Незаконченная жизнь. Горянка

47

На дом опустилась ночь. Черная, непроглядная, густая и вязкая как нефть. Все обитатели там не жили, они существовали, боясь лишним словом или звуком обратить на себя внимание хозяина. Хозяина, который подобно раненому льву готов был убивать любого, кто подойдет к нему близко. Лейла почти не выходила из своей комнаты, Айшат не приезжала совсем, дрожала в своем доме, мечтая, чтобы Ахмат забыл о ее существовании раз и навсегда. Даже братья заходили в дом с опаской, принося новости — одну хуже другой. И только Халима еще могла зайти к сыну и сказать ему плохие известия.

Реку прочесали десятки раз. Когда позвонили из горного дома и сказали, что Алият бросилась в поток, Ахмат сначала не понял — слова не складывались в смысл. А потом удар пришел: в висках загудело, перед глазами все сжалось в одну точку. Упала? Толкнули? — мысли метались, рвались наружу. Он сорвался, завел машину, гнал по серпантину так, что колеса визжали на поворотах. Влетел в дом, крича, срывая голос, звеня тишину именем, которое больше никто не осмеливался произносить.

Он верил — нет, упрямо отказывался не верить — что это ошибка. Сейчас она выйдет: заспанная, с чуть растрепанными волосами, испуганно отпрянет от его дикого вида, прикроет глаза от света, тихо спросит, что случилось. А он подхватит её на руки, прижмет к себе, закроет рот поцелуями, пока не забудет страх. Увезет, куда угодно — лишь бы подальше от этих гор, от этой воды, от этого дикого недоразумения. Вдохнет запах ее волос, пахнущих ее духами и ею самой, чем-то вольным и гордым.

Но ее не было. Ни в спальне, ни в гостиной, ни в библиотеке, ни в саду. Охрана стояла, отведя глаза, землистые лица выдавали их страх. А он рычал, метался, пока кто-то не подвел его к мониторам. И он увидел. Увидел, как она стоит на краю обрыва, на ее любимой площадке. Ветер яростно треплет ее волосы и полы его рубашки. Она смотрит вниз, в кипящую пену. И затем — шаг. Всего один. Спокойный, окончательный, без оглядки, после которого Ахмат взвыл. Не человек — зверь, которому вырвали сердце.

Упал на колени, не удержавшись на ногах. А после последовали страшные часы поисков. Он поднял на уши весь район: полиция, МЧС, местные жители — все учувствовали в поисках. Он сам лез в самые опасные участки реки, куда боялись соваться даже опытные проводники. Боялся увидеть изломанное тело на камнях, клок серебристых волос, кровавые следы.

Ничего.

Всё же где-то в глубине оставалась надежда, что течение вынесет её в тихом месте, где вода спокойна, где камень влюблённых торчит из берега, — тот самый, у которого они стояли накануне. Ахмат почти увидел: она лежит там, на отмели, измученная, избитая, с разбитым виском и сломанной ногой, с болью в теле, но — живая. Глаза прищурены от солнца, губы дрожат от смеха, потому что всё позади, потому что смерть промахнулась.

Он сорвался с места, побежал, спотыкаясь, хватаясь за мокрые ветви, пока сердце грохотало в ушах.

Он верил — нет, видел — как она поднимает голову, зовёт его.

Ещё немного, и он успеет, успеет прижать, согреть, сказать, что дороже её нет никого и не будет. Что вытащит, вырвет у этой реки, у судьбы, у самой смерти.

Ничего не было, даже следов ее там не было. Только волна за волной на отмель набегала вода, унося свои воды дальше — в черные и глухие ущелья.

Ее одежду — сначала его рубашку, а потом и ее джинсы — обнаружили ниже, сильно ниже по течению. Ни один человек, ни одно живое существо не могло бы выжить на тех участках, которые прошла ее одежда. Камни и ледяная вода уничтожали любые улики, любые следы жизни.

И Ахмат умер. Умер вместе со своей женой, которую знал не полных три месяца, а казалось — всю жизнь. Не сдавался. Снова и снова прочесывал реку, надеясь найти хотя бы тело, хотя бы то, что можно было обнять в последний раз. Но река надежно хранила свое добро, не желая ничего отдавать.

Он вспоминал их первую встречу на дороге, когда с первых же минут ощутил такое желание, что едва не накинулся на нее в машине. И вторую встречу, когда увидел в закатных лучах горного солнца — тонкую, похожую на несгибаемую рапиру. Казалось вот сейчас она раскроет крылья и полетит с того мокрого камня прямо на свободу. У него тогда дыхание перехватило от восхищения.

