Разрушенные

ГЛАВА 30

Колтон

Меня будит звук выстрела. Подскакиваю в постели и, переводя дыхание, говорю себе, что все кончено. Просто чертов кошмар. Чертов ублюдок мертв и получил по заслугам. Зандер в порядке. Райли в порядке.

Но что-то не так. До сих пор не так.

«Скажи что-нибудь, я отпускаю тебя…», — я вздрагиваю в панике, которую чувствую, слыша слова песни, когда они доносятся из верхних динамиков. Дерьмо. Я забыл выключить их прошлой ночью. Вот, что напугало меня до чертиков? Провожу руками по лицу, пытаясь вырвать себя из тумана, вызванного сном.

Должно быть это музыка.

«…Прости, что не смог…»

Тянусь к пульту управления на тумбочке, чтобы выключить музыку. А потом слышу его снова — звук, который, я уверен, разбудил меня.

— Бакс? — зову я, и понимаю, что сторона кровати Рай пуста. Он снова скулит. — Черт возьми, Бакс! Тебе правда приспичило отлить прямо сейчас? — говорю я ему, спуская ноги на пол, и встаю, секунда ожидания, чтобы прийти в себя, и слава Богу, подобное случается реже, потому что мне надоело чувствовать себя восьмидесятилетним стариком каждый раз, когда я поднимаюсь с постели.

Сразу же смотрю в сторону лестницы, проверяя, есть ли внизу свет, и волосы на моей гребаной шее встают дыбом, когда я вижу, что там чертовски темно. Бакстер снова скулит.

— Расслабься, чувак. Уже иду! — делаю несколько шагов в сторону ванной и чувствую облегчение, видя полоску света, пробивающуюся из-под закрытой двери. Иисусе, Донаван, успокойся, она в порядке. Не нужно висеть у нее над душой и пугать до усрачки только потому, что сам все еще сходишь с ума.

Бакстер снова скулит, и я понимаю, что он тоже у двери в ванную. Какого хрена? Пес слишком часто лизал свои яйца и сошел с ума.

— Оставь ее в покое, Бакс! Она плохо себя чувствует. Я выпущу тебя. — Направляюсь к ванной комнате, зная, что он не пойдет со мной, пока я не возьму его за ошейник. Выкрикиваю тихое проклятие, пытаясь заставить его повиноваться, но он не двигается. Я чертовски измотан и не в настроении иметь дело с его упрямой задницей. Поскальзываюсь на мокром полу и выхожу из себя. — Хватит пить эту чертову воду, и тебе не придется ходить в туалет посреди гребаной ночи! — делаю еще один шаг и снова поскальзываюсь, я чертовски зол. Со всем произошедшим у меня проблемы с сохранением хладнокровия.

Бакстер снова скулит у двери в ванную, и, достигнув ее, я стучу по ней костяшками пальцев.

— Ты в порядке, Рай? — Молчание. Какого хрена? — Рай? Ты в порядке?

Проходит долбаная секунда между моим последним словом и тем, как я распахиваю дверь, но, клянусь Богом, она похожа на целую жизнь. Столько мыслей — миллион из них пролетает в моем сознании, как перед началом гонки — но та единственная, которую я всегда блокирую, которой никогда не позволяю управлять собой, овладевает теперь каждой чертовой частью меня.

Страх.

Разум пытается осознать то, что я вижу, но не могу понять, потому что единственное, на чем я могу сосредоточиться — это кровь. Так много крови и посреди нее, прижавшись к стене с поникшими плечами, закрытыми глазами, и таким бледным лицом, что почти сливается со светлым мрамором, сидит Райли. Мой разум спотыкается, пытаясь охватить картину целиком.

А затем время устремляется вперед и начинает двигаться чертовски быстро.

— Нет! — я даже не понимаю, что это кричу я, даже не чувствую, как кровь покрывает мои колени, когда я падаю рядом с ней и хватаю ее. — Райли! Райли! — выкрикиваю я ее имя, пытаясь разбудить, но ее голова просто свешивается набок.

