В погоне за убежищем

ПРОЛОГ

Элли

ДВАДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ

Все было очень розовым. Нет, не так. Если бы это было действительно так, мне, может, и понравилось бы. Это ощущалось бы, как клубничные леденцы или яркие цветы, которые я видела повсюду, когда папа возил нас на Средиземное море. Но это… было на полшага выше полного ничто.

— Тебе нравится? — спросила мама, сжимая руки, будто выжимала из них воду. Хотя она этого почти никогда не делала. Или вообще никогда.

Я оглядела комнату, вчитываясь в каждую деталь: тяжелые шторы с волнистыми краями — дизайнер сказал, что это «фестоны», но мне это только картошку в мундире напомнило — и плюшевое одеяло с бледно-розовыми цветочками. Этот розовый был повсюду. Но это был единственный цвет, который мне достался. Один шаг выше пустоты.

— Красиво, — прошептала я. Просто это было… не мое.

Мамины плечи опустились, и я почувствовала себя последней сволочью. Она подошла ближе и обняла меня одной рукой.

— Я старалась, — прошептала она.

Я сжала губы в тонкую линию. Я научилась это делать — сжимать рот так крепко, чтобы все мои правды не вырвались наружу. Чтобы не разлились, как нефть в море.

— Все нормально.

Когда дизайнер спросила, чего я хочу от своей новой комнаты, я ответила — радугу. Папа похоронил эту идею быстрее, чем я успела моргнуть.

— В нашем доме не будет этого идиотизма. Это не то, что выбирают люди с положением, — сказал он.

Дом. Вот где был настоящий идиотизм. В этом пентхаусе с видом на Центральный парк не было ничего домашнего — это я знала точно.

Я бывала в местах, которые ощущались как дом. Квартира моей подруги Кейт в Бруклине — там было полно хаоса и света. Ее мама-художница разрешала рисовать на стенах в спальне. А мне даже постер повесить не позволяли.

— Мне очень нравится подоконник, — сказала я, потому что это было правдой. Я выскользнула из маминых объятий — не могла одновременно нести свою обиду и ее боль. Перешла к лавке у окна, обитой той же розовой тканью с цветами, что и постель.

Я хотела залить комнату яркими красками. Чем ярче — тем лучше. Но хотя бы окно осталось.

Я прислонилась к подушкам, уткнулась лбом в стекло и увидела парк — наш с Линком побег. Хотя теперь он там бывал редко. Он уже в выпускном классе, почти на свободе. А я… останусь здесь. Одна.

Мама подошла ко мне, тоже уставившись в парк, будто и сама хотела найти там свободу. Но она теперь почти не выходила на улицу. Будто это причиняло боль.

Иногда мне казалось, что она тает на глазах, становится призраком, которого я могу видеть лишь в редкие моменты.

Ее пальцы мягко перебирали мои волосы — они постоянно меняли цвет, в зависимости от света. В основном они были светло-каштановыми с блеском золота, но иногда в них вспыхивали рыжие искры. Мама называла их волшебными.

— Скучно, да? — спросила она.

Я удивленно подняла брови, глядя на нее.

Мамины губы чуть тронула улыбка:

— Можешь быть честной. Ни единого настоящего цвета. А моя девочка — это радуги.

В груди сжалось. Вдруг захотелось плакать. Не потому что грустно, а потому что я вспомнила, как это — чувствовать, что мама меня видит. Что она на моей стороне.

— Я что-нибудь пролью, и папа разозлится, — пробормотала я.

Мама поджала губы.

— Знаешь что? Думаю, пора внести кое-какие изменения. Я видела в магазине неподалеку радужное одеяло. Купим его и подушки. Думаю, с цветочными шторами и сиденьем у окна будет отлично смотреться.

— Правда? — спросила я, в голос просочилась надежда. Мама почти никогда не шла против воли папы.

Ее бледно-зеленые глаза, такие же, как у меня, вспыхнули — словно в них проснулась жизнь. И немного борьбы.

