Девушки судьбы и ярости

26. Леи

– Дай ещё кусок ткани, этот уже насквозь промок...

– Вот...

– Продолжай нажимать. Кензо, ты не мог бы...?

– Леи, придержи здесь...

– Я пытаюсь...

– Боги, сколько крови...

– Чжинь! Говори потише! Нельзя, чтобы нас снова нашли!

– О, спасибо тебе, Чжэнь, успокоила!

– А чем тебя вообще успокоить?

– Судя по тебе, ты спокойна, как удав. Разве ты не понимаешь: мы только что вырвались из дворца, убили мадам Химуру и кучу стражников и шаманов… я сама убила одного шамана… Ченна погибла, а Аоки почти...

– Молчи! И слышать не хочу!

От моего рычания Чжинь замолкает. Я сосредотачиваюсь на перевязке Аоки. Её плоть мягкая и скользкая. Пальцам скользко, когда я завязываю узел. Кензо зажимает ей рану, чтобы мы могли наложить повязку как можно плотнее. Чжэнь стирает кровь, а Блю зубами рвёт нашу одежду на бинты, отчего всё выглядит так, будто она раздирает сырое мясо.

Чжинь не преувеличивает: кровь повсюду.

Голова Аоки лежит у Чжинь на коленях, та приглаживает её волосы дрожащими пальцами. В тусклом свете леса Аоки выглядит поразительно бледной. Её глаза закрыты, выражение лица спокойное. Только по цвету её лица и струйке крови, стекающей из уголка рта, понимаешь, что это не обычный сон.

Я касаюсь пальцами её запястья – пульс слабый, но есть.

– С тобой всё будет в порядке, – говорю я. – Слышишь меня, Аоки? Ты будешь жить.

– Леи, – хрипло говорит Кензо. – Когда она очнётся, ей понадобится что-нибудь обезболивающее. В твоей сумке есть травы. Госпожа Ацзами положила их на случай, если случится что-то подобное. Она сказала: ты знаешь, что делать.

Я похолодела.

– Когда Аоки ранили, я опорожнила сумку, – выдыхаю я. – Я… У меня ничего нет.

Наступает тягостное молчание. Мы смотрим на побледневшее лицо Аоки.

Я встаю:

– Здесь должны быть какие-нибудь травы.

– Далеко тебе не уйти! – шипит Чжинь. – Сейчас нас уже ищут сотни солдат!

– Их ненадолго отвлекут, – говорит Кензо.

– Мы целую вечность ничего не слышали, – замечаю я.

Чжэнь обнимает сестру за плечи:

– И всё же лучше держаться вместе.

– Я пойду с ней, – огрызается Блю. – Если будем сидеть и ссориться, как тётушки за маджонгом, от этого Аоки лучше не станет.

Она вытирает испачканные красные руки о подкладку своего ханьфу, оставляя размытые отпечатки. Как и я, она отдала свою верхнюю одежду на бинты для Аоки. От ночного холода у неё по коже бегут мурашки.

Я киваю ей и обращаюсь к остальным:

– Мы недалеко.

– Если что-нибудь случится, я здесь, – успокаивает меня Кензо. – Просто держитесь вместе и соблюдайте осторожность.

Он говорит спокойно, но когда наши взгляды встречаются, он не может скрыть нетерпения.

Никто из нас не знает, долго ли будет действовать отвлекающий манёвр. Кензо объяснил нам ранее, когда мы нашли безопасное место, чтобы спрятаться от королевских птицедемонов: несколько союзных нам стражников покинет дворец через юго-восточные валы и отправится верхом, а мы пойдём на северо-запад через лес, а оттуда попадём в секретный военный лагерь, который Ханно разбили в нескольких милях отсюда, готовясь к осаде дворца. Тем не менее, через пару дней или часов двор поймёт, что мы их одурачили. Что тогда?