— О Боже! О Боже! — повторяю я снова и снова, притягиваю ее на руки, обнимаю, трясу за плечи, пытаясь разбудить. А потом замираю — я, нахрен, замираю единственный раз в жизни, когда я как никогда должен действовать. Я парализован, протягиваю руку и останавливаюсь, прежде чем коснуться небольшого изгиба под подбородком, так боюсь, что когда я прижмусь двумя пальцами, там не будет пульса.

Боже, она такая красивая. Мысль вспыхивает и угасает, как и моя храбрость.

Прикосновение мокрого носа Бакстера к моей спине приводит меня в чувство, и я втягиваю воздух, даже не зная, что до сих пор не дышал. Получаю немного контроля над своей гребаной реальностью — своим гребаным здравомыслием — он не так силен, но, по крайней мере, есть. Прижимаю пальцы и издаю вопль облегчения, чувствуя слабый пульс биения ее сердца.

Все, что мне хочется сделать, это зарыться лицом ей в шею и обнять, сказать, что все будет хорошо, но я знаю, что тридцать секунд, которые я, черт побери, потратил, сидя здесь, были более чем роскошью.

Говорю себе, что мне нужно думать, нужно сосредоточиться, но мои мысли так рассеяны, что я не могу сфокусироваться на чем-то одном.

Позвонить 911.

Отнести ее вниз.

Так много крови.

Я не могу ее потерять.

— Оставайся со мной, детка. Прошу, не умирай. — Умоляю и умоляю я, но не знаю, что еще могу сделать. Я потерян, напуган, чертовски вне себя.

Мой рассудок, черт возьми, выходит из-под контроля из-за того, что мне нужно сделать и что самое важное… но единственное, что я знаю лучше всего, это то, что я не могу ее оставить. Но я должен. Выношу ее из маленькой ниши, где находится туалет, мои ноги скользят по залитому кровью полу, и вид этих смазанных следов — темного цвета, омрачающего светлый пол — когда я переношу ее на ковер, вызывает новый приступ паники.

Осторожно укладываю ее на пол.

— Телефон. Я сейчас вернусь. — Говорю я ей, прежде чем подбежать, снова поскользнувшись, к тумбочке, где лежит мой телефон. Мне в ухо доносятся гудки, я возвращаюсь к ней и сразу же подношу пальцы к ее шее, снова раздается гудок.

— 911…

— 5462 Броудбич-Роуд. Быстрее! Прошу…

— Сэр, мне нужно…

— Здесь повсюду чертова кровь, и я не уверен…

— Сэр, успокойтесь, мы…

— Успокоиться? — кричу я на эту даму. — Мне нужна помощь! Пожалуйста, поторопитесь! — роняю телефон. Мне нужно отнести ее вниз. Нужно доставить ее ближе к тому месту, где скорая помощь сможет быстрее до нее добраться.

Поднимаю ее, обнимаю, и не могу сдержать рыданий, настигающих меня, когда я бегу так быстро, как только могу, через спальню к лестнице и вниз по ступенькам. Паника, смешанная с замешательством и ошеломляющим страхом, проходит сквозь меня.

— Сэмми! — кричу я. Я гребаный безумец, и мне все равно, потому что все, что я вижу, это ее кровь, покрывающая пол ванной. Все, о чем я могу думать, это когда я был маленьким, у Куин была эта чертова кукла — Тряпичная Энни или что-то в этом роде — и ее голова, руки и ноги болтались по гребаным сторонам, независимо от того, как она ее держала. Как она плакала, когда я снова и снова дразнил ее, что ее кукла умерла.

И все, о чем я думаю, это чертова кукла, потому что именно так сейчас выглядит Райли. Ее голова совершенно безжизненно свисает с моего предплечья, а руки и ноги болтаются.

— О Боже! — всхлипываю я, спускаясь по лестнице, гребаный образ этой куклы застрял у меня в голове. — Сэмми! — снова кричу я, беспокоясь, что, как обычно, сказал ему идти домой, а не спать в гостевой комнате, из-за чересчур неуправляемой прессы.

— Колт, что случилось? — он выбегает из-за угла, и я вижу, как его глаза расширяются, когда он видит, что я несу ее. Он замирает, и в какой-то момент я думаю, как разозлилась бы на меня Райли, что я позволил ему увидеть ее в таком виде — в майке и трусиках — и слышу ее голос, отчитывающий меня. И звук ее голоса в моей голове — моя погибель. Я падаю вместе с ней на колени.

