Романолуние

36. Третьи три дня без Даши

Третьего вечером, как только вернулся и снова поздоровался с елкой, он решил, что вылетает в Мурманск. Билет взял почти сразу, оставалось несколько мест на вечерний рейс в половине одиннадцатого. О машине договорился с Толиком: тот давал ему одну из своих. К моменту посадки семидесятый Крузак уже должен ждать на стоянке. Дядю Петю предупредил, позвонив, пока было не слишком поздно. Что ж… Ничего не забыл? Да вроде нет. Что ему еще нужно? Главное ведь себя не забыть… Роман уже почти что преуспел в этом. Надо было начинать вспоминать… Раз уж он встал на путь паломника к истокам своей пропащей души, надо строго держаться этого направления.

В районе часа ночи четвертого января Роман снова был в заполярье. Семидесятка стояла в условленном месте, ключ обнаружился прилепленным снизу к заднему бамперу. Роман включил зажигание и поехал. Он хотел успеть раньше рассвета.

Было темно. Дорога радовала, на большинстве участков покрытие постелили недавно, а виды, что ж, их пока Роман себе только представлял. Ведь за окном стояла полярная ночь в заполярье.

Оленегорск показался через два часа, в районе трех ночи. Еще через полчаса Роман достиг Мончегорска. В Кандалакше он был к половине шестого утра. Спать не хотелось. Думать – тоже. Это ему еще предстояло, когда достигнет места. А сейчас… надо было просто доехать.

Ближе к восьми утра Роман въехал в У́мбу. Тьма стояла – кромешная. Понемногу стало клонить в сон. Нет, нельзя. Надо добраться до места пораньше. У Романа не было много времени в запасе. За пару дней до начала рабочей недели ему надо было как-то вписать в свою жизнь без Даши несколько рабочих встреч. Их было не отложить, так что к Рождеству предстояло вернуться в Москву. Он вспомнил про термос с кофе, так предусмотрительно приготовленный для него Толиком. Открыл крышку, отпил. Хороший кофе… И еще не холодный.

Роман достиг места вскоре после девяти утра. Дядя Петя ждал на лавочке перед домом, так что звонить не пришлось.

– Ну здравствуй, Роман!

– Петр Прокофьевич…

Голос дрогнул. Как давно Роман не был на родине… Больше пяти лет. Перестал ездить почти сразу, как в Москву переехал…

– Как дорога?

– Хорошо. Только темно. По свету оно бы, конечно, лучше…

– Так полярная ночь кругом!

– Кругом, дядя Петя.

– Пошли в дом.

Позже, днем, после восхода солнца, которое в такое время года является на ва́рзужском небе к одиннадцати утра, а сразу после двух закатывается обратно, Роман и Петр Прокофьевич сидели на берегу родной реки. Сердце билось немного медленнее обычного, пульсируя внизу шеи ритмичными стонами, а душа изнывала от сладкой грусти: как же здесь было красиво… И как это было давно…

Родное село Романа Сергеевича Чернышева, появившегося на свет тридцать шесть лет назад, находилось в пятистах километрах от Мурманска, аккурат за полярным кругом. Это была задняя лапа скандинавского тигра – самое древнее русское поселение на Кольском полуострове. Он помнил, как в детстве дядя Петя рассказывал ему об этом удивительном месте, его доме, о непостижимом триедином наследии: природы, Бога и человека. Люди могли слушать его истории часами. О том, что первое упоминание о поселении датировалось одна тысяча четыреста девятнадцатым годом, уже больше шестисот лет назад. В летописи значилось: карельский погост на реке Ва́рзуге. Потому что тогда уже это село было подчистую разграблено мурма́нами. Они, мальчишки, еще тогда спрашивали:

– Дядя Петя, а кто такие мурманы?

И он отвечал строго:

– А название Мурманск от чего пошло, никогда не думали? А надо! Это же ваша родная земля, вы о ней всё знать должны! Надо интересоваться! Так что хорошо, что спросили. Мурманы – пошло от неправильного произношения норма́нов. Уже в тот год на вашу, дети, родную землю пришли скандинавы. Пришли, чтобы грабить и убивать. И сделали из поселения карельский погост на реке Варзуге. Но уже тогда здесь стояла Никольская церковь.

Роман помнил, как дядя Петя рассказывал им о храмовом зодчестве пятнадцатого века, колыбели русской православной церкви здесь, на Кольском полуострове. О его жемчужине – церкви Успения Пречистой Богородицы, навсегда врезавшейся в голову Романа с первых дней детства, которые только могла воспроизвести его память. Успенская церковь стояла на высоком правом берегу, который поэтому назывался Пречистенским, от Пречистой Богородицы. Она просматривалась отовсюду.

