Незаконченная жизнь. Горянка

25

Кап-кап-кап. В ночной тишине палаты этот звук здорово действовал на нервы. Богатая, частная клиника, а починить краны так и не могут.

Халима поднялась с кресла напротив кровати, бросив быстрый взгляд на лежавшую там девушку — все еще бледную, хрупкую, но хоть живую, и тихо ступая прошла в туалет.

Посмотрела на капающий кран и открыла воду. Постояла несколько секунд, а потом набрала полные ладони и плеснула себе в лицо, смывая усталость, горечь, слезы, которые так и застыли в глазах, не уходя и не смея пролиться на щеки.

Посмотрела на себя в зеркале, отмечая тяжелые мешки под глазами, покрасневшие, воспаленные белки, впалые щеки. В черных волосах — редкие ручейки седины. Сейчас они ничем не напоминала ту уверенную женщину, обедавшую с будущей невесткой несколько дней назад.

Снова захотелось плакать — и Халима снова умылась, смывая капли.

Она так надеялась, что Ахмат не совершит того, что он сделал. Ведь с Айшат он не сотворил такого, нет. Да, просто взял ее в первую ночь, не ласково и не грубо, удостоверился в чистоте и невинности, но руки на нее не поднимал. Знала, всегда знала, что он волчонок, сын волка — Гаджи, но глядя на трех других сыновей, надеялась в глубине души, что больше похож на нее, а не на отца, ведь удавалось ему не нести жестокость в семью до этого дня. А как увидела тело Алият в руках, так точно на 38 лет назад перенеслась.

Боль и ужас, ужас и боль, и никакой пощады в глазах. Но она была старше, и уже несколько месяцев была женой Гаджи, не была невинной, чистой девочкой в ту единственную ночь ада, которую устроил ей муж. Ах проклятая ревность, проклятый нрав этого семейства — будь он проклят! Может и Ахмат таким родился, потому что ненавидела Халима тогда своего мужа. Всеми силами своей души ненавидела. И не понимала, чем заслужила такое. Нет, не любила, замуж пошла по воле отца, но и женой была верной. Спокойной, почтительной.

А Гаджи с ума сошел от страсти к молодой жене, никого кроме нее не видел, чувствовал, что не любит, знал это и злился. И когда один из партнеров посмотрел на скромную женщину чуть пристальнее — дал волю своему гневу. Взорвался вулканом, накрученный злобными наветами матери, невзлюбившей невестку, обрушив ярость и ревность на самую беззащитную. Рвал и ломал в ту ночь, а она, как и Алият, молила о пощаде. Только утром понял, что сотворил, увидев бело-синее тело жены. Сам вымыл раны, сам отнес на кровать, сам несколько дней не отходил от нее ни на шаг, матери запретил приближаться. А она, Халима, до этого год никак не беременевшая, вдруг понесла. Смотреть на мужа не могла, боялась до одури, жизнь свою ненавидела, а потом вдруг почувствовала, как растет внутри нее маленькая, хрупкая жизнь. Ненавидела и сына, и отца, любовь пришла много, много позже. Гаджи больше никогда не поднимал руку на нее, берег, как жемчужину, не взял больше жен, хоть и мог бы. Характер свой бешенный далеко от нее прятал. Но росточки любви, которая могла бы быть, умерли раз и навсегда.

Потом родились еще три сына и верткая, востроглазая красавица Лейла — любимица отца и братьев. Все ее дети, кроме Ахмата, взяли от Гаджи лучшее, а от нее — спокойствие характера и выдержку. Но Ахмат…. Ее боль, ее ненависть, ее старший волчонок — кровь от крови отца. Приступы его ярости пугали ее даже в детстве, но отец умел держать его в узде — самого умного и самого бешенного в семье.

Женщина вышла из ванной и подошла к кровати, вглядываясь в опухшее от синяков лицо невестки: рассеченная бровь, багрово-синяя полоса протянулась от виска к уголку губ, нижняя губа прокушена. Синяки виднелись и на белой шее, и на маленькой груди.