— Мне нужна помощь, Сэмми. Перезвони 911. Позвони моему отцу. Помоги мне! Помоги ей! — умоляю я его, зарываясь лицом в ее шею, укачивая ее, уговаривая держаться, что все будет хорошо, что она будет в порядке.

Знаю, Сэмми разговаривает по телефону, слышу его, но мой шокированный мозг не может воспринять ничего, кроме того, что мне нужно ее исцелить. Что она не может меня оставить. Что она сломлена.

— Колтон! Колтон! — голос Сэмми выводит меня из гипнотической паники. Смотрю на него, с телефоном у уха, уверен, он получает инструкции от оператора 911, а я даже не уверен, говорю я или нет. — Откуда у нее идет кровь?

— Что?

— Посмотри на меня! — кричит он, вырывая меня из тумана. — Откуда у нее идет кровь? Мы должны попытаться остановить кровотечение.

Твою мать! Что со мной не так? Я открываю рот, чтобы ответить, и понимаю, что я в такой панике, что и понятия не имею.

Сэмми смотрит на меня, будто хочет сказать, что я могу это сделать, что я ей нужен, и что он может пробиться сквозь мое замедленное восприятие. Я немедленно укладываю ее — меня это убивает, потому что я чувствую какая она холодная, и мне нужно держать ее в тепле. Начинаю водить руками по ее телу, и меня начинает трясти, я так чертовски зол на себя за то, что не подумал об этом, так чертовски напуган тем, что могу обнаружить.

Вскрикиваю от страха, понимая, что кровь все еще течет по ее ногам, а я даже не могу понять, почему.

— Ее несчастный случай. Что-то из-за ее аварии, — говорю я Сэмми, поднимая ее майку вверх, оголяя живот, чтобы показать ему шрамы, которые портят ее кожу, будто они могут всё объяснить. А потом хватаю ее и снова притягиваю к себе — ее холодное тело прижимается к моей теплой коже — Сэмми снова начинает говорить с кем-то на другом конце провода.

— Держись, милая. Помощь идет, — говорю я ей, покачивая ее, зная, что не могу остановить кровотечение — ее или своего сердца.

Крепко держу ее и клянусь, чувствую, как она шевелится. Выкрикиваю ее имя, чтобы попытаться помочь ей вернуться ко мне.

— Райли! Райли! Пожалуйста, детка, прошу. — Но в ответ ничего. Ни хрена. И когда я в отчаянии начинаю рыдать, ее тело снова содрогается, и я понимаю, что это я шевелю ее. Мое содрогающееся, просящее и умоляющее тело — вот, что заставляет ее двигаться.

— О Боже! — кричу я. — Не ее. Прошу, не ее. Ты забрал у меня все хорошее, — кричу я в пустоту дома Богу, в существование которого больше не верю. — Ты не можешь забрать ее, — кричу я ему, держась за единственное, за что могу, потому что все остальное, что я считаю правдой, проскальзывает сквозь мои пальцы. Зарываюсь лицом ей в шею, меня терзают рыдания, мое теплое дыхание согревает ее кожу, остывающую под моими губами. — Ты… не можешь… забрать… ее.

— Колтон! — чья-то рука трясет меня за плечо, и я выхожу из транса, не зная, сколько времени прошло, но тут я вижу их. Медиков и мигающие огни, кружащиеся на стенах моего дома сквозь открытую входную дверь. И я знаю, они должны забрать ее у меня, чтобы помочь, но мне так чертовски страшно, что я не хочу ее отпускать.

Сейчас она нуждается во мне, но я чертовски точно знаю, что мне она нужна больше.

— Пожалуйста, прошу, не забирайте ее у меня, — хриплю я, когда они берут ее из моих рук, и я не уверен, с кем я говорю: с парамедиками или Богом.

— Сколько прошло времени, Сэмми? — встаю со стула, нервозность грызет меня, ноги не в состоянии покрыть достаточно гребаного расстояния, вышагивая по комнате, чтобы заставить ее свалить нахрен.

— Всего тридцать минут. Вы должны дать им время.