– Это ведь, Ро́мушка, эталон одноглавой шатровой деревянной церкви, построенной на Руси. Ее соловецкие монахи помогали возводить. Еще в тысяча четыреста девяноста первом году. Представить страшно, какая старина. И вся – на нашей земле. Вот какие мы с тобой, малец, счастливцы!

Роман помнил и историю второй значимой церкви поселения, Никольской, самой старой на полуострове, той, что упоминалась в летописи, но от которой до недавнего времени оставались только сваи. Она стояла на втором берегу Варзуги, Никольском. Он спросил Петра Прокофьевича:

– Дядя Петя, как дела с восстановлением?

– А как они будут? Я же взялся! Значит, хорошо. Уже три года как приезжают специалисты – археологи, этнографы – летом, пока работать можно, восстанавливают нашего Николая Чудотворца. И восстановят, не сомневайся. А я пригляжу. Это же первый православный храм на Кольском полуострове!

– Вы – хранитель Варзуги.

И это было так.

Позже, когда вместе ужинали, Роман думал о том, что Петр Прокофьевич был душой этого места. Удивительной и бескорыстной. Сколько он сделал для малой родины! Было трудно представить, что человек может столько успеть в течение всего одной жизни. Роман вспомнил его историю.

Дяде Пете не было десяти, когда в дом принесли похоронку. Его отец не дожил до Победы меньше месяца и погиб на фронте в Югославии в апреле сорок пятого. Роману навсегда врезалось в память лицо Петра Прокофьевича, когда он рассказывал об этом событии. Он говорил:

– До сих пор даже разговаривать не могу, стоит это вспомнить. Детская рана осталась на всю жизнь.

И тогда дядя Петя возвел в селе мемориал погибшим жителям Варзуги – в гражданской, великой отечественной, афганской войнах. На ограде вокруг обелиска – сто фотографий, мужей, сыновей и братьев, не вернувшихся с войны. И сегодня, когда снова пробил час их отечества, там, возможно, появятся новые лица.

Слова дяди Пети навсегда запомнились:

– Я никогда не разделяю их: белые, красные… Это люди, которые шли защищать свое отечество. В любое время.

Роман вспомнил речь Даши:

– Призвала тебя страна жизнь за себя положить, значит, сражайся, борись за свою землю и старайся остаться в живых. А поляжешь, так для того, значит, на свет появился. Ведь нормальный мужчина должен защищать свою мать, жену и страну. Для этого он на свет появляется, если немного вспомнить об истоках.

Да, Петру Прокофьевичу понравились бы такие слова…

Позже мемориал с фотографиями погибших мужчин был дополнен тридцатью фотографиями вдов Варзуги, тех, что воспитывали детей и ждали возвращения мужчин. С войны. Или с моря.

– Эти женщины заменили детям еще и отцов, – всегда говорил Петр Прокофьевич, еле сдерживая дрожь в голосе. – Родители, матери – это наши корни. С этим живем.

И паломник вспомнил о родителях. Мать умерла рано, он еще в школе учился. Внезапно. Было больно. А отец конец жизни провел в Мурманске, ставшем ему второй родиной. Роман очень любил его. Теперь он остался один.

Когда перед сном они сидели на лавочке только вдвоем – Венера Мефодьевна возилась в доме – то по большей части молчали, изредка только перебрасываясь парой фраз. Но у Романа в горле разрастался ком. Он спросил:

– А как музей?

– Завтра сам увидишь. Покажу. А сейчас иди ложись. Не спал же. Полярная ночь для того и есть, чтобы спать…

На следующий день Роман проснулся только с рассветом. Значит, было уже больше одиннадцати. Завтракали втроем: старики, конечно, наверное, уже обедали, но виду не пода́ли.

– Как у нашего энтузиаста со здоровьем, Венера Мефодьевна? Спрашиваю у вас, потому что сам он мне правды не скажет. Ответит, что еще всех нас переживет.

Она улыбнулась. Жена дяди Пети сохранила свой шарм вплоть до самой старости. И вообще, здесь, в поморье, все люди были Роману милы. Высокие лбы, чистые лица, прямые носы. Большие глаза, ясные, без фальши, выраженные надбровные дуги, наделяющие взгляд каким-то особым благородством. Многие виделись ему такими: дядя Петя, тетя Веня, игумен Митрофан. Он любил северян и гордился, что сам был одним их них.

