Разрушенные

ГЛАВА 33

Колтон

— Собираешься сидеть здесь и заливать свою гребаную печаль всю ночь, как маленькая плаксивая сучка, или как?

Голос, доносящийся из кромешной тьмы ночи, пугает меня до усрачки.

— Черт побери, Бэкс! — рявкаю я и, обернувшись, вижу, как он идет вдоль стены дома. — Какого хрена, чувак? Ты когда-нибудь слышал о парадной двери?

— Да, а ты когда-нибудь слышал, что нужно отвечать на свой гребаный сотовый? Кроме того, стучать в дверь — это для друзей, а я — гребаная семья, так что хватит ныть.

— За последние два месяца я и так провел в больнице более чем достаточно времени, сердечный приступ не входит в мои чертовы планы. — Делаю большой глоток пива, моя голова, наконец, достаточно затуманивается, чтобы, когда я начинаю думать о Райли, ее образ — холодной, покрытой проклятой кровью, и нереагирующей — не первое, что приходит на ум.

— Ну и что же входит в планы? — спрашивает он, открывая пиво, которое достал из холодильника, и эта чертова ухмылка на его лице говорит мне, что у него есть свое мнение на этот счет, и будь я проклят, если сейчас мне нужны чьи-то мнения, советы или что-то еще.

— Чувствуй себя как дома, — говорю я ему. — Воруй мое пиво.

— Нет, просто одалживаю, — говорит он, плюхаясь на стул рядом со мной, и мы сидим молча, пытаясь определить настроение своего собеседника. — В больнице у нас не было возможности поговорить.

— Да? Ну, у меня на уме были вещи поважнее, чем перепалка с тобой. — И черт меня побери, если я не веду себя как придурок. Он тоже был мне там нужен, но я не совсем понимаю к чему он клонит. Чувствую, как надвигается отповедь Бэкса. Твою ж мать!

— Она спит? — спрашивает он, задрав подбородок ко второму этажу.

— Уже за полночь, как думаешь?

— Не будь таким засранцем. Слушай, тебе пришлось иметь дело с кучей дерьма…

— Отвали нахрен, Бэкс. Дай мне спокойно выпить свое чертово пиво. — Швыряю пустую бутылку в мусорное ведро и промахиваюсь. Должно быть, я пьянее, чем думал. Охренеть.

— Не могу, брат. — Он вздыхает, я бурчу себе под нос, что вызывает у него протяжный смешок. — Ты лажал слишком много раз, так что я здесь, чтобы помочь.

— Смотри, чтобы дверь не ударила тебя по заднице, когда будешь выходить, дорогуша. — Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. Я, мое пиво, моя собака и мой гребаный покой.

— Хорошая попытка, но тебе от меня не избавиться. Я типа герпеса, только лучше.

Какого хрена?

— Чувак, ты что, только что сравнил себя с гребаным герпесом? — откидываю голову назад и смотрю на звезды на небе, прежде чем взглянуть на него и покачать головой. — Потому что с герпесом, по крайней мере, мой член обслужат в первых рядах. С тобой, это будет похоже на то, как меня нагнут и отымеют без всякой гребаной смазки.

Он смеется, и его смех вызывает улыбку в уголках моих губ. Упрямый ублюдок достает меня, когда все, чего я хочу — это чтобы меня оставили нахрен в покое.

— Ну, по крайней мере, приятно знать, что ты хоть как-то впустишь меня, — говорит он, подмигивая и глядя на меня, пока я не перестаю смеяться. Я высмеял все, что сдерживал в себе.

— Ты гад полоумный, знаешь это? — говорю я, откупоривая очередную бутылку пива.

— Ты не захочешь, чтобы я был другим.

— Ммм, — говорю я, опустошая полбутылки, позволяя ночной тишине окутать нас. Как бы мне ни хотелось, чтобы меня оставили в покое — разобраться с дерьмом в своей голове, говорящим мне, что решение лучше принять раньше, чем позже — хорошо, что Бэкс здесь, даже если он гребаная заноза в моей заднице. Барабаню большими пальцами в такт группе «Seether», звучащей из динамиков, пока он дает мне пару минут, прежде чем начнет играть в мозгоправа с гребаным ядовитым дерьмом в моей голове.

— Помнишь ту девчонку, Рокси Томлин? — наконец спрашивает он, накидывая на меня петлю.