Я целую Аоки в лоб, а потом мы с Блю уходим с маленькой полянки. Облака начали рассеиваться, и сквозь кроны деревьев пробиваются обрывки звёздного света. Он наполняет лес мерцающими тенями, отчего я начинаю нервничать ещё больше, пока мы петляем между деревьями. Я напрягаю зрение, чтобы найти полезные травы в редкой листве на земле. Я бы положилась на обоняние, если бы не вонь от крови. Одежда и кожа покрылись коркой, клочья волос прилипли к щекам из-за запёкшейся крови Аоки.

Блю идёт рядом со мной:

– Что мы ищем?

– В основном те же травы, что я давала тебе, – говорю я, рассматривая корни дерева. – Женьшень, расторопша – что угодно, чтобы притупить боль и защитить от инфекции. Если такая рана загноится...

Блю либо не чувствует моего беспокойства, либо предпочитает игнорировать его.

– Это очень полезно, Девятая, – фыркает она, – учитывая, что я понятия не имею, как, ради всех богов, выглядят все эти травы, пока не превращаются в кашу и не воняют у меня на ноге. Не все из нас работали в крестьянской травяной лавке.

– Зачем тогда вызвалась помочь, если считаешь, что это ниже твоего достоинства? – нетерпеливо отвечаю я.

– Кто-то же должен убедиться, что ты не втравишь остальных в ещё большие неприятности, чем сейчас, – хмуро парирует она.

Но меня утешает мысль, что я не единственная обеспокоена благополучием Аоки.

– Лучше всего найти траву хохлатку, – говорю я. – Они хорошо растут в бамбуковых рощах. Ищи маленькие колокольчатые цветы, синие или жёлтые, и густую растительность. Нам нужны их клубни.

Блю хмыкает в знак согласия. Когда она отправляется обыскивать ближайшие кусты, я замечаю, что она хромает сильнее обычного. После всего этого бега и падения на больную ногу удивительно, что она хорошо двигается.

– Как твоя нога? – спрашиваю я.

– Хорошо, – резко отвечает она, и я не пристаю с расспросами.

И всё же, когда 10 минут спустя я натыкаюсь на букетик диких маков – хорошую замену хохлатке – я беру чуть больше, чем нужно.

Мы продолжаем собирать травы, когда Блю спрашивает:

– Что это были за разговоры, что якобы ты должна была сбежать раньше?

Я напрягаюсь:

– Во дворце были мятежники. У них был план, как меня вытащить.

– И ты не сбежала?

– Момент был неподходящий.

– Невероятно… – язвит она.

– В смысле? – я сердито смотрю на неё.

– Ты могла сбежать, но не сбежала. Ты тупая, Девятая?

– Если бы я сбежала, вас бы наказали, – горячо говорю я. – Король, вероятно, казнил бы вас.

– Ну и что? Что я получила от своей фантастической жизни? Боги, неужели ты считаешь, что любой бы хотел очутиться на моём месте?

Враждебность в её голосе меня уязвляет:

– Блю...

Но она поворачивается ко мне спиной, давая понять, что разговор окончен.

Когда мы возвращаемся, собрав достаточно трав, я мягко говорю:

– Мне жаль, что у тебя так с отцом.

Она не отвечает – да я и не жду, что она ответит. Однако, когда мы приближаемся к поляне, Блю внезапно и быстро отвечает:

– Мне уже не стоило удивляться. Это нелепо. Всё это время я цеплялась за пустоту. То есть… боги, после всего... – она издаёт сердитый, животный звук в глубине горла, а потом прерывисто вздыхает, её голос срывается на шёпот. – И чему я ещё удивляюсь?

– Когда любишь кого-то, – говорю я, – нельзя не надеяться на лучшее.

– Даже когда в ответ видишь, что всё хуже и хуже?

– Потому что тебе показали нечто похуже, чем самое худшее. Потому что ты знаешь, что они могут быть лучше. Потому что ты это видела и полюбила их за это.