– Ну… Как тут скажешь одним словом… Не думает он о здоровье. Ему по-другому нельзя. Строит вот почти без отдыха, то одно, то другое. Во что бы то ни стало хочет успеть как можно больше. Неистовая душа!

Она подошла и поцеловала мужа.

– Кто же, говорит, если не я, поможет сохранить поморский быт и культуру? Сейчас вот сам восстанавливает избу начала двадцатого века. Тоже музей будет. Откуда он время найдет, чтобы о здоровье подумать?

Вмешался сам хозяин:

– Я здоров как бык. Именно потому, что не люблю о здоровье разговоры разговаривать.

Роман переглянулся с тетей Веней.

– А как в музее дела?

– Пока зима – тихо, а лето начнется, будет труднее. Он же даже по нашим местным меркам – вызывающе бескорыстен! Всё выделенное ему колхозом небольшое пособие тратит на помощников, когда в одиночку перестает справляться, а сам живет только на пенсию. В музее всех желающих принимает, но от денег отказывается, говорит: «это не мое, это – общественное. Мне почти все экспонаты принесли бесплатно».

Роман слушал Венеру Мефодьевну и думал о том, как же им повезло друг с другом. Прожили долгую, плодотворную жизнь, полную пользы, и прожили ее вместе, пройдя этот путь рука об руку. Двух детей замечательных вырастили. Как, наверное, они были счастливы вместе… Роман так никогда не смог бы. Да он и не хотел. Раньше. Но появилась Даша. И теперь он на всё начинал смотреть по-другому.

Позже Петр Прокофьевич проводил его в музей.

– Ты только взгляни как построен! – восхитился дядя Петя, когда они подошли к дому, – срублен, как в старину́ только уме́ли. Угол в «чашку», сейчас уже никто так не строит.

Он нежно погладил почерневший от времени угол.

– Удалось всё сберечь почти в первозданном виде.

Вошли внутрь.

– Это старая поморская изба, последний дом в Варзуге. Сохранилось всё, как было при хозяевах: лавки, воронцы, (прим.: воронец – горизонтальный брус, врубаемый в избе в столб, поддерживающий матицу. Использовался в качестве балки, на которую опирали полати) две русские печи, деревянные самодельные кровати.

Петр Прокофьевич указал на окно:

– И двор, и хлев, всё как было, когда построили.

– Да, не зря вы специальность получали. Как же здо́рово всё! Аж не верится…

– Не зря. Но так жизнь повернулась. Мне с молодости повезло с наставником. Строили ГЭС, я встретил мастера-«золотые руки». Довелось и бригадиром плотницкой бригады побыть в колхозе. А начинал-то с плотника. Но я всегда говорю, что по профессии я прежде всего строитель-реставратор.

Стали спускаться сумерки. Дошли до реки, Роман двинулся к церкви.

– А как игумен?

– Помогает мне с восстановлением. Или я ему. Тут не поймешь, кто кому больше. Сейчас вот прихворнул. Но рождественскую отслужит. Останешься?

– Не могу. Переговоры на субботу. Пропустить нельзя.

– Конечно! Куда же тебе, безбожник!

Дядя Петя толкнул его в плечо. Они улыбались друг другу.

– Помнишь ведь наверняка, как Митрофан говорит: тут у нас на четыреста пятьдесят жителей – четыре церкви, одна красивее другой. Рыбак, выходя в море, в помор, прощался каждый день навсегда. Он не знал. Он был готов. Поэтому разговор с Господом был для него горячий. Церквей потому требовалось много. Село росло. И безбожников в нем не было.

– Дядь Петь…

Тот не дал сказать. Рассмеялся:

– Да ладно тебе, Роман, я ведь так. Сам сызмальства не приучен ходить в церковь.

Петр Прокофьевич, будто извинялся.

– И сейчас для меня это неискренне будет. Я – член КПСС, и сегодня коммунистов поддерживаю. В их программе много общего с православием: не убей, не укради… У них, конечно, случалось всякое, но это остается нашей историей. А меня уже не переделать для церковных дел. Так что я тоже безбожник.

– Как же! А кто два храма восстановил?

– То – другое. Мне многие удивляются. Когда бывший председатель колхоза на старости лет принялся́ восстанавливать церкви и строить музеи, подсмеивались сначала. Потом поняли. Ведь Варзуга славится и храмами. Вот за эти самые святыни я и борюсь всю жизнь. И дальше буду. Столько, сколько отведено прожить дней.