За всю жизнь у Ахмата были женщины, страсть, привычка к близости — но не было любви. Любовь он считал выдумкой, слабостью, чем-то недостойным мужчины, привыкшего командовать. Айшат стала трофеем, подтверждением его статуса. Он берег ее, уважал, дарил подарки, баловал, но не любил. Она была идеальной женой: порядочной, верной, послушной, красивой.

А вот Лия была другой. Дикая, как ветер над перевалом. Свободная, как сокол, парящий в небе. Её нельзя было поймать — только смотреть, как она летит. Ахмат то хотел сломать её, подчинить себе, то — поклониться, ослеплённый ею. В ней всё было неправильным, невозможным, неженским по его меркам — и именно это притягивало.

Он ломал — она не ломалась.

Он приказывал — она молчала, но не опускала глаз.

Даже за стеной внешнего смирения всегда горел огонь бунта, который приводил его в восторг, сводил с ума.

Сейчас Ахмат сидел в кабинете, не включая свет. Тьма, что стояла вокруг, казалась продолжением той, что поселилась в нём.

Почему? Почему не удержался? Почему позволил зверю внутри вырваться именно с ней — с той, которую любил, как не любил никого?

В ту ночь он хотел быть другим. Хотел, чтобы она не боялась. Чтобы её боль осталась чем-то мимолётным, чтобы она вздохнула, вскрикнула — и растворилась в нём. Чтобы утром проснулась и посмотрела не с ненавистью, а с доверием, с тем теплом, которого он никогда не знал.

Но ненависть и ревность, дикая, слепая, захлестнули голову.

От одной лишь мысли, что она могла принадлежать другому, в жилах вспыхнул огонь, такой горячий, что обжёг изнутри. Ярость накатила внезапно, как волна — смела всё: разум, сдержанность, ту тонкую грань, что отделяла человека от зверя.

Гнев, который он столько лет прятал от всех, кого любил, наконец прорвался.

Он никогда не поднимал руку на Айшат — она была женой, частью дома, семьи, пусть и не любимой. Её место было рядом, под защитой, и он строго следил, чтобы ни один взгляд, ни одно слово не задело её.

Никогда не касался Лейлы — даже когда та, своенравная и смешная обезьянка, доводила его до бешенства. Она — сестрёнка, крошка, последняя девочка в семье, и это делало её неприкосновенной.

А уж обидеть мать — немыслимо. Мама была святое. Та, кто могла одним взглядом остановить бурю в его душе, обнять и снять с него всё зло. Она любила его без остатка, принимала таким, какой есть — со всеми вспышками, с упрямством, с мраком внутри. Любила просто, без условий, абсолютно.

А он… он, её волчонок, всю жизнь учился держать зверя на цепи.

Но в ту ночь цепь лопнула.

Он любил, любил Алият. И только она, единственная, нужная ему до конца, женщина, которой он не мог надышаться — увидела ту его сторону, которой боялся он сам. Ощутила на себе его ярость, его гнев, его ненависть. Его дикое, необузданное желание.

И самое страшное — он все помнил. Как намотал на кулак ее шелковистые локоны, как бил, желая отомстить за свою боль и гордость, как брал, снова и снова, испытывая такое наслаждение, которое дурманило голову. Помнил ее ужас и помнил ее боль, ее плач и ее крики.

А потом — пришло осознание. Ужас, от которого холодело тело, будто кровь перестала течь.

Он понял, что перешёл черту. Что в ту ночь едва не уничтожил то единственное, ради чего вообще стоило жить.

Лечил, как умел, просил прощения — как умел, хотел видеть счастливой — как умел. С каждым днем любя все сильнее. Она была не просто красива — она была умна. Она была не просто желанна — она была сильна.

Ничего не смог исправить.

Уехал счастливый, уверенный, что теперь она услышит, поймет силу его любви, настоящей, той, которой нипочем ни годы, ни расстояния. Что простит, сейчас простит точно, потому что нет у них обоих другого пути, потому что они — две части одного целого. Он раскрылся перед ней полностью — без защиты, без гордости.

Но она не простила.

Предпочла смерть ему.

Ахмат завыл, как воет волк, у которого убили, забрали его волчицу.

А потом пришла информация, что в Дагестане видели Резника.

