Незаконченная жизнь. Горянка

9

Дорогу в горы Лия не запомнила, помнила только запах бензина и приторной ванили в салоне дорогого внедорожника, помнила шорох шин по гравию, тихий разговор на незнакомом ей языке. Помнила лихорадку, в которой сотрясалось больное, избитое тело.

Иногда машина резко поворачивала, и мир подрагивал вместе с ней — то тьма, то вспышка солнечного света за закрытыми веками. Она помнила, как кто-то приложил к её горячему лбу влажную тряпку — запах ткани был чистый, с привкусом родниковой воды и железа. Потом кто-то, кажется, один из братьев, осторожно поднял её на руки и вынес наружу. Лия не открывала глаз, ощущая мир только через звуки и запахи: жужжание цикад, сухое потрескивание травы под ногами, горький аромат полыни и горячий, густой воздух гор.

Голова болела нестерпимо, и тело казалось чужим, будто каждую кость перетёрли песком. Её внесли в помещение — воздух там был прохладный, тянуло молоком, ладаном и чем-то старым, давно забытым. Лию уложили на что-то мягкое — может, на старый диван или толстые подушки. Она старалась не двигаться, чтобы не выдать себя.

— Как бы не померла, — по-русски буркнул Рамазан, утирая пот со лба.

— Бабка выходит, — отозвался Адам. Он осторожно задел щеку девушки, горячую от лихорадки.

— Русская дрянь, — вопреки словам, интонация была ласковая, но Лия, делая вид что без сознания, едва не содрогнулась.

— Руки убери, — приказал Рамазан, — слышал, что Ахмат сказал? Если девчонка серьезно пострадает, семья долг годами отдавать будет.

— Вон пошли оба, — в комнату вошла женщина, судя по голосу — старуха. — Натворили дел, а мне теперь расхлебывать! Аминат сказала, вы дочь Рустама привезли?

— Да, апа, — отозвался кто-то из братьев. — Вот….

Женщина подошла к девушке и бросила быстрый беглый взгляд. На несколько секунд ее сердце сжалось от жалости при виде кровавых полос на нежной коже, но она тут же поджала губы.

— Отец говорит, джинов в ней много, — заметил Адам. — До свадьбы изгнать надо….

— Сначала ее до свадьбы в нормальный вид привести надо, — отрезала старуха. — Езжайте домой, мы тут сами управимся.

Она говорила твёрдо, не повышая голоса, но так, что мужчины послушно замолчали. Пару мгновений они переминались с ноги на ногу, потом, буркнув что-то под нос, вышли, прикрыв за собой дверь. В доме стало тише; слышно было только, как за стенами по крыше ползёт вечерний ветер.

Женщина медленно опустилась рядом с Лией на колени. Её руки, сухие, но уверенные, двигались быстро и бережно. Она сняла с девушки рваную, грязную одежду — ткань прилипла к телу, и Лия невольно застонала, когда отдиралась засохшая кровь. От холода по телу пробежала дрожь, зубы сами начали выбивать глухую дробь.

— Потерпи, дитя, — пробормотала старуха, доставая таз с водой.

Она омыла раны, шепча под нос старые молитвы, от которых тянуло древностью и покоем. Вода была прохладная, пахла мятой и чистотой. Старуха осторожно вытирала кожу тряпицей, боялась причинить боль, и чем дольше молчала, тем явственнее в её движениях проступало сострадание.

Потом она достала из сундука толстое, мягкое одеяло, завернула в него Лию, словно ребёнка, и с трудом поднялась, тяжело опираясь на колено.

— Аллах всё видит, — тихо сказала она, больше себе, чем девушке. — Не ты первая, не ты последняя…

Лия не отвечала, продолжая лежать с закрытыми глазами. Только зубы стиснула, борясь со слезами.

