Разрушенные

ГЛАВА 10

Утренний свет прожигает мои закрытые веки, когда я пытаюсь пробудиться от самого глубокого сна, который у меня был за последние шесть дней. Вместо этого я просто зарываюсь глубже в тепло рядом с собой. Чувствую, как пальцы скользят по щеке, и мгновенно настораживаюсь, тело трепещет от осознания.

— Доброе утро. — Шепчет он возле моей макушки. Сердце переполняется множеством эмоций, но то, что я чувствую сильнее всего — это целостность.

Я снова целая.

Начинаю приподнимать голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Пока никаких врачей. Мне это нужно. Нужна ты. Никто больше, ладно? — просит он.

Серьезно? А небо и правда голубое? Если бы я могла, я бы вытащила его из этой стерильной тюрьмы и держала бы у себя какое-то время. Или всегда, или даже больше, если он позволит. Но вместо того, чтобы позволить легкомысленным фразам слететь с языка, я просто удовлетворенно стону и обнимаю его. Закрываю глаза и впитываю все, что происходит в этот момент. Я так отчаянно желаю, чтобы мы оказались где-то еще, где угодно, чтобы я могла лежать с ним кожа к коже, общаясь с ним таким неподдающимся описанию образом. Чувствую, что я делаю что-то, чтобы помочь исцелить его нарушенную память и поврежденную душу.

Мы лежим в тишине, моя рука там, где его сердце, а пальцы его левой руки лениво рисуют вверх и вниз линии по моему предплечью. Так много вопросов, которые мне хочется задать. Так много всего проносится в моей голове, но единственное, что я могу сказать:

— Как ты себя чувствуешь?

Кратковременная пауза в его движении настолько незаметна, что я почти не улавливаю ее, но понимаю. И мне этого достаточно, чтобы сказать, что что-то не так, кроме очевидного.

— Нормально. — Это все, что он говорит, и это еще больше укрепляет мою догадку. Даю ему немного времени, чтобы собраться с мыслями и понять, что он хочет сказать, потому что за последние несколько недель я узнала так много вещей, и последняя из них — моя неспособность слушать, когда это важнее всего.

А сейчас это важно.

Поэтому я лежу молча, пока мой разум борется с вариантами вопросов.

— Я проснулся несколько часов назад, — начинает он. — Слушал, как ты дышишь. Пытался заставить свою правую руку работать. Пытался понять, что произошло. Чего я не могу вспомнить. Оно там. Я чувствую это, но не могу сделать так, чтобы воспоминание вышло на первый план… — он замолкает.

— Что ты помнишь? — спрашиваю я.

Отчаянно хочу повернуться, посмотреть в его глаза и прочитать страх и разочарование, которые, скорее всего, идут там рука об руку, но я этого не делаю. Даю ему возможность признать, что сейчас он действует не на сто процентов. Чтобы уравновесить этот врожденный мужской инстинкт: необходимость быть как можно сильнее, не проявлять слабости.

— Только это, — вздыхает он. — Помню части, какие-то фрагменты. Ничего целого, кроме того, что в большинстве из них была ты. Можешь рассказать, что случилось? Как прошел день, чтобы я мог попытаться заполнить то, чего не хватает?

— Ммм. — Я мягко киваю головой, улыбаясь воспоминаниям о том, как началось наше утро.

— Я помню, как проснулся с лучшим видом на свете — ты голая, на мне. — Вздыхает он в знак одобрения, что заставляет части внутри меня, которые были забыты всю прошлую неделю, ожить. Я даже не борюсь с улыбкой, расплывающейся по губам, чувствуя под простыней рядом со мной его растущее возбуждение. Рада, что я влияю не только на память.

— Бэкс вошел без стука, и я разозлился на него за это. Он ушел, и я уверен, твои джинсы были сброшены на пол, а ты была прижата спиной к стене через несколько секунд после того, как дверь закрылась. — Мы замолкаем на мгновение, безошибочные искры потрескивают между нами. — Боже милостивый, чего бы я только не отдал, чтобы сделать это прямо сейчас.