Когда Роман дошел до Успенской церкви, он долго стоял, наблюдая немного издали. Храм стоял перед ним обновленный, как человеческая жизнь после озарения смыслом. Как она прекрасна, одноглавая… Зашел внутрь, поставил три свечи, как в детстве мать учила: первую – за упокой усопших – пусть земля будем им пухом. Она всегда говорила:

– Их души будут жить столько, сколько о них будет сохраняться память в наших сердцах.

Вторую свечу поставил за здравие ныне живущих родственников. Их у него совсем не осталось. Вспомнились дядя Петя, тетя Веня, жена, и дочь. Третью свечку мама всегда говорила ставить за себя. Но Роман не смог. Он поставил за Дашу.

Выйдя на улицу, обнаружил, что стемнело. Жаль, что игумен болел. Они никогда не были близки, но всё же паломник посмотрел бы на отца Митрофана. Захотелось хоть один раз, но заглянуть ему в глаза. С детства запомнилось, что человек этот обладал какой-то магнетической силой: его взгляд пробирал до души. Видно, через него в собеседника так проникал Бог, которого в себе всю свою жизнь носил игумен.

Роман дошел до кладбища. Могилу матери искал недолго. После ее смерти он часто приходил сюда, и воспоминания снова всплыли – ноги сами принесли к нужному месту. Надгробный памятник побелел от стужи. Роман поднес к нему фонарик. Еле уловимым рельефом проступали буквы:

Чернышева Вера Семеновна, 1966-2003.

Когда мать умерла, ей было почти столько, сколько ему сейчас, тридцать семь лет. Глаза закипели.

Роман вытащил из кармана четвертую храмовую свечу, вкопал ее в снег у подножья памятника и достал спички. Погода была безветренная. Директор спецотдела по межстраново́му взаимодействию корпорации СевМорНефть бездвижно стоял и смотрел на пламя, пока оно не коснулось снега. Свеча сгорела дотла и ни разу не погасла.

Во время ужина снова долго разговаривали. Тетя Веня расцвела. Ей нравилось говорить о своем необыкновенном муже. Было приятно и ему, хоть и ворчал старик. Роман видел, что дяде Пете было дорого осознавать, как жена его ценит.

– Позапрошлым летом из министерства культуры приезжали специально, чтобы поздравить Петю с юбилеем. Не поленились пятьсот километров отмотать туда, а потом обратно. Тогда в первый раз обещали помочь с ремонтом храма, выполнить противоаварийные работы. И не подвели. А теперь вот миллион дали из областного бюджета. Второй храм, получается, Петя в селе спасает.

Она смотрела на мужа, улыбаясь.

– Люди всё спрашивают: зачем ему еще музей понадобился? А Петя им: как зачем? Люди придут, дети; пусть знают, как жили их предки. А для меня, говорит, жизнь продолжается в новом поколении.

Роман не мог уснуть. Он думал о своей жизни. О детстве. О первых шагах в нефтянке, когда оказался после школы в Мурманске вместе с отцом. Вспоминал, как стремительно мчалась вся его жизнь: будто подвижной состав с горы, а тормоза отказали…

И он думал о Даше, которая пробудила в нем это желание остановиться и… постоять в тишине, прислушаться к звукам собственного сердца. Он ведь забыл, что оно может звучать. Откликаться. Биться о грудные стенки от нахлынувших чувств. Шум двадцати минувших лет отвлекал Романа от биения собственной жизни. Последняя фраза Венеры Мефодьевны окончательно расставила всё по местам:

– А для меня, говорит… жизнь продолжается в новом поколении.

И Роман, сложив все фрагменты, наконец, понял, что так мучило его все последние дни. Он еще раз вспомнил несколько фраз, которые его бессознательно ужалили:

– Я не подумал как-то… Вам противозачаточные принимать можно?

– Они не понадобятся. Я бесплодна.

– Мне нужно то, чего вы не способны дать.

– А ты хочешь детей? Точнее, хотела бы?

– Какая разница? Я, Роман Сергеевич, не думаю о несбыточном.

Но больше всего его задел Белов своими неожиданными излияниями:

– Да, была такая мысль, не скрою. Но когда своими глазами увидел, передумал. И так генофонд в стране слабый, так если еще и таких зачищать, вообще от нации ничего не останется…

Роман сел на край кровати. Перед его глазами была Даша, тогда, в последний раз, когда он ее видел. В глазах сумасшедшая смесь из боли, тоски, безысходности… и любви, как ему показалось.