— Гувер? — смеюсь я, любопытствуя, почему он упоминает королеву минетов из нашего прошлого (Прим. переводчика: Гувер (Hoover) — марка пылесосов). Та, что отсосала Бэксу, чтобы добраться до меня. И обычно, воспользуйся кто подобным трюком, я бы вытолкал эту дрянь за дверь, но после того, как Бэкс похвастался, что она работает ртом лучше, чем кто-либо из тех, кто у него был, я воспользовался более чем добровольным предложением.

— Да, чертова Гувер. Безостановочный отсос. — Он смеется вместе со мной, качая головой от воспоминаний. — По оценочной шкале по-прежнему находится чертовски высоко в моем списке.

— Не гребаная Райли, но да. — Я пожимаю плечами. — Она была ничего.

— Ничего? — рявкает он. — Клянусь Богом, у этой женщины не было чертова рвотного рефлекса.

— Может, это потому, что ты недостаточно большой, чтобы достать до ее горла. — Я поднимаю брови и допиваю пиво. Он хочет прийти ко мне в дом и вынести мозг, уверен, с тем же успехом я вынесу его.

— Поцелуй меня в зад, Вуд.

Откидываюсь на спинку стула и ухмыляюсь, а крышка от его бутылки ударяет меня в грудь.

— У меня были предложения и получше, друг мой, но все равно спасибо. — У меня голова идет кругом, пытаюсь понять, куда, черт возьми, он клонит с такими мыслями, но, будь я проклят, если могу это понять.

— Я столкнулся с ней на днях. — Его спокойная интонация заставляет меня повернуть голову и посмотреть на него.

— И?..

— То, какой она стала, потрясло меня до чертиков.

— Почему это? — притворяюсь, что мне интересно, но он сбивает меня с толку. Смотрю на окно спальни за моей спиной, где по-прежнему темно, и хотя я уже далек от того пути, когда мог бы напиться, мне нравится знать, что Рай там. Пытаюсь сосредоточиться на Бэксе, но какого хрена меня волнует та легко доступная штучка, которую мы оба когда-то трахали, когда у меня в голове и так твориться полный бардак?

— Я едва ее узнал. Она по-прежнему чертовски красива. Округлилась во всех нужных местах.

Да, да, давай уже, твою мать, ближе к делу, Бэккет.

— И у нее теперь трое детей.

— Слушай, чувак, знаю, сейчас здесь происходит что-то вроде Шести шагов до Кевина Бейкона, но я, нахрен, не понимаю тебя, так что выкладывай свою чертову точку зрения (Прим. переводчика: Шесть шагов до Кевина Бейкона — игра, участники которой должны не более чем за 6 переходов найти связь между загаданным актёром и Кевином Бейконом через актёров, вместе с которыми они снимались). — И тут меня осеняет. Вот дерьмо! — Это ведь не твои дети, Бэкс?

— Господи, Донаван, ты, черт возьми, пьянее, чем я думал. — Он откашливается, потом поднимает руку и показывает на себя. — Перед тобой король тщательного предохранения!

— И кто тебя этому научил, придурок?

— Судя по всему, не ты, с тех пор как перестал практиковать то, что сам, черт возьми, проповедовал.

Его неожиданные слова вызывают боль у меня в животе, которую я чертовски ненавижу. Каждый раз, когда я думаю о Райли, одиноко лежащей на том чертовом полу, Бог знает сколько времени, и каждый раз, когда я думаю о маленькой частичке себя, умирающей внутри нее. Делаю глоток пива, прогоняя мысли из своей гребаной головы и заставляя себя дышать.

— К чему ты клонишь, Дэниэлс, потому что я пьян, у меня не осталось гребаного терпения, и я думаю, что ты пытаешься нажать на мои кнопки, чтобы заставить меня среагировать на какую бы то ни было твою чертову точку зрения, на которую ты уже потратил время, отведенное твоей милой заднице. Так что, приступай нахрен.

— Помнишь ту ночь у Джимми возле костра, когда мы все напились?

— Бэккет! — рычу я на него, потому что мое терпение закончилось пять гребаных минут назад.

— Остынь, заткнись и слушай. — Я резко поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него, потому что я не в настроении. — Мы были пьяны, и она начала рассказывать о дерьме, которое случилось с ней — плохом дерьме — помнишь? — я размеренно киваю ему, все еще не догоняя куда ведет его путь, на котором он сам заблудился, но вспоминаю историю изнасилования всеми возможными способами. Разговор, в котором я не принимал участия. — И еще она сказала, что не хочет детей, что жизнь сплошное дерьмо, и она не хочет, чтобы они прошли через ту мерзость, через которую прошла она. А теперь у нее трое детей, она замужем и кажется по-настоящему счастливой.

