Незаконченная жизнь. Горянка

50

Он молча оделся, не торопясь, словно стараясь вернуть себе контроль, хотя в каждом его движении чувствовалось внутреннее напряжение.

Когда вышел в приёмную, Лия как раз застёгивала пальто. Андрей подошёл, не сказав ни слова, и, дождавшись, пока она справится с пуговицами, взял её за руку. Его пальцы сомкнулись крепко, уверенно, властно — так, что вырваться было невозможно. Шли молча, под удивленные или понимающие взгляды коллег. Щеки Лии полыхали, но она не вырывалась, хотя сердце стучало о ребра.

Спустились на паркинг и так же молча сели внутрь удобного Ауди. Андрей тронулся, глядя прямо перед собой, ведя машину уверенно и точно. Пока не доехали до набережной Москвы-реки. И тогда он заглушил мотор и посмотрел на Алию.

— Лия, Еся беременна. От меня.

Она кивнула, показывая, что знает это, давно знает — офисные сплетни не дремали. Смотрела на него, не зная, что сказать и как реагировать.

Андрей смотрел на темную дорогу, на огни, отражающиеся в темной воде.

— Знаешь, всегда думал, что сам распоряжаюсь своей жизнью, сам решаю, а потом вдруг оказалось, что вот она ловушка. Видишь ее, а обойти нет ни малейшего шанса. Мне говорят: ты знал, что бывает когда спишь с женщиной, что от этого дети рождаются. Не хочешь детей — сделай вазэктомию... И знаешь, Лия, я хотел бы детей. Но не тогда, когда меня просто ставят перед фактом. Не тогда, когда договаривались много раз, когда я готов был оплачивать и врача, и средства контрацепции. Просил одного — уважать мои решения. А теперь...Я понимаю, что связан с этой женщиной навсегда. Что не смогу отказаться от собственной ответственности перед еще не рожденным малышом. Что он не виноват, что отец не любит и не принимает его мать. Не виноват, что мать....А любви нет, Лия. И привязанности к этому ребенку нет. Социальные нормы диктуют: поддержи ее, сходи в больницу с ней, будь хорошим отцом, а внутри — нет ничего. Друг детства, ее брат, молчаливо обвиняет. Моя мать, женщина, которую я люблю, настаивает на том, что я должен принять решение ради малыша…. — он помолчал. — Оказывается мама знает уже почти два месяца как. Вместо того, чтобы рассказать мне, Лия, Есения позвонила моей матери, зная, что та начнет делать. Они вдвоем решили, как действовать и на что давить. А я сейчас… я вижу как женщина с которой я спал два года, которую уважал, которая нравилась, вдруг стала чужой. Капризной, самолюбивой, манипулятивной бабой. Смотрю на нее и думаю: где были мои мозги? Как я не увидел очевидного? И кем я выгляжу теперь в глазах всех? В твоих — тоже....

Лия молчала, глядя на проезжающие мимо автомобили, размытые от дождя на стеклах.

— Знаешь, — вдруг глухо сказала она, — почему я прыгнула в воду, Андрей?

Ее рука машинально начала сдирать заусенец с пальца — привычка детства от которой она никак не могла избавиться.