Надпись в блокноте:

ПЕРЕСТАТЬ МЕЧТАТЬ

Он знал, что нельзя было оставлять ее одну, будто что-то чувствовал. Но ушел, и вернулся в пустую квартиру. А сейчас сидел на краю кровати и думал лишь об одном, что хочет детей.

От неё. Которая не может.

Он оделся и вышел на улицу. Включил фонарик на мобильном, местами тьма стояла – кромешная. Быстрым шагом дошел до окраины. Пройдя сосновый лес, оказался в поле. И заорал:

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!!!!!

Утром спросил у стариков:

– А как в Варзуге с рыбой?

– По весне идет семга. Но не так, конечно, как хотелось бы. В двадцатом году колхоз выловил менее одной тонны, всего триста особей! А тридцать лет назад, в бытность мою председателем, у нас было сто семьдесят тонн семги за сезон. Колхоз в тот год пропустил более девяноста тысяч рыб на нерест. Из моря в Варзугу сейчас заходит так мало рыбы, что наше стадо оказалось почти загублено. Я – местный житель, я всю жизнь прожил здесь и вижу, что пришла беда. Дикую семгу надо спасать.

Петр Прокофьевич вздохнул.

– Поморы ведь знали, когда ловить можно, а когда нет, какие снасти использовать, чтобы не навредить природе. У меня в музее в числе экспонатов есть макет поморского невода. Хитрая, скажу тебе, конструкция! Учитывает природные повадки рыбы, которая всегда возвращается из моря на нерест в свою реку. В течение веков это богатство бережно хранилось. И за какие-то три десятка лет мы умудрились всё это растерять! Мы же и жемчужную ракушку загубим, если так пойдет.

Роман вспомнил, как много её было в реке в его детстве. Ведь Варзуга не только семгой одной знаменита, но и жемчугом. Какая, казалось бы, связь между рыбой и ракушкой? А ведь самая прямая! Осенью, примерно в одно и то же время, в сентябре-октябре, семга идет на нерест в реку, а ракушка-жемчужница тогда же откладывает личинки. Они попадают в межжаберные крышки к рыбе, когда та на дне реки зарывает в ямку икринки. И личинки живут там, пока не делаются самостоятельными и не уходят опять на дно реки, где только спустя несколько лет становятся взрослыми. Этот цикл может длиться почти сто лет. Так взрослая рыба семга служит для жемчужницы инкубатором, а ракушка для рыбы – природным фильтром. Ведь малек семги выживает только в кристально чистой воде.

Петр Прокофьевич продолжал свою мысль:

– Помнишь, ведь я тебе рассказывал, что по данным исследований Российской академии наук, которые проводились еще в девяностые, в реке Варзуге обитало сто сорок миллионов особей ракушки-жемчужницы. Ученые тогда доказали всему миру, что эта экосистема существует тысячи лет. Поморы знали: туда, где есть жемчуг, в избытке любит заходить семга. Они поняли, что рыба и ракушка зависят друг от друга.

Старик снова вздохнул.

– Одно радует: хоть промышленный лов семги запретили. Но поморы трубят: сроки лицензионного лова совпадают с временем нереста. А их голосов пока никто не слышит. Раньше, в советское время, реку надолго закрывали для туристов, так уловы сразу стали быстро увеличиваться! Последний богатый – был в восемьдесят седьмом. А при перестройке реку открыли, снова туристы со всей страны повалили. Сплавлялись в том числе. Не разбирая, где на реке места нерестилища. Хорошо, что сейчас сплав опять запретили.

– А как с браконьерами?

– Сейчас в Мурманской области нацпарк создают – «Терский берег». Мы ядром станем. Надеемся, это позволит решить много проблем. В том числе и с браконьерством. Пока – беда…

С рассветом Роман стал прощаться со стариками.

– Поеду, дядь Петь, теть Вень. Хочу пока светло хоть немного на родные края по дороге полюбоваться. Спасибо, что приютили кочевника.

– Ты мне главное скажи: у тебя в голове прояснилось?

Это была тетя Веня. Роман ненадолго завис.

– Не смотри так. Не зря же приезжал?

Он улыбнулся:

– Да, теть Вень, прояснилось.

– Вот и хорошо.

И она поцеловала его в лоб.

Роман обнял Петра Прокофьевича:

– Жаль прощаться. Но безбожнику по-другому никак.

Дядя Петя усмехнулся.

– Ты – стал большим человеком. Но человеческого облика не потерял. Значит, на своем месте.

Они стояли, обнявшись. У Романа защипало в глазах. Он расплакался.