Тёмные, подозрительные глаза Блю устремляются в мою сторону:

– Что у тебя произошло с любимой? Ты ни разу не произнесла её имени. Конечно, это не совсем моё дело, – спешит добавить она. – Я просто удивлена, что ты не восхищаешься ею по поводу и без повода.

На этот раз моя очередь игнорировать её.

Как только мы возвращаемся к остальным, я ухаживаю за Аоки: готовлю припарки для её ран и кладу немного маковых зёрен ей на язык от боли. Позже я залечиваю мелкие царапины, которые Кензо и девочки получили во время побега. Часы проходят без каких-либо признаков неприятностей, и когда напряжение спадает, близняшки засыпают. Теперь он чувствует себя почти в безопасности среди мягко шелестящего бамбука и танцующего света звёзд, которые поют колыбельные всей земле. После ночных событий, должно быть, девушки сильно устали.

Ранее им сказали, что они умрут.

Затем одна из них действительно погибла. Другая – почти.

Не сводя настороженного взгляда с деревьев, Кензо прижимает Аоки к себе, чтобы согреть. Она по-прежнему не шевелится. Я часто проверяю её пульс, боясь, что она может умереть без нашего ведома. Отчасти мне хочется, чтобы она оставалась без сознания и избежала боли, которая, несомненно, обрушится на неё, едва она очнётся, но одновременно мне очень хочется, чтобы она открыла глаза, просто чтобы я знала, что она жива и у неё ещё есть силы бороться.

– Отдохни, – шепчет мне Кензо.

Темнота сгущается, рассвет быстро приближается. Чжэнь и Чжинь слегка похрапывают. Блю свернулась калачиком, отвернувшись от нас, так что я не могу сказать, спит ли она, хотя после того, что она узнала о своём отце ранее, я сомневаюсь в этом.

– Я не устала, – говорю я Кензо.

– Ты очень устала. Леи, а нам скоро выдвигаться. У тебя может не быть другого шанса отдохнуть.

– Мне не нужен отдых, – огрызаюсь и выдыхаю. – Каждый раз, закрывая глаза, я вижу Ченну и госпожу Ацзами – выражение их лиц, когда они умирали. Они умерли, чтобы спасти нас. Сон не принесёт мне покоя.

– Так и будешь мучить себя мыслями о них?

– Это придаст мне сил, – я встречаю его проницательный волчий взгляд. – Учитывая, что должно произойти, мне это полезнее, чем покой.

Он наклоняет голову, с нежностью осматривая меня.

– Ты сильно изменилась с тех пор, как я тренировал тебя в лесу. Та девушка едва умела обращаться с ножом. А теперь посмотри на себя. Ты рубишь демонов с уверенностью опытного воина. Ты спасла жизни четырём своим подругам. Майна бы тобой гордилась.

Несмотря на их теплоту, эти слова вонзаются в меня, как кинжалы. Я сдерживаю кислый ответ, который хочется выпалить – что, возможно, Майна действительно гордилась бы тем, что я стала безжалостной убийцей, как и она.

И всё же не могу не вспомнить выражение её лица, когда она поделилась со мной словом благословения на рождение; какой разбитой она выглядела, когда призналась, что на самом деле произошло с семьей Аоки; как когда мы говорили о ночи Лунного Бала и о том, почему она вернулась за мной, Майна сказала, что не может позволить мне пройти через это в одиночку.

Я знаю, каково это. Тебе никогда не расскажут, что когда отнимаешь чужую жизнь, что-то отнимается и у тебя.

Будет ли она по-прежнему смотреть на меня так же даже сейчас? После всего, что у меня отняли и что я сама отняла у себя?

– Не сомневаюсь, что она всё это время думала о тебе, – говорит Кензо. – Может быть, ты забыла, Леи, но я слышал, как Майна призналась тебе в любви. Я никогда раньше не слышал, чтобы она так говорила. Это единственный раз, когда я видел, чтобы она не контролировала себя. Для неё кроме тебя больше никого в мире не существовало. Ей нужна была только ты.

