Играя с ветром

Глава 23

Ох, бедный Лёва …

Ох… Как же неприятно ощущать себя между молотом и наковальней. Мамы, не стесняясь в эмоциях, испепеляли взглядами то меня, то друг друга, то пытались расщепить стекло окна в пыль, обращая свой взгляд в его сторону, и так по кругу. На второй минуте тягостного молчания я не выдержал и расхохотался. Так громко, что женщины подскочили на стульях, будто находились в дрёме все это время.

– Мамы, вам бы не в салоне красоты работать, а на малой сцене сверкать. Ну что за пауза? Откуда эта девичья скромность? Давайте, я сегодня добрый, начинайте…

Наверное, мне бы быть поскромнее в желаниях, потому что на меня лавиной обрушился шквал вопросов:

«Когда?»

«Где?»

«А ты?»

«А она?»

«Свадьба?»

«Брачный контракт!»

«Развод?»

«Внуки!!!»

Я как болванчик только и успевал переводить голову, чтобы понять, кто задаёт очередной расстрельный вопрос. Естественно, громче всех была тётя Лариса, она то поджимала губы, то растягивала их в улыбке, а от вопроса про внуков и вовсе чуть не рухнула в обморок от бесконечного удовольствия. Нет, её реакция мне вполне понятна. Обнаружив голого мужика в квартире своей дочери – ещё то испытание для психики, но против меня сыграло два фактора: во-первых, мы были знакомы, сколько я себя помню, ну и во-вторых, моя мамуленька. А так как с мамой Ники всё более-менее было понятно, уверен, что при других обстоятельствах она бы просто смущённо покинула пристанище порока, но вот мысли моей мамы меня беспокоили вполне реально. В голове смешалось всё, но застыл я от шепота собственной матери:

– Лев, не порть девочке жизнь… Не порть! Запрещаю…

Эти четыре слова пощёчиной прилетели в меня, такой звонкой, хлёсткой и обезоруживающей, что хотелось зажмуриться. Это как на боксе: ты вроде находишься на ринге, воочию наблюдаешь своего противника, но некоторые удары застают тебя врасплох настолько, что ты падаешь на твёрдый пружинистый пол и корчишься не от боли и фонтана крови, а от внезапности и ощущения, что не просчитал… Не смог предугадать его шаги наперёд. Вот и сейчас я падал на ринг, смотря в родные глаза цвета жженой карамели, отказываясь верить в то, что услышал.

Тётя Лариса ахнула, закрыла рот руками, замерев испуганным зайцем в неестественной позе. И это был последний звук… Небольшая кухня погрузилась в тишину, от которой захотелось сдохнуть.

Неужели я настолько плох? Неужели я так гадок и ничтожен? И даже встряхнул головой, чтобы убедиться, что это не муха в моём ухе жужжит гадости, а родная матушка. Наклонился так близко, что уловил тонкий аромат малины, щепотку ванили и пряность бергамота, что были фирменным парфюмерным коктейлем матери, всматривался, пытался найти хоть один сраный намёк на шутку, но нет… В её сухих глазах плескалась лишь боль. Неутихающая жгучая боль и незатянувшаяся женская обида, что заставили её произнести эти слова. Во всяком случае, очень хотелось верить в то, что она это сказала на эмоциях.

– Ничего не меняется, да? Дай угадаю, я похож на НЕГО? – очевидно, неумение вовремя остановиться – это родственная черта, а я и поддался слабости, наблюдая, как в ответной словесной пощёчине сморщилась матушка.

– Я не это имела в виду, – зашептала она, протягивая ко мне тонкие нежные руки. Глаза вмиг стали влажными от проступивших слез, но это уже не могло унять ни мою боль, ни её. Поздно… Два пламени столкнулись, порождая пожар, который уже не исправит «прости».

– И я не это, – натянуто улыбнулся, но взгляд отвел, не в силах больше наблюдать эту безмолвную панику. – Тетя Лариса, когда за пирожками приезжать?