— Думаю, нам стоит нарисовать радугу на стене. Над кроватью.

У меня отвисла челюсть.

— Нарисовать радугу на стене?

Из ее горла вырвался смешок.

— Что, боишься испачкаться?

Я вскинула подбородок:

— Никогда. Я не такая, как папа, не боюсь делать что-то своими руками.

Мамины руки метнулись вперед, и она защекотала меня в бока.

— Уверена? А вдруг испачкаешься в радужные брызги?

Я завизжала, откинувшись на кровать, и завертелась, пытаясь вырваться.

— Я тебя сама в радугу вымажу!

Из коридора донесся хохот, чуть более низкий, чем в прошлом году. Мой старший брат выглядел почти взрослым. Он окреп от хоккея — играл в местной лиге, несмотря на раздражение папы — и у него уже появлялась темная щетина. Старшая сестра Кейт, Анджелина, говорила, что у него «мечтательные» глаза. Фу.

— Угрозы радугами. Берегись, мам, — сказал Линк с блеском в глазах.

Мама улыбнулась ему — той самой улыбкой, которой я не видела уже много месяцев.

— Я справлюсь, — сказала она и, распрямившись, усадила меня. — Мы собираемся нарисовать радугу над кроватью Элли. Поможешь?

Линк удивленно вскинул брови, но тут же его лицо омрачилось, и он быстро надел улыбку.

— Я за.

— Как бы не так, — раздался новый голос из коридора.

Это был не крик. Нет, он никогда не кричал. Но в этом голосе было что-то, от чего у меня сжался живот. Потому что папины наказания были не обычными. Он не бил и не запрещал телевизор. Он отбирал самое дорогое.

Кружок, который ты любишь. Книги. Подругу. И заменял на то, что, по его мнению, «приличной девочке» нужно. То, что я ненавидела. Моя жизнь каждый раз становилась чуть теснее.

Папины темные глаза блеснули, и Линк тут же шагнул вперед, встал между нами и им. Щека у папы дернулась в знакомом ритме — я давно научилась следить за этим. Это был мой сигнал — беги и прячься.

Будто Линк прочел мои мысли — он крепче обнял меня и придвинулся к маме. Готовясь.

Один уголок рта у папы дернулся — в усмешке, как у злодея из мультика.

— Как благородно.

Линк зло сверкнул глазами:

— Необязательно быть козлом только потому, что твоя шестилетняя дочь ведет себя как ребенок.

Папа сделал всего шаг, но от него я вздрогнула. Он уставился на Линка.

— Это я тебя содержу. Одежда, учеба, этот дом — все это исчезнет в одну секунду, если я захочу.

Линк сжал челюсть, черты лица стали резче.

— А ты, — процедил папа, повернувшись ко мне. — Я трачу тысячи долларов на оформление твоей комнаты, а ты хочешь все испортить детскими каляками?

Ноги у меня задрожали. Было так много, что хотелось сказать. Я не просила этих тысяч и дизайнеров. Я просто хотела, чтобы комната была… моей.

— Невоспитанная девчонка, — рявкнул он.

— Филип, — выдохнула мама, когда я заплакала.

— Жалкая, — пробормотал он.

— Хватит! — рявкнул Линк, поднимая меня на руки.

Я уткнулась лицом ему в шею, пытаясь спрятать слезы.

Отец фыркнул с отвращением:

— Слабачка. Вся в мать.

— Филип, — прошептала мама. — Давай обсудим это наедине.

— Мам, не надо, — сказал Линк, голос его был натянут, как струна.

— Все нормально, — попыталась она его успокоить. Но я услышала ложь. Я уже умела это — слышать, как голос меняется, становится чуть выше, чуть острее, когда в нем нет правды.

— Ненормально, — процедил Линк.

Он хотя бы был честен. Линк никогда не прятал, что чувствует. У него все было на лице, в голосе, в словах.