— Я стояла на том обрыве после того, как Ахмат впервые.... впервые довел меня до.... — в темноте ее лицо запылало огнем, — до оргазма. Я не хотела этого, все мое существо этого не хотело, все внутри меня противилось, а тело — отозвалось. Он знал, знал, что делает и как делает. Это была манипуляция высшего уровня, когда голова ненавидит, а тело — хочет. А потом тело вдруг говорит, что оно не просто хочет этого человека, оно еще и носит его ребенка. У меня была сильная задержка тогда, и я подумала, естественно подумала, что беременна. Это был мой приговор, Андрей. Ни одна мать, даже если ребенка ненавидит, ни одна нормальная женщина не сможет уйти от мужчины, если тот станет угрожать ей ребенком. Эта цепь приматывала меня к Ахмату надежнее всего остального: документов, физической невозможности бежать, силы желания... Ребенок — это был конец той Лии, которая имела свою волю. Я... — она посмотрела на Резника, тот не отводил от нее глаз. Смотрел внимательно, напряжённо, ловя каждое слово, каждый ее вздох и движение. Без осуждений, гнева, злости, презрения. Он как губка впитывал ее слова. — Ахмат, узнай он об этом, не сомневаясь ни единого мгновения воспользовался бы ситуацией. Он победил бы целиком и полностью, заставив меня со временем смириться со своей судьбой. Я отчетливо видела этот путь, Андрей, отчетливо понимала, что меня ждет. И вдруг поняла, что такая жизнь — не для меня. Парадокс всей моей ситуации заключался в том, что я могла бы полюбить Ахмата, того, который проводил со мной дни — вежливый, умный, спокойный, обходительный.... любящий. Того, кто подсаживал меня на лошадь, рассказывал о тонкостях политики, читал со мной одни книги, обнимал меня у камина. Но я люто ненавидела того Ахмата, который приходил ко мне ночами — не причиняя больше боли, он не видел во мне человека — только вещь. Ту вещь, которая приносила ему удовольствие и которую он хотел заставить делать только то, что нужно ему, не давая права выбора. Знаешь, Андрей, почему он брал меня снова и снова? Он хотел, он делал все, чтобы я забеременела. Я сходила с ума и уже не принадлежала себе. И тогда, глядя в поток, поняла — или я погибну, или выберусь. Но это, Андрей, был мой выбор. Не его, не его родни, не его общества, которое меня бы жестоко осудило, нет, даже не осудило — приговорило к убийству чести. А мой и только мой. Я не хотела умирать, но и не хотела так жить. Знала, что река перед порогами выходит на спокойный участок, а рядом село, где есть помощь, где сидит девушка в моей футболке — Андрей, я увидела ее, узнала и поняла ваш знак. И у меня будет или смерть или спасение, а не то, к чему меня готовил Магомедов.

Она посмотрела на Резника.

— Тебя осудят многие, кто-то в глаза, кто-то за спиной, Андрей. Тебе скажут, что ты подлый мужик, бросивший несчастную, влюбленную в тебя беременяшку. А я скажу тебе так: чем Есения отличается от Ахмата? Он ведь тоже любил меня. По-своему. И тоже старался привязать: сексом, положением, ребенком. Манипулировал и ломал, зная, что никуда я не денусь, если сломаюсь. Давал мне иллюзию выбора, без выбора. Дарил нежность и готовность носить меня на руках. И мне ли, бросившейся в горную реку, лишь бы избежать этих манипуляций, осуждать тебя, Андрей? В этой истории мне не жаль Есению — маленькую копию Ахмата — мне жаль ребенка, которого она использует, чтобы привязать другого человека. И жаль тебя, что ты, как и я, оказался перед жестоким выбором, перед жесткой манипуляцией, на самом деле выбора особого и не оставляющей. И хоть в отличие от меня, принимая решение, ты не рискуешь жизнью, но рискуешь не менее дорогим — репутацией, которая сейчас, признаться, размазана по полу. Окружение резко забывает твои заслуги, твою ответственность, твои попытки исправить ситуацию — видит только одно: как плохой мужик бросил беременную девушку. Насилие, Андрей, не зависит от пола или сил, оно всегда остается насилием. Общество всегда будет осуждать Ахматов, не понимая, что Есении — это зеркальное отражение того же самого, разве что с меньшими физиологическими последствиями. А суть — одна: привязать, заставить быть с тем, кого не любишь, прогнуть, принудить. А ты... сейчас отчетливо увидишь, кто тебе друг, а кто враг, но это, наверное, даже полезно....

Она замолчала, вздохнув.

Андрей почувствовал, как воздуха в груди перестало хватать.

— А кто мне ты, Лия? Друг или...

— Я та, Андрей, кто обязана тебе всем....

— Я не хочу твоих обязательств, Лия. Не хочу этого... понимаешь? — он вдруг задел ее лицо, глядя прямо в глаза. Его карие глаза стали черными. — Не этого я хочу…. Я смотрю на тебя, и понимаю, что вижу не подзащитную, которую спас, не жертву, которой помог, а женщину…. Лия, женщину, которую… — сглотнул. — Люблю.

В висках Лии застучала кровь, внутри вдруг стало горячо, больно и сладко одновременно.

— Я нарушил все правила, Лия. Я не имел права на чувства к тебе…. Я должен был…. — он смотрел только на нее, в ее глаза. — Ты сама видишь, я честно пытался бороться с этим, дать тебе жить своей жизнью, но… ничего не могу сделать с собой, Лия. Каждый раз, когда вижу тебя, когда ты заходишь в мой кабинет, когда слышу твой голос, понимаю, что люблю. Люблю так сильно, что стоит мне не увидеть тебя несколько часов, и начинаю тосковать. Провожу пол ночи под твоими окнами, но не имею права зайти — ведь повода нет. Но решать тебе. Ты ничем мне не обязана, это я обязан тебе... если бы не ты... я бы и не знал, — он на секунду замолчал, — что можно так любить другого... Что можно не зная человека — знать его целиком. Что можно смотреть на другого и видеть в нем отражение себя, Лия. Что можно любить не только успешность, но и слабость.