– Да хоть завтра, Лёва, – Лариса повторила мою фальшивую улыбку, потрепала меня по волосам, отчаянно отводя взгляд. Понимала… Всё она понимала.

– Завтра не обещаю, но по-соседски заглянем как-нибудь.

Не знаю, куда завёл бы нас дальнейший разговор, и уже не узнаю, потому как в дверном проёме показалась Ника. Она нервно поправляла строгий брючный костюм песочного цвета одной рукой, а второй сжимала подвеску.

– Лёва, застегни, – Ника села мне на колени, закинув ещё влажные волосы на макушку, вложив в мои трясущиеся пальцы крохотную металлическую застёжку. – А чего вы молчите? Даже странно. Слышала, как вы тут в пинг-понг вопросами играли и внезапно замолчали. Из-за меня?

– А мы пойдем, дочь, и так засиделись, – тетя Лариса подскочила, убрала чашки в посудомойку и, подхватив маму за руку, потащила в коридор. – Оля, мы опаздываем.

– Лев… – мама держалась за угол стола, выворачивала голову, чтобы вновь столкнуться взглядами.

– До свидания, маменька, – я снова улыбнулся растерянной родительнице, стараясь сделать вид, что всё хорошо.

– До свидания, – мама сухо кивнула, дождалась, пока тётя Лариса расцелует на прощание дочь, и молча вышла.

Я не из обидчивых, но эта оплеуха определенно должна зажить. Всё как обычно, чтобы подставиться под новый удар, нужно забыть прошлое поражение. Но как забыть, когда ты, как по расписанию, напарываешься на это убийственное сравнение? Как забыть, если твоим противником уже больше двадцати лет является родная мать?

А никак, ты просто покупаешь шикарный букет цветов, натягиваешь улыбку и едешь добровольно на очередное поражение, потому что в этом сражении выиграть просто невозможно.

– Ты специально брючный костюм надела, Ника? – когда входная дверь хлопнула, я выдохнул и прижал к себе растерянную Нику, заполняя образовавшуюся пустоту ароматом её бархатистой кожи.

– Нет, Лев Саныч, что вы…

– Наивная, я всё равно найду место и время для «совещания», Сквознячок, и уж тем более стяну с тебя этот облегающий костюм.

– Пойдем, пока меня не уволили, – она рассмеялась, и впервые за долгое и нудное утро легко стало. И мне бы тоже расслабиться, обнять её покрепче, прижать к себе, но в голове испуганной птичкой металось: «Не порть девочке жизнь…».

– Нет, Ника, боюсь, что планы меняются. Снимай свой костюм, бери купальник, объявляю вторник выходным.

Слова вылетели раньше, чем обработал их мозг, а когда обработал, то выбросил пораженческий белый флаг. Да, сейчас кроме неё мне совершенно никого видеть не хочется, поэтому и план созрел мгновенно.

– Что? Я не могу! У меня там столько дел, Лёва, боюсь, и до вечера не разберусь.

– Можешь, Ника… Можешь… Пока коварный босс-обольститель здесь я. Вот создашь свою фирму «Рога и копыта», возьмешь меня…

– Всё, этих двух слов достаточно, – захихикала Ника и вскочила с колен, выбегая из кухни. – Босс сказал – выходной, значит, выходной!

Ника смеялась, кружилась по комнате и скидывала с себя напускную строгость. И в этот момент больше всего была похожа на девчонку: легкую, беззаботную и опьяняюще счастливую. И эти эмоции были заразны. Из головы вылетели мрачные мысли, воспоминания, и даже тяжелые слова матери перестали припекать ожогом. Я просто улыбался и наблюдал за той, что внесла краски в мою серую жизнь. И это была не та напускная улыбка, к которой все привыкли. Это был настоящий отпечаток счастья.

Влюбился… Влюбился? Влюбился.

Как придурок. Как школьник. Как идиот.

И это чувство волшебно, его не нужно искать в себе, в её глазах, оно просто переливом колокольчиков начинает звонить в душе, когда Ника рядом.