Халима не выдержала — всхлипнула, тут же зажав себе рот рукой.

Гораздо хуже все было ниже. Девочку зашивали два часа, в течение которых Ахмат, взявший из машины запасную одежду, выхаживал по коридору клиники, как тигр в клетке. То рычал, то бил в стену кулаком, не глядя на мать, не произнеся ни слова.

— Езжай домой, — глухо потребовала Халима, глядя стеклянными глазами в мраморный пол.

— Нет, — отрезал он.

Она хотела ударить его, хотела закричать, толкнуть, выпороть ремнем, хоть раз в жизни сделать больно ему. Хотела избить до полусмерти, чтобы понял, что такое боль.

И молчала.

Когда вышла врач, полноватая сильная женщина, оба кинулись к ней.

— Мы сделали всё, что могли, — сказала она, обращаясь скорее к Халиме, чем к Ахмату. — Девушка была девственницей, разрывы серьёзные, пришлось накладывать швы. Кровопотеря значительная, но сейчас состояние стабильное. Мы ввели обезболивающее, антибиотик, капельницы поставили.

Она на секунду замялась, затем добавила сухо:

— От… падения — сотрясение лёгкой степени и ушибы. К счастью, без переломов.

После этого её взгляд стал ледяным.

— С молодой женой надо обращаться аккуратнее, — лицо перекосило злобой, когда она все-таки посмотрела на Ахмата.

Тот, вопреки себе, проглотил обиду.

— К ней можно? — только и спросил.

— Нет, — отрезала врач. — Ваша мать может пройти, вы — нет.

— Я ее муж! — зарычал он.

Женщина круто развернулась, ее глаза пылали злостью.

— Вы… — она проглотила слова, полные яда, — уберечь от падения с лестницы не смогли! А у нас — строгие правила! Не нравится — забирайте свою жену и проваливайте!

Развернулась и пошла в свой кабинет, на ходу стряхивая с халата несуществующие пылинки, точно сам разговор с Ахматом ее запачкал.

Мать и сын остались в коридоре, не зная, что сказать друг другу. Халима прикрыла глаза, прекрасно сознавая, что эта частная клиника, лучшая в регионе умеет хранить такие тайны, которые другим не доверить. Но даже в этих стенах люди оставались людьми. А может эта женщина просто еще не загрубела душой, не умерла внутри, не оскотинилась и не продалась до конца.

Хотела приказать сыну ехать домой, а с губ сорвались совсем другие слова:

— За что, Ахмат? За что ты так ее?

Ахмат почти упал в кресло в коридоре, прикрывая глаза рукой.

— Я думал, она соврала мне…. Думал, что… не чиста…

— Ты думал, что Алиевы рискнули бы дать тебе порченный товар? — почти всхлипнула Халима. — Ты думал, что они не проверили? Думал… о чем ты вообще думал, Ахмат?

Магомедов долго молчал.

— Меня… прощупывают, мам, — наконец, признался он. — Москвичи. Некто Резник.

— И?

— И он еще прощупывал Алиевых… его люди вынюхивают связи, задают вопросы. Очень аккуратно, профессионально. Я чувствовал это, но прокололись они только сегодня. Взять языка не удалось, но его человек был около ресторана, мам.

Халима не сдержала стона.

— И ты подумал?

— Я думал это ее…. — он уперся локтями в колени и зарылся руками в густые черные волосы. — Думал… что они… он ее… что она — его.... А зачем москвичу еще лезть в наши дела?

Халима больше ни слова не сказала, молча встала с кресла и прошла в другое крыло больницы. В палату, где лежала девочка. Лежала не шевелясь, не двигаясь. Глаза закрыты, спит, усыпленная лекарствами, измученная болью, иногда всхлипывая во сне.

А когда проснется, то поймет, что ее жизнь — это ад.

Ад, который всегда с тобой.

Халима заплакала над кроватью.