Знаю, что все в этой гребаной приемной пялятся на меня, наблюдая, как человек с кровью по всей одежде ходит взад и вперед, словно гребаное животное в клетке. Я нервничаю. Беспокоюсь. Чертовски напуган. Мне нужно знать, где она, что с ней. Сажусь обратно, моя нога трясется, как гребаный наркоман, нуждающийся в дозе, и я понимаю, что я и есть наркоман. Мне нужна моя доза. Нужна моя Райлс.

Я думал, что потерял ее сегодня, а потом узнаю, что не потерял, а затем, когда я думаю, что она в чертовой безопасности — находится, черт побери, под защитой моих объятий, когда мы засыпаем — ее от меня нахрен отрывают. Я так чертовски запутался. Так чертовски зол. Так… даже не знаю, кто я теперь, потому что я просто хочу, чтобы кто-нибудь вышел из-за этих чертовых автоматических дверей и сказал мне, что с ней все будет в порядке. Что вся кровь выглядела в сто раз хуже, чем было на самом деле.

Но никто не выходит. Никто не дает мне ответов.

Хочу закричать, хочу что-нибудь ударить, хочу пробежать пятнадцать гребаных километров — все, что угодно, лишь бы избавиться от этой проклятой боли в груди и животе. Чувствую, что схожу с ума. Хочу, чтобы время ускорилось или замедлилось — смотря какой вариант окажется лучше для нее, лишь бы быстрее ее увидеть, быстрее ее обнять.

Достаю телефон, чтобы почувствовать с ней связь. Что-то. Что угодно. Начинаю набирать ей сообщение, выражая ей свои чувства тем способом, который она лучше всего понимает.

Заканчиваю печатать, нажимаю «отправить» и держусь за мысль, что она получит это, когда очнется — потому что она должна очнуться — и узнает точно, что я испытывал в этот момент.

— Колтон!

Этот голос, который всегда умел все для меня исправить, но на этот раз не может даже он. И из-за этого… когда я слышу, как его голос зовет меня, я, черт возьми, теряю самообладание. Я не встаю, чтобы поприветствовать его, даже не поднимаю голову, чтобы посмотреть на него, потому что меня столько всего переполняет, что я не могу двигаться. Опускаю голову на руки и начинаю рыдать, как чертов ребенок.

Мне все равно, что здесь люди. Все равно, что я взрослый мужик и что мужчины не плачут. Меня не волнует ничего, кроме того, что сейчас я не могу ее исцелить. Что супергерой моего эндшпиля не может сейчас ее излечить. Мои плечи дрожат, грудь болит, а глаза горят, когда я чувствую, как его рука обнимает меня и притягивает к своей груди, как может только он, и пытается успокоить, когда я понимаю, что ничего из этого не сможет помочь ей. Не сотрет образы ее безжизненного тряпичного тела и бледных губ, отпечатавшихся в моем сознании.

Шалтай гребаный Болтай.

Я так расстроен, что даже не могу говорить. А если бы мог, даже не знаю, смог бы я выразить свои мысли словами. А он знает меня так чертовски хорошо, что даже не говорит ни слова. Просто прижимает к себе, когда я изливаю все, что не могу выразить иначе.

Некоторое время мы сидим молча. Даже когда у меня кончаются проклятые слезы, он продолжает обнимать меня за плечи, а я наклоняюсь вперед, свесив голову на руки.

Его единственные слова:

— Я с тобой, сынок. Я с тобой. — Он повторяет их снова и снова, единственное, что может сказать.

Закрываю глаза, пытаясь избавиться от всего, но ничего не выходит. Все, о чем я могу думать, это то, что мои демоны, наконец, победили. Они забрали самое чистое, что у меня было в жизни, и продолжают красть ее чертов свет.

Ее искру.

Что я такого сделал?

Слышу, как по полу скрипят ботинки и останавливаются передо мной, а я так боюсь того, что этот человек должен сказать, что просто держу голову опущенной, а глаза закрытыми. Остаюсь в своем темном мире, надеясь, что у меня есть над ним контроль, чтобы он не забрал ее.