– Куда мы? Что надеть?

– Собери вещи первой необходимости и просто доверься, – подмигнул я и вышел из спальни, чтобы «обрадовать» своего зама, потому как возвращаться в офис я был не намерен.

Ника собралась быстро, бросила в меня дорожным рюкзачком и, попрощавшись с Люсей, выпорхнула следом. Не задавала вопросов, молча села в машину, лишь изредка на светофорах наклонялась, чтобы поцеловать.

– Я слышала, что сказала твоя мама, – Ника уже несколько минут о чём-то напряженно размышляла, прикусывая нижнюю губу.

– Это обида. Женщинам приходится многое прощать, Ник. И их несдержанность, излишнюю эмоциональность, вспыльчивость, поэтому не обращай внимания, – я открыл окно, закурил, делая вид, что увлечен дорогой.

– Она до сих пор любит твоего отца?

– Мы уже договорились, что он мне не отец.

– Хорошо, твоего однофамильца.

– Не знаю. Наверное. Она любила его с первого курса, как познакомились на картошке. Он был звездой курса, играл на гитаре и пел песни. Кстати, мама на первом курсе и забеременела, а дальше ты знаешь.

– Но почему она так сказала?

– А мама моя считает, что во мне его гены, – я не понимал, почему до сих пор не прекратил этот бессмысленный разговор. Как хорошо было слушать её смех, тихое пение и ловить поцелуи. Но продолжал говорить… говорить… – Я с самого детства слышу: «вылитый отец», «его гены», «папина копия», «дурная кровь». Что бы я ни сделал, в спину летела одна из заготовленных фраз. Поначалу было непонятно, потом обидно, потом привык, а дальше и сопротивляться не было смысла. А когда меня стали интересовать девочки, её истерики стали походить на драматический спектакль. «Бабник» – это вообще её коронка, не думай, что от тебя я впервые это услышал. Поэтому и из дома я свалил после школы, благо дед помог.

– А что мама?

– А ты знаешь, она успокоилась. Я словно был раздражителем для неё, красной тряпкой для быка с лицом предавшего её отца. Наше сходство поразительное, поэтому, когда он отпускал волосы, я брился налысо, а когда его залысины заставили его отказаться от модной стрижки, волосы отпустил я. Вот и все. Всю жизнь живу от противного, пытаюсь ей доказать, что я не он…

– А зачем ты это делаешь? – Ника сжала мою руку, прижала к своей щеке и стала целовать пальцы. – Дети не несут ответственность за взрослых, ты же понимаешь?

– Понимаю.

– Ты несешь ответственность и за него, и за маму. Её ожидания, что ты внезапно перестанешь быть сыном своего однофамильца, не оправдались, и это не твоя вина. Ты был ребёнком, тебе было страшно…

– Я постоянно таскал за собой ЕГО тень. Не так встал, не так сел, не то сказал… Её слёзы, беспочвенные истерики и перепады настроения становились всё чаще. Их уже сложно было гасить объятием и детскими слезами, а когда мама случайно столкнулась во дворе с однофамильцем и его счастливой семьей, вдруг стихла… И я даже обрадовался, но недолго музыка играла. Она с таким остервенением пыталась вытравить из меня все, что могло напоминать ей о НЁМ, что в итоге стерла и меня. Я слово себе дал, что не женюсь, потому как этих истерик видеть не мог. Мне проще было стать весельчаком, смириться с прилипшим «бабником», чем позволить женщине осесть на своей территории. И привык.

– Вот прям привык? – Ника все это время слушала меня с открытым ртом, даже не дышала, словно боялась, что я замолчу. А я бы все равно не замолчал, потому как желание выплеснуть все это дерьмо, что всколыхнули слова матери, было непреодолимым.

– Ага. Но вот появился Сквознячок и лишил меня девственности по всем фронтам. Ну? Каково быть моей первой, а?

– А ну? – Ника сбросила белые кеды, закинула ноги на приборную панель и стала загибать пальчики. – Давай, выставляй счет, Доний. Всё хочу услышать.

