Романолуние

1. Сценарий номер один. Пессимистический

Это случилось ночью. В день полнолуния. Наверное, всё же в этом явлении есть что-то мистическое. Не зря любовь всей моей жизни сравнивала меня с полной луной. И она выбрала именно этот день для своего ухода. Зарубку в календаре оставила. Пожизненную. И в моем сердце. Которое теперь больше никогда не будет биться о жизни. Оно набат будет стучать. До конца моих дней на этой поганой земле.

Я вышел на балкон. Здесь мы любили стоять с ней в обнимку. Одну руку я клал ей на шею, тонкую словно дальняя дорога моей жизни, если взглянуть на нее из космоса. Оттуда ведь постоянно кто-то смотрит на нас? И смеется. Такими мы ему кажемся… Недалекими… Со своими планами на будущее, пустыми надеждами и невыполненными обещаниями.

Я ведь обещал ей, что всё будет хорошо!

Я и себя убедил в этом… Дурак… Как же больно!!!!!!!!!!!!!!!

Жизнь теплилась в ней еще десять лет, если вести отсчёт от той точки, в которой сошлись две наши жизни, сплетясь в одну судьбу. Стремительные десять лет, будто я их и не прожил вовсе, настолько быстро они пролетели. Кто-то скажет – счастливец! Всевышний дал тебе десять лет невозможного счастья, а тебе и этого мало? Будет прав. Но мне всё равно. Радость про́житых вместе дней не способна компенсировать боль утраты. Лучше бы я и не знал вообще, что так бывает. Сравнивать было бы не с чем.

Даша всегда говорила, что мы, люди, в массе своей очень наивны в осознании себя и своего места на бренной земле. Она считала, что за одно только это над всеми нами и висит вечная кара Божия. Мы не можем уразуметь главного: жизнь – фатум, а люди – песчинки на рабочем столе бытия. Не более и не менее. А мы всё продолжаем жить иллюзиями. Причем у каждого они свои, но всё же суть не меняется. Это лишь заблуждения. Одни стремятся в космос, познать другие вселенные. Другие воюют друг с другом, ведя одну нескончаемую войну, истребляя себе подобных. Третьи строят планы на то, как провести отпуск с любовниками, пока мужья-жены в отъезде. А потом вдруг раз! И нет любовника. И отпуска нет. Или мужа. Что еще хуже. Ведь отпуск спонсировал как раз тот самый самоуверенный рогоносец. И не только отпуск, к слову, будет сказано. Поэтому при последнем раскладе любовников тоже резко сдувает со стола бытия. Как и хлеб насущный.

Дашенька всегда это понимала. Люди – вечные искатели истины, в своей массе не в состоянии ее постичь. А она проста как песня: живи и радуйся каждому дню, который тебе отведен, тогда будет тебе и космос, и твоя персональная война, и отпуск с любимым. Всё, что захочешь. Только выбирай.

Ее не стало под Рождество две тысячи тридцать третьего года. Любовь всей моей жизни умерла, не дожив всего часа до благословенного праздника. Причину никто определить не смог. Просто перестала дышать. Моя девочка… Я-то знаю в чём дело. Она устала от боли. Не смогла больше заставлять себя продолжать эту борьбу.

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

И нет конца! Мелькают версты, кручи…

Останови!

Идут, идут испуганные тучи,

Закат в крови!

Закат в крови! Из сердца кровь струится!

Плачь, сердце, плачь…

Покоя нет! Степная кобылица

Несется вскачь!

Кажется, это Блок о битве с Мамаем писал, что же, у Дашеньки было своё Куликово поле. Длиною в жизнь… Она любила это стихотворение. Говорила, что оно про нее. Не смогла победить в себе татарского ига. И оно забрало к себе любовь всей моей жизни.

Слаб человек, когда стоит перед лицом судьбы-злодейки. Ничего не может противопоставить. Потому что ему нечего предложить соизмеримого. Чем ее заинтересовать? Как подкупить или хотя бы умаслить? Да что там, как хотя бы пощады вымолить? Никак. Всё в ее руках. Мы – лишь сторонние наблюдатели за своими собственными жизнями.