— Долг каждой женщины — повиноваться мужчине, дитя, — сказала она, не поднимая головы, голосом уставшим, но уверенным. — Так повелели обычаи и традиции…

Её слова звучали как песня — старая, заученная, с бесконечно повторяющимися куплетами. Она говорила их не убеждая, а будто вспоминая, как сама когда-то учила их наизусть.

— Наказание отца — это благо для ребёнка, хоть и боль, — продолжала она монотонно, и в её голосе не было ни злобы, ни сочувствия — только холодная вера в порядок вещей.

Девушка глаз так и не открыла, позволяя себе не слушать бурчание старухи, а провалиться в черную бездну беспамятства.

Через несколько дней Лие стало легче. Лихорадка понемногу отступала, и мир вновь начал приобретать очертания. Из крохотного окна её каменной комнатушки, разительно отличавшейся от роскоши дома в Махачкале, открывался узкий, но бесконечно живой кусочек неба — чистого, ослепительно голубого, будто вымытое горным ветром. Изредка по нему проплывали рваные облака, а на горизонте поднимались острые, будто выточенные из камня, вершины гор.

Теперь за окном Лия слышала не гул машин, не шум города, не крики соседей, а совсем другие звуки — размеренную, вечную музыку гор. С рассветом доносились крики пастуха, гонящего скот по склону, тонкий перезвон колокольчиков на шеях овец, далёкое мычание коров, шелест ветра в траве и журчание холодной, быстрой реки, бегущей где-то внизу, у подножия утёса.

Лечившая ее старуха тоже оказалась родственницей — родной бабкой Аминат, которая приходилось Лии, как и Зарема, двоюродной сестрой. Их обеих привезли в село, чему ее младшая сестра рада не была. За всю болезнь она заходила к Лие лишь пару раз, говорила зло и отрывисто, разительно этим отличаясь от Заремы. Ни жалости, ни сочувствия в темных глазах Аминат так и не промелькнуло.

Старуха — Ильшат — заметив, что девушке стало лучше, тут же заставила ее выйти из комнаты, познакомив с остальными членами семьи: Джейран — матерью Аминат и родной теткой самой Лие, Бекбулатом — мужем Джейран и своим сыном, и с многочисленными другими родственниками.

Лия быстро поняла, что в этом доме всё подчинено строгой иерархии. Женщины говорили мало и тихо, словно боялись, что звук их голоса нарушит привычный порядок. Только сама Ильшат позволяла себе говорить громко, и слово её было последним — даже Бекбулат, глава дома, порой молчал, выслушав её мнение.

Сначала Лия подумала, что старуха мудра — спокойная, рассудительная, уравновешенная. Но через несколько дней иллюзия рассыпалась. Она видела, как зло, почти с наслаждением, Ильшат упрекала Джейран, унижая её в присутствии всех, как могла обронить слово, острое, как нож, в сторону Аминат. Слова её были произнесены ровно, без крика, но в них была такая тяжесть, а порой неприкрытое злорадство, что от них хотелось сжаться, как от удара.

И ни Джейран, ни Аминат не возражали. Они молча опускали головы, принимая унижения как нечто должное. Это безмолвие было страшнее любого крика.

Когда Лия, не выдержав, однажды попыталась заступиться за тётю, сказав:

— Зачем вы так с ней? Что она вам сделала?

тишина в доме стала звенящей.

Ильшат даже не обернулась. Только взглядом кивнула кому-то за спиной.

Мгновение — и хлёсткий удар ремня располосовал воздух, обжигая кожу на ногах. Удар был быстрый, отточенный, равнодушный.

Лия вскрикнула и отпрянула, упав на колени. Сердце бешено колотилось, в глазах потемнело.

— Не смей перечить старшим, — глухо сказал один из старших братьев Аминат, убирая ремень.

Ильшат всё так же стояла, не глядя на неё, будто ничего не произошло.

— Пусть запомнит, — произнесла она тихо. — В этом доме не спорят.