— Вы отец? — слышу, как голос с мягким южным акцентом задает вопрос, и чувствую, как мой отец двигается, подтверждая, что это он и кивает ей, готовый выслушать новости, предназначенные для меня, понести основную тяжесть бремени ради своего сына.

— Вы отец? — спрашивает голос снова, и я убираю руки от лица и смотрю на своего отца, нуждаясь в том, чтобы он сделал это для меня, нуждаясь в том, чтобы сейчас он был главным, чтобы я мог закрыть глаза и быть беспомощным маленьким ребенком, каким себя чувствую. Когда я поднимаю взгляд, мой отец смотрит прямо на меня встречаясь со мной глазами и не отводит их — и впервые в жизни я не могу прочитать, что, черт возьми, они мне говорят.

А его взгляд непоколебим. Он просто смотрит на меня, как когда я был в младшей лиге и боялся подойти к чертовой базе, потому что Томми-Я-Бью-Лучше-Всех-Уильямс стоял на горке, и я боялся, что он попадет мячом мне в голову. Он смотрит на меня так, как тогда — серые глаза, полные поддержки, говорят мне, что я могу сделать это — могу встретиться со своим страхом.

Все мое тело покрывается холодным потом, когда я понимаю, что этот взгляд пытается мне сказать, о чем нас спрашивают. Шумно сглатываю, гул в моей гребаной башке обрушивается на меня, затем оставляет меня потрясенным до глубины души, я поднимаю голову, чтобы заглянуть в терпеливые карие глаза женщины, стоящей передо мной.

— Вы отец? — спрашивает она снова, уныло поджимая губы, будто улыбка сможет смягчить слова, которые она собирается произнести.

Просто смотрю на нее, не в состоянии говорить, каждая эмоция, от которой, как я думал, только что избавился, пока отец меня обнимал, возвращается ко мне мстя с удвоенной силой. Сижу ошеломленный, безмолвный, испуганный. Рука отца сжимает мое плечо, подталкивая меня.

— Райли? — спрашиваю я ее, потому что я должно быть ошибся. Она должно быть ошибается.

— Вы отец ребенка? — тихо спрашивает она, садясь рядом со мной, кладет руку мне на колено и сжимает. И все, на чем я могу сейчас сосредоточиться, это мои руки, мои чертовы пальцы, кутикулы, все еще покрытые засохшей кровью. Мои руки начинают дрожать, глаза не могу забыть вида крови Райли, по-прежнему покрывающей меня.

Я покрыт кровью своего ребенка.

Поднимаю голову, отрываю глаза от символа жизни, потрескавшейся и усопшей на моих руках, и одновременно надеюсь и боюсь того, в чем я теперь не уверен.

— Да, — произношу я голосом чуть громче шепота. В горле такое чувство, что я проглотил кусок наждачной бумаги. — Да. — Отец вновь сжимает мое плечо, я смотрю в ее карие глаза, мои глаза умоляют одновременно о «да» и «нет».

Она начинает говорить медленно, будто мне два года.

— За Райли все еще наблюдают, — говорит она, и я хочу встряхнуть ее и спросить, что, черт возьми, это означает. Моя нога начинает подпрыгивать вверх и вниз, пока я жду, что она закончит, скрежеща зубами, сжимая руки. — У нее произошла отслойка плаценты из-за ее полного предлежания и…

— Стоп! — говорю я, не понимая ни слова из того, что она говорит, и просто пялюсь на нее, словно проклятый олень в свете фар.

— Сосуды, связывающие ее и ребенка, каким-то образом были повреждены — причину пытаются сейчас определить — но она потеряла много крови. Сейчас ей делают переливание, чтобы помочь…

— Она очнулась? — мой разум не может понять, что она только что сказала. Слышу про ребенка, кровь, переливание. — Я не слышал, чтобы вы сказали, что с ней все будет хорошо, потому что мне нужно услышать, как вы скажете, что она будет в порядке! — кричу я на нее, все в моей жизни рушится вокруг меня, будто я вернулся в гребаный гоночный автомобиль, но на этот раз я не уверен, какие части я смогу собрать воедино… и это пугает меня больше всего.