Мы так и не смогли найти причину болезни Дашеньки. Моя девочка просто продолжала разрушаться. Дважды в год мы клали ее в стационар на физиопроцедуры. Это сильно помогало откатить боль, загнать ее под половик, как Даша любила выражаться. Но процесс был неумолим. Она терпела. И почти никогда не жаловалась. Но иногда в глазах появлялось то самое, невыносимая вселенская грусть, от которой мне хотелось, разбежавшись, прыгнуть со скалы. Но я тоже терпел и виду не подавал. Ей и без меня хватало нервов. Лучше было лишний раз состроить непонятливого. И я каждый раз разбегался… мысленно. А ей лишь улыбался и целовал.

Иногда она всё же не сдерживалась и вдруг, ни с того ни с сего начинала реветь. Резко, порывисто, разразившейся бурей. Это так боль выходила, когда ее скапливалось слишком много. Потом Даша успокаивалась. Также резко. Я снова обнимал. И целовал. А потом, когда боль отступала, делал ее своей. Снова и снова. Я ведь так и не перестал ее хотеть. Как можно было, когда каждый день не покидала мысль о том, что когда-нибудь во вполне обозримом будущем это может кончиться? И я брал всё что мог, пока у нас было время. И отдавал. Всего себя. Боже Всевышний, какое это было счастье!

Иногда она тихо плакала. Я слышал. А порой даже чувствовал, как это хрупкое тело, сравнимое разве что с ломким весенним льдом, тело, которое я удерживал в своих руках, начинало тихо содрогаться. И мне хотелось завыть. Но я делал вид, что сплю и не слышу. А утром принимался отважно сражаться со злобным гномом, в выселении которого мне так до конца и не удалось преуспеть. Едва у меня что-то начинало получаться, болезнь снова давала о себе знать. И это мерзкое существо возвращалось на свое законное место: в голову любви всей моей жизни.

А иногда Дашенька прижималась ко мне всем телом, крепко обнимала и начинала говорить глупости. Что-то вроде того, что она глупая и некрасивая, хотя умнее и красивей я никого никогда больше так и не встретил. И начинала плакать прямо при мне, не таясь. Значит, хотела, чтобы я утешил. Тогда я утешал. Потому что в такие моменты ей было нужно именно это. Всё же я сумел познать сложный организм по имени Даша. И всегда делал всё правильно. Потому что любил ее больше жизни. А она любила меня. Наверное, за это.

В последний раз ее глаза закрылись на больничной койке. Она не хотела уходить вот так. Я знал это. Но песчинкам не дано решать, где и как закончится их гостевой визит на этой планете. Она просто уснула. Немного более глубоким сном, чем спала прежде. Теперь ей больше не будет больно. А мне… Что ж… Я более насущно смогу прочувствовать то, что моя Даша чувствовала всю свою жизнь: состояние боли, которая не отпускает ни на минуту.

Я сидел на краю койки и держал ее за руку. Хотел, чтобы Рождество мы встретили вместе. Вдруг мне показалось, что с ней что-то не так. Прислушался. Не дышит? Проверил пульс. Позвал дежурную. И она подтвердила.

Я вышел на улицу и заорал:

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!

В последний раз я так орал тогда, в Варзуге, в поле.

– Да-а-а-а-аш-а-а-а-а! Да-а-ше-е-ньк-а-а-а-а!

Я проснулся. Резко. Весь холодным потом покрыт. Быстро перевернулся на другой бок. Спит, зазноба. Жизнь моя целая, в одеяло укутанная. Вся жизнь, заключенная в маленькой хрупкой оболочке. Как смерть Кащея, иголка в яйце. Только еще более ломкая. И я – такой-растакой, ее даже не обнимаю! Совсем сдурел, братишка? А ну-ка, давай, иди потрудись! Отрабатывай свое счастье, пока беды не накликал.

– Дашенька!

Тихо прозвучало, мягко. Чтобы не разбудить. Но держать в себе не могу. Надо выговориться.

– Девочка моя ненаглядная! Как же я люблю тебя! Ты себе не представляешь…

Поцеловал, к виску прижался. Моё любимое место. После шеи. И груди, и сосков. И пупка, и пальчиков. Всю ее люблю. Не разобраться даже, где любимое место.

Не проснулась. А у меня опять друг напрягся. Ничего. До утра потерпит. Нет ничего более святого, чем сон зазнобы. Он – это ее здоровье. А ее здоровье – это для меня целая жизнь.