— Позаботься об Элли, — прошептала мама, направляясь к двери, зная, что отец последует за ней.

Когда они вышли в коридор, до меня донеслись его гневные слова. Злые, как удары, рубящие по ней одно за другим. Угрозы, которые заставляли ее снова и снова подчиняться. Иногда он казался хуже любого злодея из моих книжек. Потому что был умнее. И у нас, в отличие от сказок, добрые не побеждали.

Отцовская жестокость заставила меня разрыдаться еще сильнее. Линк опустился с нами на край кровати, его рука двигалась по моей спине.

— Все хорошо, Эл Белл. Все наладится.

— Неправда, — всхлипнула я, сквозь рыдания прорвались слова. — Мне не стоило ничего говорить. Это моя вина, КонКон. Надо было лучше врать.

Линк выругался себе под нос:

— Нет, не надо было. Ты должна говорить то, что думаешь. Что чувствуешь. И пусть катятся к черту, если им это не нравится.

Я удивленно распахнула глаза и отстранилась от брата, усаживаясь рядом с ним.

— Это было плохое слово.

Он усмехнулся, но грустно:

— Зато честное.

Я закачала ногами, утыкалась носками в пол, туда-сюда, туда-сюда, обдумывая его слова.

— Я иногда их ненавижу.

Это было самое ужасное — ненависть. Даже к отцу, который был таким злым. Но еще хуже — чувствовать это к маме. Я так хотела, чтобы она остановила все это. Забрала нас отсюда. Увезла туда, где будет светло, тепло, свободно дышать.

— Я знаю, — тихо сказал Линк. Он взял меня за руку, крепко сжал.

— А давай пообещаем друг другу? — прошептал он.

— Что?

— Что мы никогда не будем такими, как они.

Я втянула воздух, будто впитывая этот обет в самую душу.

— Мы никогда не будем такими. Злыми… или…

— Теми, кто не борется. Не защищает себя, не стоит за правду, — сказал Линк, и в его глазах вспыхнул золотистый свет под лучами уходящего солнца.

— Я хочу быть сильной. Как ты, КонКон, — прошептала я.

Линк посмотрел на меня так мягко, как только он умел:

— Ты уже сильная.

В ушах звенело так сильно, что я зажмурилась в темноте спальни. Когда наконец смогла открыть глаза, на миг показалось, что мне это просто приснилось. Но потом раздался стук в дверь, а за ним — приглушенные голоса.

Я села в кровати, сдернула с себя глупое покрывало цвета бледно-розового зефира и сунула ноги в тапочки. Подкралась к двери, будто за мной могла следить невидимая тень, готовая нажаловаться папе, что я не в постели. Голоса становились громче, и мурашки побежали по спине, когда мои пальцы сомкнулись на стеклянной дверной ручке.

Я замерла, прислушиваясь, пытаясь разобрать слова. Но все было слишком неразборчиво. Несколько секунд я стояла так, сердце громко колотилось в груди — даже от одной мысли о том, что я собираюсь сделать. Я закрыла глаза, набираясь храбрости, и мысленно повторила себе обещание, которое дала Линку днем. Очень медленно повернула ручку и выскользнула в коридор — как раз в тот момент, когда открылась дверь в комнату Линка.

Он сразу заметил меня и беззвучно сказал:

— Возвращайся в постель.

Я покачала головой и упрямо вздернула подбородок. Я училась быть сильной, как он.

Он раздраженно выдохнул, потом протянул мне руку. Мы осторожно двинулись вперед, оба зная, что если наступим не туда, пол может выдать нас скрипом. Мы старались держаться ковровых дорожек, разбросанных по деревянному полу.

Когда подошли ближе к прихожей, я начала различать отдельные слова: север штата Нью-Йорк. Мост. Место преступления.

Тошнота подступила к горлу, все тело налилось свинцовой тяжестью. Я пыталась подавить тошноту, но на секунду отвлеклась и наступила неудачно. Пол жалобно скрипнул. Голоса тут же стихли.