— Да, — тихо говорит она, и этот ее успокаивающий голос заставляет меня хотеть трясти ее, как игрушку «Напиши-и-Сотри», пока я не смогу получить от нее несколько больше уверенности. Пока я не сотру то, что написано на игрушечном экране, и не создам идеальную гребаную картину, которую хочу. — Мы дали ей кое-какие препараты, чтобы помочь с болью после расширения и выскабливания, и как только ей проведут еще несколько переливаний крови, она должна быть в гораздо лучшем состоянии, физически.

Я понятия не имею, что она только что сказала, но цепляюсь за слова, которые понимаю: с ней все будет хорошо. Опускаю голову обратно на руки и прижимаю ладони к глазам, чтобы не заплакать, потому что то малое облегчение, что я чувствую — нереально, пока я не смогу ее увидеть, прикоснусь к ней, почувствовать ее.

Она снова сжимает мое колено и говорит.

— Мне очень жаль. Ребенок не выжил.

Не знаю, что я ожидал от нее услышать, потому что мое сердце знало правду, хотя голова еще не совсем ее понимала. Но ее слова останавливают мир у меня под ногами, и я не могу дышать. Поднимаюсь на ноги и, пошатываясь, делаю несколько шагов в одну сторону, а затем поворачиваюсь и иду в другую, совершенно ошеломленный гулом в ушах.

— Колтон! — слышу своего отца, но лишь качаю головой и наклоняюсь, пытаясь отдышаться. Подношу руки к голове, словно если буду ее держать, это остановит хаос, бушующий внутри нее. — Колтон.

Выталкиваю руки перед собой, жестикулируя, чтобы он отвалил.

— Мне нужен пит-стоп! — говорю я ему, снова вижу свои руки — кровь того, кого я создал, кто был частью Райли и меня — святой и грешника — на моих руках.

Нетронутая невинность.

И я чувствую, как это происходит, чувствую что-то рушиться внутри меня — хватка, которую удерживали демоны в моей душе последние двадцать с лишним лет — как зеркало в том чертовом баре в ночь, когда Райли сказала, что любит меня. Два момента во времени, когда происходит то, чего я никогда не хотел, и все же… не могу не чувствовать, не могу не задаться вопросом, почему намеки на возможности пробираются в мой разум, когда я знал тогда и знаю сейчас, что этого просто не может быть. Это то, чего я никогда, ни за что не хотел. И все же все, что я когда-либо знал, как-то изменилось.

И я пока не знаю, что это значит.

Только то, как я себя чувствую: по-другому, освобожденным, незавершенным — чертовски испуганным.

Мой желудок переворачивается, горло забито таким количеством эмоций, таким количеством чувств, что я даже не могу начать осознавать эту новую реальность. Все, что я могу сделать, чтобы не потерять свой гребаный рассудок, это сосредоточиться на одной вещи, которая, я знаю, можно помочь мне сейчас.

Райли.

Не могу перевести дыхание, сердце стучит, как чертов товарный поезд, мчащийся по рельсам, но все, о чем я могу думать — это Райли. Все, чего я хочу, все что мне нужно — гребаная Райли.

— Колтон. — Руки отца снова на моих плечах — руки, которые поддерживали меня в самые мрачные времена — пытаясь помочь вырваться из гребаной темноты, из ее цепких лап. — Поговори со мной, сынок. Что происходит в твоей голове?

Ты, твою мать, надо мной издеваешься? Хочется мне выкрикнуть ему, потому что я действительно не знаю, что еще делать со страхом, поглощающим меня, кроме как не наброситься на ближайшего ко мне человека. Страхом, который так сильно отличается от того, что был раньше, но все же это страх. Поэтому я просто качаю головой, глядя на кареглазую даму, пытаясь понять, что делать, что чувствовать, что говорить.

— Она знает? — я даже не узнаю свой собственный голос. В его надрыве, его тоне звучит полное неверие.

— Да, доктор говорил с ней, — отвечает она, качая головой, и я понимаю, что в этот момент Райли справляется с этим сама, принимая все это… в одиночку. Ребенок, за которого она отдала бы все — которого ей сказали, что у нее никогда не будет — на самом деле у нее был.

И она его потеряла.

Снова.

Как она это восприняла? Что из-за этого с ней произойдет?

Что из-за этого произойдет с нами?

