Незаконченная жизнь. Горянка

37

Она стояла на краю обрыва, подставляя лицо солнцу. Легкий горный ветер трепал пряди волос, касался щек, пах травой, камнем и водой. Это место — узкая площадка, выложенная плоскими серыми плитами, — находилось в двух шагах от дома Ахмата и давно стало для Лии единственным убежищем, точкой, где можно было дышать без страха. Внизу, в расщелине, между черных скал, гремела река: полноводная, живая, она клокотала, разбиваясь о камни, и бежала дальше, вниз, теряясь где-то за поворотом ущелья. На солнце вода играла бликами, ослепительно блестела, и Лия, стоя над этой бездной, могла часами смотреть вглубь, не думая ни о чем.

Дом Ахмата, стоявший чуть выше, был таким же величественным и неприступным, как и сам его хозяин. Каменные стены — серый гранит с вкраплениями светлого мрамора — поднимались над склоном, сливаясь с горой, будто его не строили, а вырубали прямо из скалы. Крыша — темный шифер, высокий конек, широкие балконы, резные перила из старого дуба. Окна — огромные, панорамные, с тяжелыми ставнями, защищающими дом от зимних ветров и чужих взглядов.

С одной стороны — внутренний двор с конюшней, где всегда стояли несколько лошадей; с другой — каменная лестница, уходящая вниз к узкой тропе, ведущей к реке. Вдоль ограды — камеры, датчики движения, почти незаметные на фоне листвы. По периметру — два поста охраны: один у ворот, другой на верхней площадке, ближе к обрыву. Днем охранники были почти незаметны, но ночью во дворе горели прожекторы, а у ворот дежурил вооружённый человек.

Ахмат уехал до рассвета, как и говорил. В доме, кроме неё, осталась охрана и пожилая женщина — управительница, строгая, немногословная, с лицом, на котором всё было сказано годами молчания. За три недели Лия слышала от неё не больше десятка фраз — сухих, формальных, без попытки сблизиться. Женщина чётко давала понять: в этом доме только один хозяин, и его слово — закон.

Лия не спорила. Не пыталась ничего менять. Она могла бы — чувствовала это, знала, что Ахмат позволил бы ей чуть больше, если бы она проявила инициативу, особенно сейчас. Но не хотела. Не видела смысла. Её не интересовала власть над домом, слугами или даже над собой.

Она до сих пор ощущала на себе его руки, крепко обнимающие ее за плечи всю ночь. После того, что произошло в его кабинете, он еще долго работал, лежа в кровати она слышала его переговоры по телефону. В его речи не было ни раздражения, ни усталости, но в нем отчетливо слышались другие ноты — счастливые, что ли... а после пришел и лег рядом с ней. Думая, что она спит — обнял, что-то прошептал на родном языке — мягко, нежно, звуки, в которых слышалось обещание и клятва, но ни одного слова Лия не поняла. Только тон. В нём было слишком много тепла, слишком много чувства, и от этого становилось страшнее, чем от грубости. Он не стал будить её, не потребовал ничего, просто держал, прижимая к себе, целовал в волосы, пока его дыхание не выровнялось и не стало глубоким, тяжёлым. Он спал спокойно, как человек, который уверен, что победил.

А внутри Лии всё застывало. Словно тонкий лёд покрыл сердце, лёгкие, каждую жилку тела. Не боль — пустота. Не страх — оцепенение. Потому что именно такой Ахмат — спокойный, внимательный, ласковый — был страшнее всего. Он не ломал, он привязывал.

Привязывал так, что не оставалось сил ненавидеть.

И именно от этого становилось невыносимо холодно.

И вдруг память, будто устав от напряжения, подкинула что-то совсем иное — яркое, живое, с запахом асфальта, пота и адреналина. Она вспомнила свои последние соревнования по паркуру: утренний холод, резину кроссовок, звонкий звук приземления и лёгкий привкус крови во рту, когда неудачно задела коленом о стену и прокусила губу. Финальный рывок, падение, вывихнутую лодыжку, боль, от которой потемнело в глазах, и собственное упрямство.

А потом — вечеринку с Кристиной и другими приятелями. Кристина смеялась, в ярком платье, с распущенными волосами, увлекая всех в ритм румбы. Она всегда обожала латиноамериканские танцы — пламенные, чувственные, живые, как дыхание самой жизни. А Лия тогда сидела в мягком кресле с приподнятой ногой, обмотанной эластичным бинтом, и наблюдала. Любовалась подругой, ощущала себя живой.

Вспомнила свою предзащиту и спор с одним из преподавателей. Он — старший, уверенный в своём авторитете, говорил о «традициях» и «необходимости следовать проверенному пути». А она — о том, что время меняется, что за ними, молодыми, будущее, что пришло их поколение — дерзкое, мыслящее, не боящееся рисковать.

Не будет больше ни горячего асфальта, ни дерзких танцев, ни любимого дела, ни ощущения головокружения от побед. Не будет тихих разговоров с мамой, ее гордого взгляда на победившую дочь, ее крепких объятий и гордости за успехи Лии.

Будет муж, дети, тесный женский мир, где каждое слово, каждый поступок будут сделаны с разрешения других. Она привыкнет, она подчиниться, она станет считать это нормой, как считают сотни и тысячи женщин по всей планете.

Ахмат бросит мир к ее ногам, но сам усадит у своих ног. А ребенок, который уже зародился внутри нее, станет надежнее любой цепи, любого замка или тюрьмы.

Перед глазами появилось лицо, мужское лицо. Появилось и пропало, повинуясь ее воле — никогда она не узнает, что такое любить по своему выбору. Смотреть в лицо мужчине и замирать внутри от чувств, ощущать как колотится о ребра сердце, как замирает мир от счастливых мгновений двух влюбленных.

Она оглянулась.

Ахмат приедет, ей придется рассказать о возможной беременности, она станет его женой и по закону. Маму заставят замолчать, ей не дадут уйти.

Даже сейчас наблюдают пристально, не сводя с нее глаз.

Хотелось кричать.

Она открыла глаза и посмотрела на поток внизу.

А если судьбе не сдавалась,

То прыгала с кручи в Койсу.

И белая грудь разбивалась

О черные камни внизу. *

Сердце замерло всего на долю секунды. И Лия, не оглянувшись, не думая, не сожалея, сделала шаг вперед.

* Поэма "Горянка" Расула Гамзатова