Несколько слезинок соскальзывает мне на руки. Кензо тянется к моей руке. Его волчья лапа большая и тяжёлая. Он берёт меня за руки, и, как и в первый раз, когда он прикоснулся ко мне, вместо того чтобы чувствовать угрозу, я чувствую себя в безопасности. Защищённой.

Так же я себя чувствовала, когда любила Майну.

Я и сейчас её люблю.

Потому что, даже если я напугана, разочарована, зла и сбита с толку, всё всегда возвращается к нашей любви. Как я уже говорила Блю, я, возможно, видела Майну в её худшем проявлении, но я видела её и в лучшем. Я знаю её, а она знает меня. Однажды в гневе и отчаянии я назвала её бессердечной, но это было несправедливо. Это не было правдой. У Майны всегда было сердце.

Её просто учили не обращать на него внимания.

Кензо улыбается, и я отвечаю ему улыбкой затуманенных слезами глаз…

В тот же момент мимо со свистом пролетает стрела.

Она вонзается в ствол дерева в нескольких дюймах над головой Кензо.

Я мгновенно вскакиваю, выхватывая кинжал. Блю тоже вскакивает. Схватив дубинку, отобранную у стражников во дворце, она бросается ко мне. Близняшки шевелятся. С Аоки, лежащей у него на коленях, Кензо не встаёт, но тянется к посоху за спиной. Волчьи глаза блестят – он смотрит в темноту, откуда прилетела стрела.

– Ждите здесь, – говорю я ему и Блю, уже двигаясь вперёд.

– Леи, – предупреждает Кензо.

– Там могут быть и другие. Оставайся здесь и защищай девушек.

Я отползаю, прежде чем он или Блю успевают возразить. Я слышу, как Чжэнь бормочет:

– Что происходит? Где Леи?

В предрассветных сумерках бамбуковый лабиринт играет с моими глазами злую шутку, отбрасывая зыбкие тени, имитирующие появляющиеся и исчезающие фигуры. Я оборачиваюсь при каждом щелчке ветки, но вижу лишь эти тени.

Затем позади меня раздаётся крик.

В мгновение я мчусь туда, откуда пришла. Раздаются новые крики, и меня поражает, что они звучат не так – они высокие, почти головокружительные. Когда я подхожу ближе, я различаю голоса и... Это смех?

Я добираюсь до поляны и понимаю, почему крики какие-то неправильные. Это не те крики, к которым я привыкла – звуки боли и ужаса.

Это крики счастья.

Я, спотыкаясь, останавливаюсь. Громкое дыхание нарушается внезапной тишиной, все лица на поляне поворачиваются в мою сторону. Время замедляется, мир замирает на своей оси. Всё внимание сосредотачивается на маленьком пространстве и нескольких людях на нём. Даже боги, должно быть, затаили дыхание, наблюдая за происходящим.

Для меня мир сжимается ещё больше – пока не остается только она.

Только она.

Майна выдерживает мой изумлённый взгляд.

Больше ничего не существует, кроме её глаз, этого лица, моего бешено бьющегося сердца и моей души, сияющей так ярко, что я удивляюсь, как я всё ещё стою – если я вообще ещё стою, – потому что я превращаюсь в собственное дыхание, сердцебиение и яростную любовь, горящую так ярко, что выжгла всё остальное.

Майна открывает рот, но ничего не произносит.

Смутно, словно издалека, я слышу, как Блю с отвращением бормочет:

– Посмотрите на них. Меня просто тошнит.

И, словно какие-то странные чары рассеялись, я бросаюсь вперёд, точно так же, как это делает Майна, и мы врезаемся друг в друга. Я прыгаю на неё, её мускулистые руки обвиваются вокруг моей спины, чтобы удержать меня, такие надёжные, такие сильные, как у Майны. Мы обе смеёмся и плачем, прижимаемся друг к другу, грудь к груди, душа к душе, сцепленные воедино, как будто больше никогда друг друга не отпустим.