— В чем гребаный смысл? — рычу я на него.

— Проклятье, перестань упрямиться, Донаван, и соедини эти чертовы точки, ладно?

— Я не чертово созвездие. Твои точки не вырисовывают картину, так что помоги мне.

— По мне, так ты похож на Малый Ковш. — Ухмыляется он.

Беру подушку и швыряю в него.

— Отвали! Скорее я похож на Большой Ковш. — Делаю затяжной глоток. Черт, бутылка пуста. Они исчезают быстрее, чем я могу сосчитать. Обычно я просто валюсь прямо здесь, но, черт возьми, там ведь Рай. Я ни за что не буду спать без нее. Вздыхаю, слова Бэкса крутятся у меня в голове, намекая на то, что он хочет сказать, но не попадая в гребаное яблочко. — Серьезно, Бэкс, что ты пытаешься мне сказать? Просто выкладывай.

— Все чертовски меняется, чувак! Жизнь меняется. Приоритеты меняются. Планы, черт возьми, меняются. Ты должен приспособиться и меняться вместе с ними, или твоя задница останется позади. — Он встает со стула, подходит к перилам и смотрит в темноту. Когда он оборачивается, то абсолютно серьезен. — Мы были лучшими друзьями сколько? Почти двадцать лет. Я люблю тебя, чувак. Я никогда не вмешиваюсь в то дерьмо, что ты творишь… кто из женщин согревает твою постель, но, мать твою, Вуд, есть так много причин — гребаных А, Б, В…

Мне не нравится этот разговор. Единственная моя мысль — избежать его.

— Кажется, ты говорил мне, что вместо перечисления букв алфавита мне нужно трахнуть кого-то, — говорю я, пытаясь добавить немного юмора к этому серьезному разговору, и черту меня дери, если я могу отследить, как мы дошли от Гувер-Томлин до Бэкса, сующего свой чертов нос туда, куда не следует.

Он смеется — у него достаточно крепкие яйца, чтобы издеваться надо мной — прежде чем подойти ко мне, покачивая головой.

— Ты что, не понимаешь? К черту «А» или «Б», у тебя наверху весь чертов алфавит, и он сейчас спит в твоей гребаной кровати, но единственная буква, которая может все испортить — это «Y»! — кричит он на меня (Прим. переводчика: имеется в виду буква «Y», в сокращенном варианте часто обозначающая местоимение «You» — «Ты»).

Какого хрена? Он на ее стороне? Клянусь Богом, Рай наложила на него свою гребаную магию киски-вуду, а с ним такого никогда раньше не было. Поговорим о супер силе и прочем дерьме.

— Бэкс? Как я могу все испортить? Она здесь, не так ли? Я хочу, чтобы она была здесь, я привез ее сюда, так какого черта ты еще от меня хочешь? И каким боком Гувер касается этой херни?

— Господи Иисусе! — восклицает он, вышагивая передо мной и делая большой глоток пива. — Она пока здесь! Она здесь до тех пор, пока ты не начнешь слишком заморачиваться по поводу того, что теперь, когда она может иметь детей, ей, возможно, просто больше не захочется быть с тобой, потому что сам ты детей иметь не хочешь. До тех пор, пока ты не начнешь отталкивать ее и пытаться причинить боль, чтобы она приняла решение за тебя, чтобы тебе не пришлось делать это самому. Но все меняется, Колтон! Посмотри на Рокси «Гувер» Томлин. Она никогда не хотела детей из-за того дерьма, что случилось с ней в детстве, а теперь дети для нее — весь чертов мир!

— Пошел. Ты. — Лед в моем голосе соперничает с холодом гребаных полярных ледников.

— Нет, пошел ты, Колтон! Ты сидел в той проклятой больничной палате, когда она нуждалась в тебе больше всего… но взбивание подушек не исправит дерьмо, которое терзает ее изнутри. Или тебя. Я сидел и смотрел, как ты, твою мать, отдаляешься от нее.

— Предупреждаю тебя, Бэкс! — говорю я, вставая, сжимая кулаки, ярость бежит по моим венам. Его слова слишком близки к истине. Я всегда говорил, чего никогда не хотел — никогда не потерплю — но теперь вдруг не могу выкинуть это из головы. Мысль о жизни, о которой я даже не думал, что может быть для меня осуществимой. Но как это вообще возможно? Сломанная карусель в моей голове продолжает кружиться, но все, о чем я могу думать, это заткнуть Бэкса, потому что он прав насчет того, что я отстраняюсь. О том, что меня не было рядом, когда она больше всего во мне нуждалась. И, черт возьми, у меня в желудке твориться полная хрень.