Их с Аминат поднимали так рано, что солнце ещё не показалось из-за гор, и утро было похоже на густой холодный туман, где мир замирал между ночью и днём. Сначала, пока Лия ещё была слишком слаба, её оставляли работать по дому — убирать, топить печь, мыть котлы, кормить скотину. Но вскоре, когда на ногах она стала держаться увереннее, Ильшат велела Аминат брать её с собой — «пусть учится жить как женщина, а не как городская кукла».

Так Лия оказалась на пастбищах и в огороде, где земля пахла сыростью и потом, а ветер гнал пыль в лицо. Работа начиналась до рассвета и заканчивалась уже к вечеру, когда горы окрашивались в фиолетово-золотой свет.

В селе не было ни водопровода, ни газа — всё приходилось делать по старинке. Готовили на дровах, разводя огонь во дворе, под низким навесом, где всегда пахло дымом и подгоревшим тестом. А воду таскали с колонки, что стояла у самой дороги. Таскали ведрами — одно, второе, десятое, пока плечи не немели, а руки не начинали дрожать. Воду приносили для всех: для скотины, для умывания, для готовки, для самой жизни.

Уже через несколько дней нежные, непривыкшие к тяжёлому труду руки Лии покрылись волдырями, потом кровавыми мозолями, которые жгли, когда она бралась за ведра.

Но даже в те минуты, когда Лия ненавидела всё вокруг — этот дом, своих похитителей, саму землю, ставшую тюрьмой, — она не могла не замечать красоту, разливавшуюся повсюду. Природа здесь была иной — суровой, гордой, недосягаемой, и, как ни странно, её равнодушие утешало.

Село — даже не село, а крохотная горная деревушка — ютилось в ложбине между острыми, как клинки, вершинами. Каменные дома с низкими крышами лепились к склону, будто боялись упасть в пропасть. Над ними, на самых вершинах, белели остатки снега — даже в середине июня. Воздух был прозрачным, звенящим, пропитанным запахом горных трав, дыма и речной влаги. Днём солнце грело мягко, не палило, а по вечерам с вершин стекала прохлада — чистая, живая, будто дыхание самой земли.

Иногда, на пастбище или у колонки, когда тяжесть в руках становилась невыносимой, Лия останавливалась. Стояла, прислушиваясь к себе, и с острой, физической тоской смотрела на открывающийся перед ней простор: волнистые склоны, уходящие в туман, серебряные жилы рек, трепещущие внизу, и синеву неба, пронзительно высокую.

Иногда она поднимала взгляд к небу и видела там парящих хищников — орлов и соколов, скользящих между потоками ветра. Они были свободны и горды, им не было нужды склонять голову ни перед кем. И тогда сердце Лии сжималось — от зависти, от боли, от той невозможности быть такой же.

Расправить бы крылья, прыгнуть вниз с высокой скалы и лететь, лететь домой, к той жизни, что порой стала казаться девушке сказкой, горьким, манящим сном, разбивающимся о злую реальность. Первые дни Лия ещё пыталась питать себя мыслями о побеге. Они были как тихая молитва — не столько надежда, сколько способ не сойти с ума. Но стоило выйти за двор, оглянуться — и эта хрупкая вера рушилась.

Горы, суровые и прекрасные, стояли вокруг, как неприступные стражи. Незнакомая местность, глубокие овраги, дикие склоны и единственная извилистая дорога, ведущая к деревне, — всё это было куда надёжнее любого забора, через который она когда-то сумела перелезть. Природа сама стала её темницей — величественной, бесстрастной и равнодушной к её страданиям.

Она шла по пыльной улице, узкой и ухабистой, где по обочинам сидели старики, лениво глядя на проходящих, где ребятишки босиком гоняли жестяную банку, поднимая облака пыли. Их смех звенел, как колокольчик, но в этом звуке Лия слышала только боль — чужое, недосягаемое детство.