Начинаю смеяться, и на этот раз, передвигаюсь, чтобы сесть и посмотреть на него, он позволяет мне. Поворачиваюсь к нему лицом и не могу избавиться от озноба, покрывающего мою кожу, когда смотрю ему в глаза.

— Не думаю, что доктор Айронс одобрил бы это, — поддразниваю я, тихо вздыхая от облегчения, чувствуя, что мы вернулись на то место, где остановились до аварии. Игривые, нуждающиеся и дополняющие друг друга. Не могу остановить руку, которая тянется к его щеке. Ненавижу мысль о том, что не смогу его касаться.

— Что же, — говорит он, — первым делом спрошу об этом доктора Айронса, когда его увижу.

— Первым делом? — спрашиваю я и сглатываю, чувствуя, как сердце подскакивает к горлу и делает там кувырок, когда он поворачивается лицом и прижимается поцелуем к моей ладони. Простое движение, еще сильнее стягивающее узел на ленте, уже и так обвязанной вокруг моего сердца.

— У мужчины должны быть свои приоритеты. — Ухмыляется он. — Если одна голова разбита, то, по крайней мере, другую можно использовать по максимуму. — Он начинает смеяться и морщиться, поднимая левую руку, и хватаясь за голову.

Меня пронзает тревога, и я тут же тянусь, чтобы нажать кнопку вызова, но его рука останавливает меня. И мне требуется секунда, чтобы понять, что он только что воспользовался своей правой рукой. Думаю, Колтон понимает это в то же время со мной.

Он сглатывает, переводит взгляд на свою руку, отпуская мою. Следую за его взглядом, чтобы увидеть, как сильно дрожат его пальцы, когда он безуспешно пытается сжать кулак. Замечаю блеск пота, появляющийся на лбу под повязкой, так он хочет, чтобы пальцы напряглись. Когда я больше не могу смотреть, как он сражается, тянусь и хватаю его за руку, начиная массировать ее, желая, чтобы она двигалась сама.

— Это только начало, — успокаиваю я его. — Будем продвигаться маленькими шажками, хорошо? — все, что мне хочется сделать, это обнять и забрать всю его боль и разочарование, но он кажется таким неокрепшим, что я боюсь прикоснуться к нему, несмотря на то, насколько это уменьшит затянувшееся беспокойство, которое ходит на цыпочках в моей голове. Мой обычный оптимизм прошел через ад за эти последние несколько недель, и я просто не могу избавиться от чувства, что это еще не самое худшее. Что что-то еще скрывается за горизонтом, ожидая, чтобы снова нанести по нам удар.

— Что еще ты помнишь? — подсказываю я, желая отвлечь его от мыслей.

Он рассказывает мне о своих воспоминаниях того дня, то тут, то там не хватает маленьких кусочков. Деталей не слишком важных, но я замечаю, что чем ближе он подходит к началу гонки, тем больше в его рассказе пустоты. И каждый кусочек головоломки, кажется, становится все труднее и труднее вспомнить, будто он должен схватить каждое воспоминание и физически вытащить его из своего хранилища.

Дав ему минуту на отдых, возвращаюсь из туалетной комнаты, чтобы убрать зубной эликсир, который он просил. Вижу, как Колтон смотрит в окно, качая головой от вида цирка средств массовой информации внизу.

— Я помню, как был в трейлере. Стук в дверь. — Его глаза смотрят на меня, непристойные мысли танцуют в их зеленом блеске, я возвращаюсь на свое место на кровати рядом с ним. — Некий клетчатый флаг, на который я не собирался претендовать. — Он поджимает губы и смотрит на меня.

И сопротивление бесполезно.

Так всегда бывает, когда дело касается моей силы воли и Колтона.

Наклоняюсь, делая то, чего мне отчаянно хотелось сделать. Поддаваясь потребности почувствовать эту связь с ним — напитать свою единственную зависимость — и прикоснуться губами к его губам. Знаю, это смешно, что я нервничаю из-за того, что причиню ему боль. Что каким-то образом похотливые мысли за нашим невинным прикосновением губ причинят боль его исцеляющейся голове.