Она поверить не могла в то, что слышала сейчас.

— Ты плакала в моих руках, а я хотел защитить тебя от всей боли мира. Ты справлялась сама с трудностями, а я мог только восхищаться твоей силой. Ты спала… Лия, а я…. любовался твоим лицом, тенью ресниц на твоих щеках, боялся дышать, чтобы не разбудить, чтобы не напугать.

А он наклонился и наконец, поцеловал ее так, как хотел все эти долгие, длинные месяцы. Проникая в нее, лаская, удерживая, завоёвывая снова и снова. Так, что внутри все вспыхнуло желанием, которое он крепко держал в руках. И когда почувствовал ответ, робкий, неумелый ответ, ощутил, как все внутри взорвалось огнем любви, заполняя все пространство вокруг.

— Я так люблю тебя, Лия, — услышал свои слова, увидел ее темные глаза, полные слез и счастья, увидел то, на что даже не рассчитывал. Словно между ними упала и разлетелась на осколки бетонная стена.

Целовал и не мог остановиться, а Лия и не собиралась его останавливать. Дрожала в его руках — но это была не дрожь страха, а дрожь желания и любви.

— Я люблю тебя… — услышала свой голос, и по его счастливому смеху поняла — он тоже ее услышал.

Они растворялись друг в друге, они горели друг другом, они согревали и обжигали друг друга, и никак не могли остановиться. Добрались до его квартиры, в которую он внес девушку на руках.

В просторной спальне, в полумраке, разбитом бликами уличных фонарей, время потеряло свою власть. Лия вздрагивала от каждого прикосновения его ладоней, будто он не касался кожи, а настраивал струны где-то глубоко внутри. Каждая клеточка её тела отзывалась отдельной, новой жизнью на его пальцы, и это было так остро, что почти больно.

В ней боролись страх и жажда, робость — с всепоглощающим любопытством. Но Андрей был терпелив, как сама ночь. Он сдерживал бурю внутри, чувствуя её дрожь, и его нежность была прочнее любого натиска. Он был её проводником в этом хаосе ощущений.

Они становились единым целым — не два тела, а один пульсирующий нерв, один сбившийся ритм сердца. Медленно и бережно, чтобы запомнить каждый изгиб. Страстно и порывисто, чтобы забыть собственные имена. Андрей то уступал ей, позволяя вести их танец, то вновь брал инициативу, повинуясь едва уловимому вздоху, сжатию её пальцев, беззвучной мольбе — он читал её желание, как открытую книгу.

И Лия отпустила последние страхи. Они уплывали прочь, как щепки в бурном потоке. Она отдавалась его урокам, следовала за его шёпотом, и каждое его указание было не приказом, а ключом, открывавшим в ней новую, неизведанную грань наслаждения. Она не подчинялась — она парила, и он был тем воздухом, что держал её крылья.

А потом она лежала на прохладных простынях, слушая его размеренное, усталое дыхание. Хотелось и смеяться и плакать одновременно. Никогда еще Лия не ощущала себя настолько счастливой, полной, цельной.

Живой.

Пальцы Андрея медленно и ласково перебирали её волосы, погружались в них с благоговейной нежностью. Он крепко обнимал её, прижимая к себе, и она чувствовала, как его грудь поднимается и опускается в такт её собственному дыханию. Он вдыхал запах её волос, её кожи — этот новый, ни на что не похожий аромат их близости, её спокойствия, её умиротворения, ставшего теперь и его собственным.

— Андрей… — сонно потянулась девушка, — мне пора домой… мама с ума сойдет, если я не приеду…

Его объятия не ослабли, а стали еще крепче, словно создавая вокруг нее невидимый щит.

— Останься… — прошептал он, и его губы коснулись ее виска. — Не уходи… Позвони ей. Скажи, что всё хорошо. И вернись ко мне. — Его пальцы медленно скользнули по ее спине, вызывая мурашки. — Лия, я не хочу терять ни минуты больше. Ни одной.

И девушка не возражала. Не хотела. Как можно желать чего-то другого, когда всё твое существо кричит «останься»?

Где-то в глубине души она знала — мама поймет. Поймет это тихое счастье, звучащее в голосе. Не станет ни осуждать, ни читать нотаций.

