Незаконченная жизнь. Горянка

42

В квартире они прожили три дня. Три дня, которые слились в один долгий, мучительный кошмар. После почти трех месяцев заточения, невероятного напряжения всех сил, ее тело и психика окончательно сдали. Словно выжатый лимон, организм отказался бороться, обрушив на нее все подавленные болезни разом.

Сначала была просто лихорадка и озноб, вызванные простудой, а затем начался острый приступ цистита. Она лежала в постели, скрутившись калачиком, с горячей грелкой на животе, которая лишь на минуту приглушала режущую боль. От слабости и этого жгучего унижения она тихо поскуливала, кусая подушку, чтобы не кричать.

Даже самой дойти до туалета возможности не было — сломанная нога лишила ее подвижности. Андрей стал единственным средством опоры, передвижения, заставляя Лию мучительно гореть от стыда и собственной жалкости.

Но хуже физической боли были ночи. Лия возненавидела темноту, эту бездну, которая без конца и края рождала ужас. Ночные кошмары не давали покоя ни ей, ни Андрею. В ее снах Ахмат находил ее снова, и снова, и снова. Он методично, безжалостно убивал всех, кто был рядом: маму и Зарему в Москве, Светлану Анатольевну в Волгограде. Но самое страшное ждало ее в финале каждого кошмара — Андрей.

Андрея он убивал с особой, изощренной жестокостью. Всегда у нее на глазах, чтобы она видела последнюю агонию в его глазах, слышала хрип. И она просыпалась. Не сразу, а с надрывным, беззвучным криком, застрявшим в горле, вся в ледяном поту, трясущаяся в объятиях Резника, который и сам выглядел уставшим.

Днем даже самые простые, казалось бы, приятные вещи оборачивались новой волной горя. Аромат свежезаваренного кофе, который Андрей варил по утрам, хруст еще теплого круассана, вид аккуратных роллов, привезенных из суши-бара, — все это могло вызвать у Лии внезапный приступ слез. Эти запахи и вкусы были слишком нормальными, слишком из того мира, где не было страха и насилия, и их беззаботная обыденность становилась невыносимой. Она брала в руки подаренную Андреем шоколадку, и пальцы сами начинали дрожать — ведь совсем недавно единственной едой для нее национальные блюда, которые готовили сначала в доме Алиевых, а потом — старуха-управительница у Ахмата.

Когда Андрей мягко спросил не хочет ли она, чтобы он купил для нее что-то из косметики, Лия едва не сорвалась на крик, а потом, плача, сказала, что лучше воспользуется самым простым мылом и шампунем, которые принесла Маша, навещавшая их каждый день. Эти баночки пахли так обыденно, просто, что ничем не напоминали ей густой, удушливый аромат духов, который она чувствовала, когда Ахмат был рядом.

Но самым острым и болезненным счастьем стал первый разговор с матерью. После него Лия не могла успокоиться почти два часа. Она просто сидела, обхватив колени, и беззвучно плакала, не в силах поверить, что слышит этот родной, до боли знакомый голос, который она уже и надеялась услышать снова. Что она может просто протянуть руку и снова набрать номер. Она звонила раз пять подряд, не говоря ничего внятного, только чтобы в ответной трубке услышать тихое, полное любви и трепета: «Родная моя», «Доченька», «Солнышко, ты там как?». Каждое слово было бальзамом на израненную душу и одновременно — горьким напоминанием о той пропасти, через которую ей только предстояло перебраться. Слышала счастливый плач Заремы, приветы от которой передавала мама, но говорить с которой у Лии не было сил, слышала урчание их кота, когда мама держала его на коленях. И не могла поверить в это.

Последней каплей, добившей ее окончательно, стали пришедшие утром на третий день месячные. Сильные, болезненные, до унижения физиологические, они одновременно принесли и странное, горькое освобождение — ее тело, наконец, начало восстанавливаться после перенесенного стресса, напоминая, что оно снова принадлежит только ей. Видимо пережитой стресс и насилие вызвали задержку, которую она приняла за беременность.

Но первая реакция была панической. Она захлопнулась в ванной на три часа, отчаянно отскребая следы с белья, не в силах вынести мысли, что Андрею снова пришлось видеть ее в таком состоянии — беспомощную, испачканную, униженную. Именно он, бледный от напряжения, на руках занес ее тогда под душ, и этот стыд ей не забыть никогда.

Теперь она боялась встретиться с ним взглядом. Боялась даже думать о нем, чувствуя, как с каждым часом прикипает к нему все сильнее. Ее отношение к Андрею было сродни ломке — мучительной, навязчивой, всепоглощающей. Каждое его прикосновение обжигало: когда он обнимал ее, она тонула в волне счастья, тут же отравленной горечью собственной недостойности; когда он успокаивал, жаждала раствориться в его силе и заботе, забыв о себе. Она избегала смотреть в его красивое, усталое, до мельчайших морщинок родное лицо, понимая, что никогда даже не предполагала в себе способности на такую всепоглощающую, болезненную зависимость.