Он воспринял это без эмоций — видели и видели. Но в тот же миг понял — есть дело, которое нельзя откладывать. Нужно сообщить матери Лии… сказать, что её дочь больше не вернётся. Без подробностей. Без правды, от которой ломаются люди. Матерям нельзя причинять боль, нельзя лишать их последней опоры. Он расскажет, что случился несчастный случай, что её дочь — гордая, красивая, живая — была счастлива. Пусть так. Пусть запомнит её светлой.

Он отправил людей в Волгоград, но вскоре пришёл ответ: Надежды там больше нет. Уехала. Оставила дом, работу, вещи — всё, что связывало с прошлым. Исчезла, как исчезают те, кто больше не ждёт возвращения.

Ахмат кивнул, понимая, что нужно ехать в Москву самому. Самому взглянуть в глаза матери, чью дочь он не уберег. Это единственное, что он мог сделать для Лии. Последнее, что он мог сделать.

Найти Надю оказалось несложно: спустя несколько дней ему сообщили, что она устроилась на работу в одном из московских медицинских центров, где, по словам коллег, жила тихо, стараясь не выделяться и не рассказывать о себе ничего лишнего. Казалось, жизнь её текла ровно и без событий, как будто прошлое, обожжённое потерей, навсегда осталось по ту сторону памяти.

А потом на стол легла фотография.

На ней — окно в неприметной многоэтажке, одно из сотен таких же в сером дворе. Белые шторы чуть раздвинуты, изнутри льётся мягкий свет. В проёме окна — женский профиль: тонкий, изящный, хрупкий, будто нарисованный тончайшей линией.

Ахмат долго не мог перевести дыхание.

Он бы узнал этот профиль среди миллиона лиц, среди миллиардов. В этих очертаниях — дыхание, память, боль, всё, что он потерял и что продолжало жить где-то вне его воли.

А потом пришла ярость. Такая, с которой не сравниться даже то, что произошло в его брачную ночь.

Пока он умирал, медленно сгорая изнутри, пока чувствовал, как боль снимает с него кожу слой за слоем, она — жила. Не просто жила, она сбежала. Сбежала от него, от его любви, от его нежности.

Ахмат хотел убивать.

Сдавить ладонями тонкую шею, услышать как хрустнут в его руках тонкие, хрупкие кости.

Нет.

Забрать. Увезти туда, где никто не найдет. Посадить на цепь, как суку, которой она и была.

Заставил себя успокоиться, заставил себя взять в руки. Нужно было удостовериться, понять точно, кто эта женщина в окне.

А если… если ее увезли против воли? Если нашли на берегу, слабую и больную, без документов и без сил, увезли к матери, единственной официальной родственнице, ведь сам Ахмат так и не стал мужем по бумагам. Не успел.

В его голове поднимались и другие мысли: может быть, она скрывается, потому что боится его гнева; может быть, она молчит не из презрения, а из страха; может быть, она ждёт и не решается показать лицо, думая, что так оградит их обоих от новой катастрофы.

И всё это время над ним висело знание собственной ошибки: он уже однажды поверил в измену, однажды позволил ревности стереть границы, и заплатить за ту минуты безумия пришлось всем — прежде всего ей. Он понимал, что нельзя снова поддаваться той же логике, нельзя снова позволить себе думать и действовать вслепую.

— Ахмат, — в кабинет зашла Халима, — сынок….

— Мама, она жива! Жива! — выдохнул он, подавая ей фотографию. — Она жива!

— Я… да, Ахмат…. — прошептала Халима, бледнея, — я знаю…. тебя… приглашают на встречу.

Она бледнея до состояния призрака, подала ему телефон.

— Ахмат, — услышал он в трубке холодный, жёсткий голос. — Заедь ка в гости, сынок, — приказ, обернутый в просьбу. Приказ, отказаться от которого не смог бы никто в Дагестане. Даже он — Ахмат Магомедов.

Подъехал к большому дому на окраине города. Терпеливо дождался открытия ворот, терпеливо дал проверить себя на наличие оружия. В этом не было унижения, Ахмат прекрасно знал, кто пригласил его в гости.

Повинуясь молчаливому приглашению, прошел в глубь дома, в большой, просторный кабинет, отделанный камнем и деревом. На полу лежала шкура волка — старая, вытертая на месте, где ступали чьи-то ноги. На стенах висело оружие: сабли, кинжалы, охотничьи ножи — не украшения, а память, каждый клинок хранил свою историю.

За большим столом, заставленным книгами, бумагами и тяжелой пепельницей из обсидиана, сидел человек, ради которого Ахмат проделал весь этот путь. Старик поднял взгляд, спокойный и проницательный, и мягким, почти неуловимым движением ладони указал на свободное кресло напротив.

