонахождение.

— Всё в порядке? — спросил он у меня.

— Да, всё хорошо, — я не стала обманчиво улыбаться и кивнула на Рэпмона. — Ему не спится и он решил поболтать, но мы уже поговорили, так что можешь забрать его в общежитие.

— Пошли, — позвал его Джин и молодой человек, медленно и неохотно, поднялся.

— Ну, попытка не пытка, — сказал он непонятную для Джина фразу и пошаркал на выход. Там он обернулся ко мне: — Но ты имей в виду. Если что. — и вышел, оставив шлейф недооцененного очарования.

— О чем он? — Мне не хотелось углубляться перед сном в перипетии отношений с братьями.

— Да так, ни о чем, — я опустила подушку на место и легла, уставившись в потолок. — Спасибо, что зашел. Ты хотел что-то, или так?

— Показался подозрительным свет в твоём окне в столь поздний час. Ничего больше, — он начал делать шаг назад, чтобы выйти спиной, прикрыв за собой. Я резко приподнялась, опершись на локоть.

— А ты чего сам не спишь?

— Голова спать мешает, — многозначительной полуулыбкой ответил Джин.

— Я вот тоже… ворочалась… думала о всяком. А ты о чем?

— Ну уж нет, я усвоил урок, что моя прямота до добра не доводит, — каким-то заиндевелым смехом кратко посмеялся он. — Промолчу на этот раз.

— А как же быть во всём честным? — повела бровью я. — Ты придерживался этого правила.

— А я и не намерен тебе врать. Но молчать тоже не запрещалось, — Джин отвесил головой поклон. — Спокойной ночи!

Ишь ты! Галантный кавалер. Говорил, что я ему нравлюсь, а сам не попытался задержаться подольше, поговорить со мной, приблизиться… Но если я ему разонравилась, то что он делал под моими окнами? Эти мужчины — все мужчины, — загадка! Пожелав ему того же, я отвернулась от входа. По крайней мере, за мной всегда приглядывают. Можно спать.

Примечание к части *С 1910 года по 1945 год Корея была колонией Японии.

** имеется в виду Вторая мировая и Корейская война 1950–1953 гг., окончившаяся делением на Северную и Южную.