Разрушенные

ГЛАВА 16

Колтон

— Ублюдок!

Где я, черт возьми, нахожусь? Резко просыпаюсь и сажусь. Мое сердце колотится, голова раскалывается, я задыхаюсь. Пот стекает по моей коже, когда я пытаюсь провернуть в голове беспорядочную череду образов, плывущих на меня, а затем обрушивающихся из моих снов. Воспоминания исчезают, как чертовы призраки, как только я просыпаюсь и не оставляют ничего, кроме горького привкуса во рту.

Да, нас двое — кошмары и я — и мы тесно связаны. Как долбаные закадычные друзья.

Бросаю взгляд на часы. Сейчас только семь тридцать утра, а мне уже хочется выпить — пошло оно всё — чертову бутылку виски, чтобы справиться с этими проклятыми снами, которые станут моей смертью. Поговорим о долбаной иронии. Воспоминания о катастрофе, которую я, черт возьми, не могу вспомнить, убьют меня в попытках их вспомнить.

Можно сказать, облажался с большой буквы?

Громко смеюсь, но в ответ слышу стук хвоста Бакстера о подушку на полу рядом со мной. Похлопываю по кровати, чтобы он вскочил на нее, и после небольшой ласки борюсь с ним, опрокидываясь на кровать, и смеясь над его дико облизывающим языком.

Откидываюсь на подушку и закрываю глаза, пытаясь вспомнить, что, черт возьми, мне снилось, какие пустые места в моем сознании я могу попытаться заполнить. Абсолютно ничего.

Господи Иисусе! Дай мне чертову зацепку.

Бакстер скулит рядом со мной. Открываю глаза и смотрю на него, ожидая, что щенячьи глаза попросят внимания. Нет. Ни в малейшей степени. Не могу удержаться от смеха.

Чертов Бакстер. Лучший друг человека, а также чертовски комичное утешение, когда оно необходимо больше всего.

— Серьезно, чувак? Если бы я мог лизать себя так, мне бы не нужна была женщина. — Мои слова ни в коей мере не останавливают его, он заканчивает приводить себя в порядок. Спустя время Бакстер останавливается и смотрит на меня, склонив голову, практичный язык свисает сбоку. — Не смотри на меня так самодовольно, ублюдок. Можешь думать, что ты теперь вожак со всей этой гибкостью и всем остальным дерьмом, но, чувак, ты бы тоже продержался ради киски Рай. Гребаной вуду высшего класса, Бакс. — Протягиваю руку, чешу его макушку и снова смеюсь, качая головой.

Неужели я настолько отчаялся, что разговариваю со своей собакой о сексе? А доктор сказал, что я не тронулся мозгами? Черт, думаю, он сделал скальпелем слишком много поворотов по треку направо.

Бакстер встает и спрыгивает с кровати.

— Понятно, использовал меня, а затем бросил, — говорю я ему, и мне вспоминаются слова Райли в первую ночь, когда мы встретились. Трахнуть и бросить. Твою мать, Райли. Высший класс, чертовски великолепна, с дерзким ртом и непокорным поведением. Как, вашу мать, мы добрались оттуда сюда?

Клянусь Богом, жизнь — гребаная череда моментов. Некоторые неожиданные. Большинство нет. И очень немногие несущественные. Черт, если бы я когда-нибудь ожидал, что украденный поцелуй приведет к этому. Ко мне и Райли.

Гребаные клетчатые флаги и все такое.

Когда начинается головная боль, переворачиваюсь на кровати, чтобы взять с тумбочки обезболивающее. Такое чувство, что моя голова взрывается яркой белой вспышкой — взрыв воспоминаний о собрании гонщиков ударяет по мне, словно гребаной кувалдой — а затем исчезает, прежде чем я могу удержать хоть десятую часть того, что промелькнуло.

— Проклятье! — встаю с постели, головокружение не такое сильное, как вчера. Или позавчера. Чувствую беспокойство, пытаясь заставить себя вспомнить, заставить свою гребаную голову вспомнить все, что я только что видел. Расхаживаю по спальне, разум не рисует ничего, кроме долбаные пробелов. Я расстроен, чувствую себя чертовски ограниченным, неустойчивым.

Скорее облажавшимся, чем нет.

Я больше не чувствую себя собой. А мне это сейчас нужно больше всего на свете. Быть собой. Контролировать. Быть на вершине своей гребаной игры.

По-прежнему быть Колтоном мать его Донаваном.

— Ааааа! — кричу я, потому что потрахаться — это именно то, что мне сейчас нужно. Что поможет мне найти гребаного себя, каким я должен быть снова. Я могу расхаживать перед окном спальни, но мой член тверд как камень, и мои яйца такие чертовски синие, что я скоро превращусь в проклятого папу Смурфа, если док не выпишет меня в ближайшее время.

Удовольствие, чтобы похоронить боль, чтоб меня. Когда ты не можешь получить удовольствие, какого черта делать с болью?

И будь я проклят, если это не самая худшая — самая сладкая пытка — спать рядом с единственной женщиной, о которой я когда-либо мечтал. Не могу больше выносить этот чертов день. Несмотря на то, что голова болит, как сука, одна лишь мысль о Райли заставляет меня потянуться, чтобы сжать свой член, убедиться, что он не съежился и не отвалился от того, что, мать его, не используется по назначению.

Да, он все еще там.

А потом моя рука дрожит. Трясется так, что мои пальцы больше не могут удерживать собственный член.

Гребаный ублюдок! Сейчас меня чертовски трясет от разочарования. Собой, долбаным Джеймсоном за то, что врезался в меня, гребаным миром в целом! Это заточение душит меня. Заставляет срываться с катушек! Я схожу нахрен с ума!