И на фоне этого наката чувств лишь ярче вырисовывалась пропасть между ними. Он — воплощение силы и смелости, успешный адвокат, за плечами у которого спасенные жизни и выигранные дела. Его мир был полной противоположностью ее крошечной, разбитой вселенной. Его решимость оттеняла ее малодушие, его острый ум — ее растерянность, его ясные перспективы — ее грязь и ощущение использованности. Он был спасителем, а она — вечным должником, и этот долг висел на ней тяжким грузом.

— Лия, открой, — его голос прозвучал жестко. — Иначе к херам вынесу эту дверь — хозяйка спасибо не скажет.

— Уходи, — выдохнула она из-за двери, сидя под обжигающими струями душа и с остервенением намыливая кожу, пытаясь смыть вместе с грязью чувство унижения.

— Лия, я не шучу! Я сейчас выломаю дверь, а счет за ремонт выставлю тебе. — Он тяжело ударил ладонью по деревянной панели, заставив ее дрогнуть.

— Одним нолем в долгах больше — мне уже все равно! — крикнула она, и голос ее предательски дрогнул.

— Лия, я заберу тебя в рабство на три года, — он с размаху ударил в дверь плечом, — а работа моего личного секретаря — не самая простая и оплачиваемая должность! Ты меня слышишь?

— Да уйди ты! Отстань! Не лезь ко мне!

С треском вылетела заглушка, и дверь распахнулась, ударившись о стену. Завеса пара вырвалась из ванной.

В ярости Лия швырнула в него почти полный флакон шампуня. Андрей ловко уклонился, пластик глухо стукнулся о кафель. Прежде чем она успела еще что-то предпринять, он сдернул с крючка пушистый халат и набросил его на нее, словно сеть.

Она, ругаясь и рыдая от ярости, стыда и беспомощности, запуталась в длинных полах и рукавах. В этот момент Андрей шагнул вперед, обнял ее через толстую ткань и снова прижал к себе, погасив ее борьбу.

— Ну что ты… что ты, маленькая… — его голос смягчился, стал глухим от усталости.

— Уходи… пожалуйста… — ее просьба уже звучала как мольба, без прежнего огня.

— Уйду…. Вот перенесу тебя на кровать, поставлю тебе фильм, какой скажешь, и уйду.

Она горько качала головой, чувствуя себя ребенком.

— Мне одеться надо….

— Хорошо… я отвернусь. Одевайся.

Он заглянул ей в глаза, и в уголках его губ дрогнула короткая, почти невидимая улыбка. На долю секунды ей почудилось, что сейчас он наклонится и коснется губами ее носа — этот нежный, отеческий жест показался бы сейчас верхом блаженства. Но, конечно, ничего подобного он себе не позволил. Лишь пауза стала чуть дольше, чуть звонче.

А Лия снова вспомнила тот поцелуй. Единственный. Он хранился в ее сердце как запертая в хрустальной шкатулке драгоценность — к ней нельзя прикасаться, можно только смотреть, боясь дыханием запятнать воспоминание. Сокровище, которому не суждено повториться.

Андрей отвернулся, сделав вид, что разглядывает узор на кафеле, и терпеливо стал ждать, пока она оденется. Незаметно для нее, он закусил губу до боли — сдерживать нарастающее, очевидное желание с каждым разом становилось все труднее.

Ни одна женщина за всю его жизнь не вызывала в нем такой разрушительной бури: от бешенства, граничащего с отчаянием, до щемящей, всепоглощающей нежности. И он с ясностью, похожей на приговор, понимал: эта болезненная, невозможная привязанность дарила ему самые горькие и самые счастливые мгновения в его жизни. Он должен будет отпустить ее. Рано или поздно. Он не имел права пользоваться ее уязвимостью, не имел права превращать спасение в долг. Но сейчас... сейчас она была здесь, рядом. Она нуждалась в нем, и это мучительное, сладкое чувство привязывало его к ней все сильнее, с каждой прожитой вместе минутой.

И самое страшное — он не хотел уезжать. В Москве этой магии придет конец. Там у него не будет ни малейшей причины, ни единого законного повода стоять так близко, чтобы чувствовать тепло ее кожи, дышать одним воздухом, слышать, как она переворачивается во сне. Ему снова наденут костюм-тройку его репутации, вручат дипломат с чужими проблемами и вернут в клетку статуса и приличий, а Лия…. Она начнет новую жизнь. И скорее всего, из стыда и желания забыть кошмар сама возведет между ними нерушимую, вежливую стену.

И сейчас, стоя в этой тесной, залитой искусственным светом ванной, глядя на свое уставшее отражение в зеркале, Андрей с внезапной, обжигающей ясностью осознал: он уже ищет — лихорадочно, отчаянно — малейший, хоть самый ничтожный предлог, чтобы оттянуть их отъезд. На день. На час. На пять минут. А в идеале — найти способ быть ей нужным. Всегда. Пусть не как мужчина, пусть только как друг, как защитник, как опора. Лишь бы дышать с ней в одном ритме. Лишь бы слышать, как она зовет его по имени.

Дорогие читатели, хотите насмешить Бога — расскажите ему о своих планах. К сожалению, в выходные мне не только не пришлось отдохнуть, но и заболела моя дочка. Поэтому пока одна глава в день — это мой максимум. Прошу прощенияя за задержку, но увы: мы предполагаем, а жизнь располагает.