Она кусала губы, чтобы не заплакать. Не плакала — просто шла, чувствуя, как что-то в ней медленно умирает, как будто яд, понемногу растекаясь по венам, лишает её воли и тепла.

Когда солнце скатилось за горы, и в воздухе потянуло вечерней прохладой, к ней в комнату вошла Джейран. Лия лежала на своей узкой кровати и смотрела на яркие звезды, зажегшиеся в черном небе, которые расплывались в ее глазах от невыплаканных слез.

Когда вошла тетка — девушка поднялась.

— Лежи, — тихо заметила Джейран, — все болит, да?

Лия только кивнула вместо слов. Ныла каждая мышца тела, даже с учетом того, что она никогда слабой не была. И все же нагрузки в спорте не шли ни в какое сравнение с тем, что заставляли ее делать здесь.

Джейран поправила платок и положила на маленький столик аптечку.

— Дай посмотрю руки, — она не приказала, скорее попросила.

Лия повиновалась, протягивая тетке шершавые, израненные ладони, на которые та быстрыми и уверенными движениями нанесла мазь. Как ни странно, жжение прошло почти моментально, а женщина тем временем, достала еще одну баночку.

— Снимай рубашку, — и новая мазь легла теперь на ноющие мышцы шеи и плеч.

Джейран легкими массирующими движениями начала втирать прохладную жидкость, а у Алии голова закружилась от приятных ощущений.

— Должно стать легче, — заметила Джейран, не прекращая. — Алият, не вступай больше в ссоры с Ильшат — только хуже сделаешь, — слова прозвучали над самым ухом.

— Тетя….

— Послушай меня, девочка, — Джейран сжала плечо сильнее, — моя свекровь, как и все в этой семье, четко следует их пониманию адатов. Ты уже навлекла на себя неприятности своим побегом, до свадьбы тебя сослали сюда. Отсюда не убежать — до ближайшего города больше ста километров по горам. А это село живет за счёт бизнеса моего мужа и всей его родни, земля здесь на километры нам принадлежит — тебя выдаст любой, кто заметит. Я вижу как ты стреляешь глазами, но только или погибнешь зря — не зная дороги, или вернут в течение часа. И тогда простой поркой не отделаешься…

— Это поркой называется? — зло спросила Лия.

— Это называется обучение, — ровно отозвалась Джейран. — А могли бы отправить на лечение…. Знаешь… есть такие санатории в горах…. Три недели и ты бы стала…. Послушной. Не веришь?

— Верю… — Лия закрыла глаза, понимая, что тетка не пугает.

— Алият, — Джейран погладила племянницу по голове, — выйти замуж — не самая плохая доля. Тем более, если сумеешь мужа приручить. Ахмат — жестокий мужчина, но ты понравилась ему — это хороший задел на брак…

— Это дикость, тетя! Выдавать замуж против воли! Ты сильно счастлива?

Джейран грустно усмехнулась.

— Не смотря на Ильшат, Алия, — женщина первая назвала Лию именем, данным отцом, — Бекбулат ни разу за всю жизнь меня не ударил. Слова что — воздух, и только, их пережить можно — я просто ее не слушаю. Но вот жестокости нашего с твоим отцом отца и братьев в нем нет. Он и Аминат никогда не бил. Жизнь у нас с ней не простая здесь — работы в селе всегда много, даже если семья зажиточная как наша, но моя девочка никогда не знала, что такое порка. Она не любит приезжать — из-за бабки и братьев, но по крайней мере, в отличие от Заремы, битой не была.

Лия закрыла глаза, не понимая, всем своим существом не принимая то, что пыталась донести до нее Джейран. Все, что она знала с рождения — уважение, любовь, равенство перед законом — здесь превращалось в нечто совершенно ей чуждое, перевернутое, почти извращенное.

Джейран встала на ноги, накинув на плечи девушки рубашку.

— Завтра легче будет. Лучше прими то, что дал тебе Аллах.

С этими словами она покинула комнату, плотно закрыв за собой двери.