– Квартира, Ника! Ты лишила невинности мою квартиру! В первую же ночь пустила корни, и вот теперь тащишь меня в дом, чтобы и там всё пропитать своим запахом. Коварная… Коварная женщина! – смеялся и пытался поймать её ноги, а когда схватил стопу, стал покрывать пальчики поцелуями.

– Тащу? Я тащила тебя на работу!

– Не ври, женщина, видел я твой порочный блеск в глазах. Ой, не о работе ты думала.

– Всё-то ты видишь, – смеялась она от щекотки, извивалась на сиденье и заполняла душу радостью. Хорошо с ней…

И мы не поехали на работу сегодня, собственно, и на следующий день там не появились… Потому что моя девочка хотела хорошего мальчика, она его и получила. В полном объеме на целых два дня.

Мы спрятались от всего мира в уютной тени моего домика в «Вишнёвом», валялись на пляже, купались в реке и были просто Лёвой и Сквознячком. Перед сном спорили, какую пиццу заказать, по утрам на «камень, ножницы, бумага» скидывались, кто готовит завтрак, а потом забывали, потому что уже привыкли «завтракать» иначе….

Ника сказала, что я – тот, кого нужно прятать, как девичий дневник, в дальний ящик, и я даже понять её могу, потому что как только мы остаёмся наедине, планета останавливается, воздух превращается в печной жар, а мысли прячутся за инстинктами. Но и они иные. Не взять, трахнуть и забыть, а наоборот – обнять, отлюбить и насладиться судорогами удовольствия до последней капли. Да, возможно, я тот, кого хочется прятать, но она даже не понимает, насколько это взаимно. Если я для нее – эксперимент, вызов собственной сексуальности, то она для меня – смерть…

Мои инстинкты становятся мягкими, как жареный зефир, а желания трансформируются в потребность в её запахе, робком взгляде из-под пушистых ресниц, ярком румянце и сочным губам, от которых не хочется отрываться. Не помню, когда я в последний раз столько целовался… Вру. Я никогда так долго и упоительно не целовался, как школьник, дорвавшийся до первого запретного женского тела. А я очень люблю запретное. Оно такое сладкое, манкое и необходимое, как воздух. Внутри всё трещит, сжимается и взрывается рядом с ней. И я постоянно ловлю себя на мысли, что лучше уже просто быть не может! Но эта коварная женщина заставляет меня вновь и вновь забывать то, что было раньше. И смерть моя отодвигается, а в душе свербит мысль, что завтра будет ещё лучше…

В четверг я вырубил будильник, гениально притворившись, что проспали мы совершенно случайно, а в пятницу встал пораньше, чтобы подписать присланные курьером бумаги, скинул внеплановую премию Аркаше, доблестно взвалившему на себя все дела, и вновь вернулся в постель, коварно вырубив будильник в очередной раз.

– Ах ты подлый Лёвушка! – завопила Ника, вырываясь из груды простыней, как только я тише мышки лёг в кровать. – Ты специально!!!!

– Я в туалет ходил, – смеялся, уворачиваясь от её ударов подушкой, но Ветерок разошлась не на шутку, не смущал её ни мой гогот, ни мольбы о пощаде, ни даже облако перьев, накрывающее нас.

– Лёва…

– Я не хочу отпускать тебя, – прижал к себе так крепко, чтобы чувствовать биение сердца.

– Ты подлый обманщик. Мы пропустили целую неделю! Я так никогда не разгребу дела после Нинульки, ну пожалей, – Ника дёргалась, покрывала поцелуями моё лицо, пытаясь освободить руки, чтобы защекотать. – Пожалей!

– Хорошо, так и быть, я отпущу тебя на работу, но в понедельник.

– Обещаешь?

– Бля буду!

– Мы ещё сегодня успеем, Лёв.

– Нет, у нас сегодня планы.

– У нас?

– У нас.

– Посвятишь?

– Мы идем на вечер выпускников, Сквознячок. Вместе. Я задолжал тебе танец…