Но в ту минуту, когда наши губы соприкасаются — в ту минуту, когда мягкий вздох покидает его рот и прокладывает себе путь в мою душу — мне трудно мыслить ясно. Вкушаю лишь часть, убеждаясь, что он в порядке, когда все, чего мне хочется — это целиком съесть яблоко, соблазняющее меня.

Но мне этого и не нужно делать, потому что Колтон вручает его мне на серебряном блюде, когда подносит свою левую руку к моему затылку и снова притягивает меня к своему рту. Губы раздвигаются, языки сливаются, и признание возобновляется, мы погружаемся друг в друга в благоговейном поцелуе. Мы не спешим, не делаем ничего, кроме как наслаждаемся нашей неопровержимой связью. Раздражающий звуковой сигнал мониторов сменяется тихими вздохами и удовлетворенным шепотом, сигнализирующим о нашей любви.

Я так теряюсь в нем — когда я боялась, что никогда не попробую его снова — что все, о чем я могу сейчас думать, это будет ли когда-нибудь мне его достаточно?

Чувствую, как его губы сжимаются, когда он морщится от боли и меня пронзает чувство вины. Я давлю на него слишком сильно, слишком быстро, успокаивая свою эгоистичную потребность в уверенности. Пытаюсь отстраниться, но его рука крепко держит мою голову, он прижимается лбом к моему лбу, мы соприкасаемся носами, овеваем дыханием губы друг друга.

— Дай мне секунду, — бормочет он у моих губ. Я просто слегка киваю ему головой, потому что отдам ему жизнь, если он попросит.

— Эти головные боли возникают так быстро, что кажется, будто меня бьют кувалдой, — говорит он через мгновение.

Беспокойство мгновенно гасит пламя вожделения.

— Давай я позову доктора.

— Нет, — говорит он, хлопая левой рукой по кровати, отчего она дрожит. — Это место возвращает меня к тому времени, когда мне было восемь лет. — И возражение, собирающееся было сорваться с языка, замирает. — Все смотрят на меня обеспокоенными глазами и никто не отвечает на вопросы… за исключением того, что на этот раз это я не могу ответить.

Он тихо смеется и я чувствую, как его тело снова напрягается от боли.

— Колтон…

— Нет… Еще нет, — упрямо повторяет он, водя большим пальцем взад и вперед по моему затылку и шее, пытаясь успокоить меня, когда все должно быть наоборот. — Я помню свое интервью с ESPN. Съел свой «Сникерс». — У него довольно странное выражение лица, и он на мгновение отводит глаза. — Поцеловал тебя на пит-роу, а потом ничего, — говорит он, пытаясь отвлечь меня от желания позвать доктора.

— Собрание водителей. — Заполняю я пробелы. — Бэкс был тогда с тобой.

— Почему я должен помнить, что ел шоколадку, но не собрание?

И в своей голове я провожу связь с недостающей информацией, которую дал мне Энди. Потому что традиционный шоколадный батончик «Сникерс» на удачу связан с его прошлым — первой в его жизни случайной встречей с надеждой.

— Я не знаю. Уверена, все это вернется к тебе. Не думаю, что…

— Ты была рядом со мной во время гимна. Песня закончилась… — его голос затихает, он пытается вспомнить следующие события, в то время как у меня перехватывает горло. — Наблюдал, как Дэвис помогал тебе перебраться через стену, желая убедиться, что ты в безопасности, в то время как Бэкс начал последние проверки… и я помню, что ощущал самое странное чувство покоя, когда находился на старте/финише, но не уверен, почему… а затем пустота, пока я не очнулся.

И затянувшаяся тревога, ступающая на цыпочках, которую я чувствовала раньше, превращается в полнейший панический топот.

Мое сердце падает. У меня перехватывает дыхание. Он не помнит. Он не помнит, как сказал мне фразу, которая склеила вместе сломанные части меня. Мне нужна каждая капля сил, чтобы не дать неожиданной пощечине моей душе проявиться в застывшей позе моего тела.