— Правда ранит, да, чувак? Хочешь ударить меня? Не хочешь взглянуть в лицо той правде, что я говорю?

Стискиваю зубы, бросаю бутылку в мусорную корзину и смотрю, как она разлетается на миллион гребаных осколков. И вновь это происходит со мной — разбитое стекло, сломленный разум, и все вокруг в дерьме. Он толкает меня сзади в плечо, подначивая, и я заглатываю наживку так быстро, что даже не успеваю подумать. Резко оборачиваюсь, рука отведена назад, кулаки сжаты, и гребаный товарный поезд гнева разрывает меня на части.

А Бэкс просто стоит, не сводя с меня глаз, вздернув подбородок в позе «Давай, твою мать, посмей меня ударить».

— В чем дело, сорвиголова? Не такой уж ты и крутой, да?

Мое тело гудит, вибрируя от каждой чертовой капли эмоций, которые я сдерживал на прошлой неделе, но все, что я могу сделать, это смотреть на него, отчаянно желая изгнать гребаное чувство вины, пожирающее каждую чертову частицу меня.

Вины, что все это случилось из-за меня: не принять ответственность, как подобает настоящему мужчине, оставить их с Зандером одних, не добраться до Дома достаточно быстро, не добраться до ванной достаточно быстро. Чувство вины цепляется за столько гребаных вещей внутри меня — яд и надежду — что единственное, что мне хочется сделать, это выпить еще одно чертово пиво, онеметь и оттолкнуть от себя все.

— Хочешь подраться? Как насчет приберечь силенки? Направить их на решение действительно, твою мать, стоящих вопросов? Потому что она, — говорит он, указывая на окно спальни и понижая голос до звенящих в нем нотках стали, — она стоит борьбы, чувак. Стоит того, чтобы тебя съедал любой чертов страх. Каждый кусочек Колтона — от А до гребаного Я. — Он приближается и тычет пальцем мне в грудь. — Время разобраться со своим прошлым, потому что Райли… — он снова показывает на комнату, потом опять на меня. — Она твое чертово будущее. Время бороться или бежать, чувак. Будем надеяться, что ты тот, за кого я всегда тебя принимал.

Я весь напрягаюсь от его слов, и я так чертовски зол на себя, что не сразу говорю ему, что он несет полную чушь. Я так чертовски зол, что на мгновение — только на мгновение — меня поглощает страх, и я думаю о бегстве.

Думаю о бегстве, когда она не делала ничего, кроме как доказывала, что она боец — чертовски великолепный, непокорный задира, когда дело доходит до того, что она считает своим — в то время как я, вашу мать, колеблюсь. Стискиваю челюсти так чертовски сильно, что, клянусь, коренные зубы сейчас сломаются, поворачиваюсь к Бэккету спиной, подхожу к перилам и ругаюсь в темноту, соперничающую с чернотой, которую я сейчас чувствую в своей душе.

Я ее не заслуживаю. Грешник и святая. Предупреждение мне от ее гребаного клетчатого флага. И как бы я это не понимал — как бы из-за этого не болело в груди при каждым вздохе, она — единственное, кого я вижу. Единственная, кого я хочу. Моя гребаная Райли.

— Язык проглотил, Колт? — насмехается он у меня за спиной. — Ты что, такой гребаный тупица, что собираешься уйти, потому что она забеременела? Из-за того дерьма, что произ…

И я сыт по горло.

Самообладание рушится.

Бензин подлит в мой гребаный огонь.

— Ты понятия не имеешь, что произошло! — кричу я на него, голос срывается, я поворачиваюсь к нему лицом. — Ни малейшего понятия!

Бэккет преодолевает расстояние между нами за пять шагов.

— Ты прав! Понятия не имею! — он хватает меня за плечи, чтобы я не мог отвернуться от него, и как я ни стараюсь, я не могу стряхнуть с себя его руки. — Но, Колтон, брат, я много лет наблюдал, как ты боролся с тем, что эта сука, твоя мать, сделала с тобой в детстве, но сейчас ты другой. Ты не тот ребенок. И не станешь им. И, чувак, Райли принимает это. Принимает тебя. Чертовски тебя любит. Разберись, как самому принять это, и остальное выяснится само. — Он протягивает руку и касается ладонью моей щеки, прежде чем отступить и покачать головой. — Пора, мать твою, собраться с силами и понять, что ты тоже ее любишь, пока не стало слишком поздно, и ты не потерял единственного человека, который снова сделал тебя целым. Придумай, как справиться со своим прошлым, чтобы не потерять свое гребаное будущее.