Все выходит из-под контроля, а мне просто нужно держать все под контролем. Нужно, чтобы земля перестала нахрен смещаться под моими ногами. Знать, что единственное, что может снова привести мой мир в порядок — это она. Мне нужно почувствовать под пальцами ее кожу, чтобы успокоить весь этот хаос, бушующий во мне.

Райли.

— Мне нужно ее увидеть.

— Она сейчас отдыхает, но вы можете посидеть с ней, если хотите, — говорит она, вставая.

Я лишь киваю и втягиваю воздух, она идет по коридору. Рука отца все еще на моем плече, и его молчаливая поддержка остается, пока мы направляемся дальше по коридору к двери ее палаты.

— Я буду снаружи, если понадоблюсь. Подожду Бэкса, — говорит папа, и я только киваю, потому что комок в горле такой огромный, что я не могу дышать. Вхожу в дверь и замираю как вкопанный.

Райли.

Это единственное слово, за которое я могу держаться, пока мое сознание пытается все осмыслить.

Райли. Она выглядит такой маленькой, такой чертовски бледной, словно маленькая девочка, потерявшаяся в постели среди белых простыней. Когда я подхожу к ней, мне приходится напомнить себе как дышать, потому что все, что мне хочется сделать, это коснуться ее, но когда я протягиваю руку, я так чертовски боюсь, что если я это сделаю, она рассыплется. На тысячу гребаных осколков. И я никогда не верну ее обратно.

Но я ничего не могу сделать, и если я думал, что чувствовал себя беспомощным, сидя на заднем сиденье полицейской машины, то теперь я чувствую себя совершенно бесполезным. Потому что я не могу это исправить. Не могу вернуться назад и спасти всех, но это… я просто не знаю, что делать дальше, что сказать, к чему идти.

И это разрывает меня нахрен в клочья.

Стою и смотрю на нее, вбирая ее всю — ее бледные припухшие губы, греховно нежную кожу, которая, я знаю, пахнет ванилью, особенно в местечке под ухом; и я знаю, что эта смелая женщина с ее остроумным ртом, открытым неповиновением и не подлежащая обсуждению мнением, владеет мной.

Владеет, черт побери, мной.

Каждой чертовой частицей меня. За то короткое время, что мы были вместе, она разрушила гребанные стены, которые я даже и не знал, что возводил всю жизнь. И теперь, без этих стен, без нее, я чертовски беспомощен, потому что когда ты так долго ничего не чувствуешь — когда решаешь онеметь — а потом снова учишься чувствовать, ты уже не можешь все это отключить. Не можешь остановиться. Все, что я знаю сейчас, глядя на ее абсолютную красоту, внутреннюю и внешнюю, то, что она нужна мне больше всего на свете. Нужно, чтобы она помогла мне сориентироваться на этой чертовой чужой территории, прежде чем я утону в осознании того, что это я сделал с ней такое.

Я — причина, по которой ей придется сделать выбор, который я даже не уверен, что хочу, чтобы она делала еще раз.

Я опускаюсь на стул рядом с ее кроватью и поддаюсь своей единственной слабости — потребности прикоснуться к ней. Осторожно беру ее безвольную руку в свои ладони, и хотя она спит и не знает, что я прикасаюсь к ней, я все еще чувствую это — все еще чувствую искру, когда мы касаемся друг друга.

Я люблю тебя.

Слова мелькают в моей голове, и я задыхаюсь, когда каждая часть меня восстает против слов, о которых я думаю, но не от чувств, которые я испытываю. Сосредотачиваюсь на гребаном разделении, отталкивая эти слова, олицетворяющие только боль, потому что я не могу позволить им сейчас испортить этот момент. Не могу позволить мыслям о нем смешаться с мыслями о ней.

Пытаюсь восстановить дыхание, слезы текут рекой, губы прижимаются к ее ладони. Сердце колотится, голова понимает, что она, возможно, взобралась на ту последнюю гребаную стальную ограду, открыла ее, как ящик Пандоры, чтобы все зло, навеки запертое внутри, могло улетучится и выйти из моей души, оставив только одно.

Чертову надежду.

Вопрос в том, на что, черт возьми, я теперь надеюсь?