Я не понимала, как мне нужно было услышать эти слова снова — особенно после того, как думала, что потеряла его. Зная, что он помнит тот решающий момент между нами, он заполнит последние трещины в моем исцеляющемся сердце.

— А ты? — его голос прорывается сквозь мои рассеянные мысли, он целует кончик моего носа, прежде чем приподнять мою голову, чтобы он мог заглянуть мне в глаза.

Пытаюсь скрыть эмоции, которые, я уверена, там есть.

— Что я? — спрашиваю я, пытаясь проглотить ложь, вставшую комком в горле.

Он наклоняет голову, смотрит на меня, и мне интересно, знает ли он, что я что-то скрываю.

— Знаешь, почему я был так счастлив на старте гонки?

Облизываю губы и мысленно напоминаю себе не терзать зубами нижнюю губу, иначе он поймет, что я лгу.

— Э-э-э, — выдавливаю я, мое сердце застывает. Просто не могу ему это сказать. Не могу заставить его чувствовать слова, которые он не помнит, или заставить его чувствовать себя обязанным повторять слова, заставляющие его вспоминать об ужасах детства.

…То, что ты сказала мне — эти три слова — они превращают меня в того, кем я не позволю себе больше быть снова. Они вызывает вещи — воспоминания, демонов, столько всего, черт возьми…

Его слова царапают мой разум и оставляют след, который сможет исцелить только он. И я знаю, как бы сильно мне не хотелось, как бы больно мне не было утаивать свою потребность услышать их, я не могу сказать ему.

Заставляю себя улыбнуться и смотрю ему в глаза.

— Уверена, ты просто был в восторге от начала сезона и думал, что если бы твои тренировочные заезды служили хоть каким-либо показателем, ты собирался претендовать на клетчатый флаг. — Ложь сходит с моего языка, и на минуту я волнуюсь, что он не поверит. Спустя мгновение уголок его губ поднимается, и я понимаю, что он ничего не заметил.

— Уверен, было более одного клетчатого флага, на котором я был сосредоточен.

Качаю головой, улыбка на моих губах начинает дрожать.

Лицо Колтона мгновенно меняется от веселого к обеспокоенному из-за неожиданной перемены в моем поведении.

— Что такое? — спрашивает он, поднимая руку и прижимая ее к моему лицу. Я пока не могу говорить, потому что слишком занята предотвращением прорыва плотины слез. — Я в порядке, Рай. Со мной все будет в порядке, — шепчет он мне, притягивая к себе и обнимая.

И плотина рушится.

Потому что целоваться с Колтоном — это одно, но быть окруженной всеохватывающим теплом его рук заставляет меня чувствовать, что я нахожусь в самом безопасном месте во всем мире. И когда все сказано и сделано, физическая сторона наших отношений без сомнений потрясающая и необходимая, но в то же время это чувство — мускулистые руки, обвивающиеся вокруг меня, его дыхание, шепчущее заверения мне в макушку, сердце, бьющееся сильно и ровно — это однозначно то, что я пронесу с собой через трудные времена. В такие времена, как сейчас. Когда я хочу его так сильно — во многих отношениях — что никогда не понимала, что такое возможно. Раньше это даже не мелькало на моем радаре.

Я плачу по стольким причинам, что они начинают смешиваться и медленно исчезать с каждой слезой, оставляющей слишком знакомые следы на моих щеках. Плачу, потому что Колтон не помнит. Потому что он жив и здоров, и его руки крепко меня обнимают. Плачу, потому что у меня не было шанса испытать подобное с Максом, а он это заслужил. Плачу, потому что ненавижу больницу, то, что она олицетворяет, и то, как она влияет и меняет жизнь всех находящихся внутри к лучшему или худшему.

И когда слезы стихают — когда мой катарсис на самом деле заканчивается и все эмоции, которые я сдерживала на протяжении всей прошлой недели, утихают — я понимаю, что самое главное — это здесь и сейчас.

Мы можем пройти через это. Можем снова нас обрести. Какая-то часть меня глубоко в душе беспокоится, что он никогда не вспомнит того момента, так ярко отпечатавшегося в моем сознании, но в то же время у нас впереди еще столько моментов, их так много, что я больше не могу себя жалеть.