Ахмат кивнул и сел.

Молчаливая, незаметная девушка вошла в кабинет, поставила на низкий стол поднос с чашками, тарелками, дымящимся чайником и так же тихо, бесшумно исчезла, будто растворилась в воздухе. От неё остался лишь слабый запах жасмина, который вскоре смешался с ароматом крепкого чая и влажного дерева.

Ахмат не притронулся к еде. Сидел прямо, чуть наклонившись вперёд, глядя куда-то мимо стола, словно пытаясь расслышать невидимую мелодию. Только отпил чая, терпеливо дожидаясь, пока хозяин скажет, зачем позвал.

— Сожалею твоей утрате, сынок, — мягко начал старик, поглаживая бороду. — Не успел стать мужем, как стал вдовцом.

Ахмат поднял голову, сверкнув синими глазами.

— Моя жена жива, дядя, — он заставил себя говорить спокойно.

— Она мертва, Ахмат, — старик едва заметно повысил голос. — К глубочайшему сожалению Алият Магомедова — мертва. Мы почтим ее память, сынок. А ты сможешь жить дальше.

Лицо Ахмата заледенело. Он понял все. Ноздри затрепетали в немой ярости, в бешенстве, которое разрывало все внутри. Черная ненависть слепила глаза.

— Твоя свадьба с Алият Алиевой, сынок, досадная ошибка, — помолчав, все-таки заметил старик, откидываясь на спинку кресла. — Девочка, не спорю, красивая, но не наших мест. Ее погубил ее же характер, ее поведение, ее образ жизни и мыслей. Нет в этом позора для тебя. Ее изначально нельзя было возвращать в наш край. Она не только сама погибла, она с собой и дочь Алиевых забрала. Теперь обе мертвы, а семьи — в трауре. Смирись, сынок.

Внутри Ахмата рычал и бился в прутья разума бешенный зверь.

— Она… — прорычал он, — носила моего ребенка…. Моего сына…

— Вдвойне жаль, Ахмат. Но как бы там ни было, все к лучшему. Алиевы нарушили правила, пошатнули устои, за что и поплатились собственным позором. Обманули и тебя и нас. Аллах милостив, забрал проблему, дав тебе шанс на новую жизнь. У тебя есть одна жена, через время — возьмешь вторую. Из хорошей семьи, верную и правильно воспитанную. А эту…. Забудешь. Она бы много бед тебе принесла, Ахмат. И проблем. И с семьей Айшат, и с федеральными властями. А федералы не любят, когда им дорогу переходят, нам ли с тобой этого не знать. Я с твоим отцом, покойным Гаджи, много раз переговоры вел. Я знаю этих людей, Ахмат.

Магомедову казалось, слова старика вытягивают из него жизнь, кусок за куском, режут на части.

— Я знаю, где она… — прошипел он едва слышно, в нарушение всяких норм и правил.

— Ты ошибся, — голос старика стал ледяным и металлическим. — Ты перепутал. Спутал свою жену, Алият Магомедову, с другой девушкой — Алией Астаховой. Та девушка, Ахмат, не имеет к тебе никакого отношения. — он смотрел в дикие, синие глаза без страха. — Сделаешь глупость, нарушишь закон Российской Федерации, ответишь по закону. Понимаю, — он слегка понизил голос, — с горя можно принять желаемое за действительное, но помни, Ахмат, за любое преступление последует наказание. Я не стану покрывать преступника. Я понятно все сказал?

Ахмат сжал рукой чашку с чаем, не замечая как хрустит от его силы тонкий фарфор, как падают на пол горячие капли чая, смешанные с кровью. Его кровью. Не чувствовал боли от осколков, глубоко вошедших в плоть. Чувствовал ненависть. Такую ненависть, от которой было трудно дышать.

И все же заставил себя завершить разговор. Вежливо, не нарушая традиции.

Старик наблюдал внимательно за уходящим гостем, а внутри шевелилось беспокойство. Мальчишка слишком горяч, слишком самолюбив. В его синих глазах читался приговор семье Алиевых, которые заварили всю эту кашу — никто горевать не будет. Но вот если мальчик сунется в Москву…

Старик вздохнул и поднял трубку старомодного телефона.

Ахмат сел в машину и только тогда понял, что рукав дорогой рубашки стал черным от крови. Смотрел на тонкие струйки, текущие по линиям ладони и понимал, что ему только что связали руки. Целиком и полностью.

Не закричал. Не зарычал.

Прикрыл глаза.

И улыбнулся.

Страшной, мертвой улыбкой.