А ночью проснулась не от кошмара, а от щемящей нежности, все еще не веря до конца, что обрела не только свободу, но и любовь. Настолько сильную, что все ее существо молило принадлежать этому мужчине, который даже во сне прижимал ее к себе.

Тихо поднялась с кровати, босые ноги неслышно ступали по прохладному паркету. Накинув его широкую рубашку, пахнущую им — безопасностью и близостью, — она подошла к окну. За ним пылала в огнях ночная Москва, безмолвная и величественная. Лия прижалась раскалённым лбом к холодному стеклу, и по лицу сами собой потекли слёзы — горячие, солёные, очищающие слёзы счастья. Она мысленно благодарила Бога, судьбу, вселенную — за то, что жива. За то, что дышит этим воздухом. За то, что любит и любима.

Он подошёл неслышно. Тёплые сильные руки обвили её сзади, а губы уткнулись в шею, в то место, где под кожей стучал частый, взволнованный пульс.

— Моя маленькая… Моя Лия… — его голос был сонным и густым от переполнявших его чувств. — Почему ты плачешь?

— Андрей… — она прикрыла глаза, обняла его руку, прижала её к своей груди, где бушевало море неподдельных, новых для неё эмоций. — Я не могу поверить… Мне страшно от этого счастья. Страшно, что ты со мной… Что всё это не сон, который вот-вот растает…

— Это не сон… — повторил он глухо, почти сурово, затягивая её в свои объятия ещё крепче. — И я люблю тебя. Настолько сильно, что не хочу отпускать ни на секунду. Никогда. Лия… — он чуть развернул её к себе, и в полумраке его глаза были серьёзными и бездонными. — Выходи за меня. Я знаю, что тебя от одного этого слова воротит. Знаю, что ты… боишься клеток и цепей. Но… выходи. Носи мою фамилию. Стань моей женой. Стань недосягаемой для всех, кроме меня.

— Андрей… — она тихо засмеялась, и в этом смехе слышались слезы и неверие. — Мы же знакомы всего… полтора месяца… Это же безумие…

— А когда время было мерилом счастья, Лия? — Он не дал ей договорить, его голос прозвучал тихо, но с непоколебимой твердостью. — Мне тридцать шесть. И я ни разу в жизни не делал предложения. Всегда ждал. Всегда думал, что нужно «созреть», «узнать», «быть уверенным». С тобой я не хочу ждать. Не хочу ничего «созревать». — Он нежно провел пальцами по ее щеке. — Ты — мое счастье, моя гордая девочка. Какая разница, сколько дней в календаре мы знакомы? Я уверен в том, что чувствую.

Он притянул ее ближе, и его шепот стал еще тише, еще доверительнее.

— Я точно знаю. Хочу, чтобы твои платья висели в моем гардеробе, а заходя в ванну, я вдыхал не воздух, а запах твоих духов. Чтобы, ложась в кровать, я знал — вот это место согрето тобой. Я… я уже освободил для тебя место в шкафу, Лия. И в ванной полочку прибил. Сам. Своими руками. — Он усмехнулся, и в этой усмешке слышалась вся нелепость и вся серьезность момента. — Палец себе отбил, между прочим. Ради тебя.

— Так ты что, молотком туда гвозди заколачивал? — рассмеялась она сквозь слезы, поднимая на него сияющие влажные глаза. — Неужели не шуруповёртом, как цивилизованный человек?

— Поймала… — смущённо вздохнул он, разглядывая её счастливое лицо. — Ладно, я мастера вызвал. Но прикрутили же… пустую полку для тебя.

Она смеясь уткнулась в сильную грудь, от чего по жилам Андрея снова пробежали искры желания.

— Лия… — умоляюще прошептал он.

Он только едва заметно кивнула, не в силах сказать ни слова. Счастливая и смеющаяся от своего счастья.

— Завтра? — выдохнул он.

— Завтра, — согласилась она.

— И свадьба будет под Новый год…. Лия…. Наверное — это судьба.

— Только ты, я и семья, Андрей. Никакой роскоши, — прошептала она, обвивая его шею руками. — Только чтобы чувствовать… а не просто выглядеть.

— Только ты, я и самые родные, — безропотно согласился он, касаясь лбом её лба. — Но фамилию… мою возьмёшь. Я хочу, чтобы отныне всё, даже имя, связывало нас.

Губы девушки нашли его губы, горячие и твердые. И она пила его силу, отдавая ему всю себя без остатка.