У меня снова перехватывает дыхание, и все, что я могу сделать, это крепче прижаться к нему, задержаться рядом чуть дольше.

— Я так волновалась, — это все, что я могу сказать. — Так боялась.

— Человек-Паук. Бэтмен. Супермен. Железный человек, — шепчет он, что кажется почти рефлексом.

— Знаю. — Киваю я и отстраняюсь от него, чтобы заглянуть ему в глаза, вытирая слезы со щек. — Я звала их, чтобы помочь тебе.

— Мне жаль, что тебе пришлось это делать. — Говорит он с такой искренностью, и все, что я могу сделать, это смотреть в его глаза и видеть в них правду. Что он знает, как сильно я была напугана.

Наклоняюсь и нежно прижимаюсь губами к его губам еще раз, не в силах сопротивляться. Желая, чтобы он почувствовал облегчение, наконец, поселившееся в моей душе. Хочу доказать ему, что могу быть сильной, пока он исцеляется. Что все в порядке, и чтобы он мне это позволил.

— Вы только гляньте. Спящая красавица наконец-то разбудила свою уродливую задницу.

Мы отрываемся от поцелуя при звуке голоса Бэккета, жар заливает мои щеки.

— Я как раз собиралась тебе звонить.

— Правда? Ты этим была занята? — дразнит он, подходя к кровати. — Целовала лягушек? Потому что, мне кажется, наш коматозный принц заколдовал тебя.

Не могу сдержать смех, вырывающийся наружу.

— Ты прав. Я совсем об этом не сожалею. — Тянусь и сжимаю руку, которую он мне предлагает. — Но я собиралась тебе позвонить.

— Не волнуйся. Я знаю, что собиралась. — Он поворачивается и смотрит на Колтона, его улыбка самая яркая, которую я видела со дня гонки. — Ты прямо услада для уставших глаз. Добро пожаловать в мир живых, мужик. — И я знаю, хоть он и говорит жестко, но я улавливаю в его голосе надлом, а в уголках глаз, сосредоточившихся на Колтоне, блестит влага. Он протягивает руку и стискивает плечо Колтона. — Дерьмо. Этот причудливый сбритый клочок на твоей голове может просто выбить тебя вон из царства красавцев. Каково это, покидать страну под названием Я-Гребаное-Божество?

— Отвали. Ты прибыл из страны под названием Я-Гребаный-Комик?

Бэккет со смехом качает головой.

— По крайней мере, в моей стране нам не нужно изменять дверные проемы, чтобы позволить протиснуться в них раздутому эго.

— Это такое приветствие я получаю, вернувшись обратно в мир? Я чувствую любовь, чувак. Думаю, предпочту наркотики, которые они мне дают, чтобы держать в отключке, а не просыпаться и слушать это дерьмо. — Колтон сжимает мою руку, и его взгляд устремляется на меня, прежде чем вернуться к Бэккету.

— Правда? Потому что, может, я и не только что очнулся от комы, но уверяю тебя, то туманное чувство, которое дают тебе эти лекарства, ничто по сравнению с бодрствованием и ощущением теплой, влажной…

— Оу-оу! — я поднимаю руки и спрыгиваю с кровати, не желая слышать, к чему ведет этот разговор. Слабый запах вчерашнего ужина из мусорной корзины дает мне все оправдания, чтобы оставить их наедине. — С меня достаточно, парни. Я собираюсь спуститься вниз, размять ноги и вынести этот мусор.

— О, Рай! Брось… — говорит Бэкс, разводя руки в стороны. — Я собирался сказать «ванна». Теплая, влажная ванна. — Он громко смеется, а потом я слышу смех Колтона, и мне кажется, что мир, который был смещен с орбиты, только что несколько исправился.

— Ага, — упрекаю я, вытаскивая мешок из мусорки. — Конечно, я всегда использую прилагательные «теплая» и «мокрая», когда говорю о ванне. — Качаю головой и ловлю на себе взгляд Колтона. — Вернусь через пару минут.