И с этими словами этот гад кивает головой и идет к дому, будто не он только что отымел меня. Он останавливается, открывает дверь и поворачивается ко мне.

— Когда мы были моложе, я не понимал тех слов, что твой отец говорил тебе, что испытывать боль значит чувствовать и прочее дерьмо. — Я просто киваю. — Да, думаю, сейчас тебе нужно об этом вспомнить.

Он поворачивается и исчезает в доме, оставляя меня наедине с пустотой ночи и преследующими воспоминаниями.

Боль — это чувство, а чувство — это жизнь, а разве не хорошо быть живым? Мантра моего отца проходит через мой разум, когда я вхожу в свою комнату и вижу спящую Рай.

Будь я проклят.

От нее у меня до сих пор перехватывает дыхание. Она все еще заставляет меня хотеть, нуждаться и чертовски желать ее, как никто и никогда. И, черт возьми, я все еще хочу испортить ее — это никогда не пройдет. Смеюсь над своими сдвинутыми мозгами, но глубоко внутри я знаю, порочность больше не имеет значения. Потому что она — вот, что сейчас важно.

Райли. Гребаные клетчатые флаги и прочая хрень.

Иду к кровати, зная, что часами могу сидеть и смотреть на нее. Темные локоны веером рассыпались по моей подушке, майка прикрывает эти идеальные гребаные груди и задирается на животе, так что лунный свет показывает шрамы ее прошлого. Шрамы, которые лишили ее будущего, которое она считала невозможным еще три гребаных дня назад.

Провожу рукой по своему боку, наблюдая за ней, скольжу по чернильным шрамам, которые напоминают мне о будущем, которое я никогда не представлял себе возможным, по крайней мере, так было три гребаных дня назад, и мои пальцы задерживаются на последнем — неокрашенном и пустом. Единственном, с чем мне нужно разобраться, прежде чем я буду знать наверняка, смогу ли я сделать то, к согласию чего пришли мои голова и сердце.

Потому что багаж может оказаться могущественной штукой. Он может сдерживать вас. Мешать двигаться дальше. Убить. И иногда чувств недостаточно, чтобы вырваться из его хватки. Чтобы позволить себе двигаться дальше. Но это прямо как гребаный снег на голову, стоя здесь, наблюдая, как ее грудь поднимается и опускается, пришло время моему багажу из 747-го — и прочему дерьму — отправиться в долбаный полет.

Потому что я выбираю бой.

У меня перехватывает дыхание, когда я понимаю, что хочу этого. Чертовски хочу ее. В своей жизни — днем, ночью, сейчас, потом — и эта мысль ошеломляет меня. Ломает и исцеляет. Укрощает неукротимого засранца. Охренеть.

Качаю головой и тихо смеюсь. Думаю, я должен признать, что по всем пунктам от «А» до гребаного «Я», я больше не могу сопротивляться. Тихонько опускаюсь на кровать рядом с ней и отгоняю образы той ночи, когда мы в последний раз лежали в ней вместе.

Поддаюсь нужде, пульсирующей во мне, словно адреналин, которого я жажду. Тянусь к ней и крепко прижимаю к себе. Когда я это делаю, она перекатывается в моих объятиях так, что ее лицо утыкается мне в подбородок, ее руки прижаты между нашими грудями, а тепло ее дыхания щекочет мою кожу, и она шепчет:

— Я люблю тебя, Колтон.

Так тихо, что я почти не слышу. Так тихо и сонно, что я понимаю, она все еще спит, но это не важно, мое дыхание останавливается. Пульс учащается, сердце сжимается. Открываю рот, но тут же закрываю, сглатывая, потому что чувствую себя так, будто только что проглотил кусок ваты. Делаю единственное, что в моих силах. Целую ее в макушку.

Хочу обвинить в этом гребаный алкоголь. И хочу думать, что когда-нибудь, возможно, произнесу эти слова, не чувствуя, что вскрываю старые раны, чтобы вновь занести в них заразу.

Хочу надеяться, что нормальность может оказаться для меня возможной. Что эта женщина, свернувшаяся клубочком рядом со мной, действительно мое лекарство.

Поэтому я довольствуюсь единственными словами, которые есть, теми, которые, как я знаю, имеют значение.

— Я обгоню тебя, Рай. — Целую ее в плечо. — Спокойной ночи, детка.