Поднимаю подушку, лежащую рядом со мной, на диване и бросаю ее в стеклянную стену перед собой, прежде чем плюхнуться в кресло.

— Черт! — зажмуриваю глаза, и вдруг чувствую, как изображения увеличиваются и сталкиваются в быстром темпе, ударяясь о мое сознание. Яркая вспышка белого возвращается с удвоенной силой, одновременно нанося сокрушительный удар и парализуя.

Давай, давай, давай. Давай, три-четыре. Давай, детка. Давай, давай, давай.

Слишком быстро.

Черт!

Человек-Паук. Бэтмен. Супермен. Железный человек.

Открываю глаза, когда воспоминания, потерянные для меня, возвращаются в цвете высокой четкости.

Желудок уходит в ноги, когда забытые чувства поражают меня. Страх душит, я пытаюсь собрать воедино аварию из пустот моей памяти размером с дырки швейцарского сыра.

Приступ тревоги бьет по мне в полную силу, и я не могу от нее отделаться. Головокружение. Умопомрачение. Тошнота. Страх. Все четыре чувства смешиваются, как ингредиенты холодного чая Лонг-Айленд, за который я бы сейчас убил нахрен, тело дрожит от крошечных кусочков знаний, которые моя память решила мне вернуть.

Чувствую себя, как на американских горках, в момент свободного падения, когда я изо всех сил пытаюсь вдохнуть.

Смирись с этим, Донаван. Хватит быть такой тряпкой! Будь я проклят, потому что сейчас я хочу только Райли. А я не могу ее получить. Поэтому я раскачиваюсь взад-вперед, как проклятый слабак, чтобы не позвонить ей в первый день, когда она с мальчиками.

Но, черт меня возьми, если она мне не нужна, особенно потому, что сейчас я это понимаю… понимаю ее. Понимаю клаустрофобию, калечащую ее, потому что сейчас я даже не могу просто двигаться. Все, что я могу, вашу мать, сделать, это лежать на полу, в глазах все плывет, комната вращается, в голове стучит.

И в момент просветления, среди удушающей паники, мой разум признает, что если раньше я не чувствовал себя самим собой, то я определенно ненавижу эту гребаную тряпичную версию себя — разваливающегося на куски, валяющегося на полу, как маленькая сучка, из-за нескольких воспоминаний.

Закрываю глаза, пока мой разум плывет в гребаном тумане.

… Если так лягут карты…

Еще больше воспоминаний проносится у меня в голове, но я не могу дотянуться до них или рассмотреть их достаточно долго, чтобы удержать ублюдков.

…Твои супергерои наконец пришли…

Отодвигаю воспоминания, сталкивая их в темноту. Сейчас я так чертовски бесполезен. Как бы мне не нужны были воспоминания, я не уверен, что смогу с ними справиться. Я всегда был крутым парнем, но сейчас мне нужны долбаные детские шажки. Ползать, прежде чем начать ходить и все такое.

Закрываю глаза, чтобы попытаться заставить комнату остановиться, словно гребаную карусель, который она стала.

Хлоп!

И еще одна вспышка воспоминаний. Пять минут назад я ни хрена не мог вспомнить, а теперь не могу забыть. К черту сломанного или согнутого, сейчас я долбаный склад запчастей.

Дыши, Донаван. Дыши.

Хлоп!

Я жив. Цел. Я здесь.

Хлоп!

Делаю пару глубоких вдохов, пот, льющийся из меня, заливает ковер. Изо всех сил пытаюсь сесть, собрать воедино части себя, разбросанные по всей гребаной комнате, безрезультатно, потому что потребуется намного больше, чем паяльник, чтобы соединить меня нахрен вместе.

И меня поражает, словно гребаный товарный поезд, то, что мне нужно сделать прямо сейчас. Я двигаюсь. Если бы я мыслил более связно, то посмеялся бы над своей голой задницей, ползущей по полу, чтобы добраться до пульта телевизора, и над тем, как чертовски низко я опустился.

Но мне, черт возьми, наплевать, потому что я в таком отчаянном положении.

Чтобы вновь обрести себя.

Чтобы контролировать единственный страх, который я могу контролировать.

Чтобы противостоять воспоминаниям и отнять у них силу.

Не быть гребаной жертвой.

Никогда.

Снова.

Добираюсь до пульта с большим усилием, чем обычно требуется мне, чтобы пробежать свои обычные восемь километров, а я только прополз три гребаных метра. Я сейчас чертовски слаб во многих отношениях, я даже не могу их сосчитать. У меня перехватывает дыхание, а отбойный молоток начинает снова работает у меня в голове. Наконец, я добираюсь до кровати и шлепаюсь на задницу, прислоняясь спиной к ее изножью.

Потому что пришло время встретиться с одним из двух страхов, которые господствуют в моих снах.

Направляю пульт на телевизор, нажимаю кнопку, и он оживает. Мне требуется минута, чтобы сосредоточиться, моим глазам трудно сфокусировать двоящееся изображение. Мои гребаные пальцы как желе, и мне требуется несколько попыток, чтобы нажать нужные кнопки, найти запись на видео.

Мне требуется каждая капля той силы, что у меня осталась, чтобы смотреть, как моя машина влетает в дым.

Не отворачиваться, когда машина Джеймсона врезается в мою. Яркая короткая вспышка на экране.

Напоминать себе, черт возьми, дышать, пока она — машина, я — летит сквозь наполненный дымом воздух.

Не съеживаться от тошнотворного звука и вида, когда я ударяюсь о заграждение.

Смотреть, как машина разваливается на куски.

Распадается вокруг меня.

Делает «бочку», словно сброшенная с лестницы чертова игрушечная машинка «Hot Wheel».

И единственный раз, когда я позволяю себе отвести взгляд, это когда меня тошнит.