Отец вышел из-за угла.

— Почему вы не в постели?

— Я… я услышала голоса, — пробормотала я.

— Вы, вообще-то, не особо шептались, — вставил Линк.

Отец провел рукой по волосам, взъерошив их — что было на него не похоже. Челюсть сжалась, и тот самый знакомый нерв снова заиграл на щеке.

— Неважно, — сказал он. Его взгляд скользнул с Линка на меня и обратно, в нем проступил холод, который пронизывал до костей. — Произошла авария. Ваша мать погибла.

Несколько месяцев спустя

Я жевала кусочек свиной вырезки, на которую наш шеф-повар, вероятно, угробил не один час, и старалась не думать о том, каким милым существом она когда-то была. В тот единственный раз, когда я сказала папе, что хочу перестать есть мясо, он был, мягко говоря, не в восторге.

— Не хочешь есть как нормальный человек — в этом доме получишь только хлеб и воду.

Я продержалась три дня. Когда попросилась снова есть с ним, он подавал мне на протяжении недели только самые кровавые куски мяса и сидел рядом, пока я не съедала все до последнего.

Но такие вечера, как сегодняшний, были проще. Он сосредоточенно разглядывал бумаги во время еды, а я смотрела на мерцающие огни города и освещенные дорожки в парке. В голове у меня рождались истории о маленькой девочке, которая однажды узнает, что на самом деле она — фея-принцесса, и к ней приходит королевский двор, чтобы спасти ее от злого человека, который украл ее.

Истории у меня начали получаться неплохо. Они были всем, что у меня оставалось. Папа больше не разрешал мне играть с Кейт, Линк сказал ему катиться к черту и поступил в Стэнфорд, а не в Гарвард, как хотел папа. А мама... Ее больше не было.

Жжение подступило к глазам. Я скучала по ней. Скучала по той крошечной надежде, что она увезет нас с Линком отсюда. Куда-нибудь, где мы будем свободны. Пусть этого и не случилось, но хотя бы была надежда. Теперь не осталось даже ее.

— Элеанор, — папин голос хлестнул, как кнут.

Я мгновенно выпрямилась, в панике прокручивая в голове, что я сделала не так.

— Что это значит? — бросил он. В руке у него дрожал лист бумаги, и я никак не могла разобрать, что там написано.

— Ч-что ты имеешь в виду?

— Вот это. — Он швырнул лист на стол, и посуда звякнула.

Папа редко позволял себе проявлять гнев, так что я поняла: влипла по-крупному. Что бы я там ни сделала.

— Я дал тебе два варианта. Флейта или скрипка. Юная леди не играет на саксофоне.

Кровь отхлынула от моего лица. В нашей школе на Верхнем Вест-Сайде, где учились только девочки, с третьего класса начиналась музыкальная программа. Мы все должны были выбрать инструмент. Все, кроме меня, как оказалось. Но в последний момент я решилась — я же сильная, как Линк — и выбрала саксофон. Он казался крутым.

Я думала, он не узнает. Все равно же не ходит ни на какие мероприятия, кроме встреч с учителями. Он вечно разыгрывает карту занятого отца-одиночки. Я слышала это слишком много раз.

Но надо было догадаться. У него везде были глаза и уши. Наверняка он получал отчеты каждую неделю.

— Элеанор.

Этот тон. От него по спине тут же скатился холодный пот, а руки сжались в кулаки под столом.

— Я разочарован в тебе.

У меня пересохло во рту, а ноги затряслись.

— Похоже, ты не готова к тем привилегиям, что я тебе предоставляю.

У меня в животе все сжалось. Что еще он отнимет? Что еще осталось?

И тогда он сказал это.

— Пока не докажешь, что достойна этих привилегий, никаких звонков Линкольну по пятницам.

— Папа, нет! Пожалуйста! — Слезы хлынули сами, неудержимые, горячие и злые. Не важно, что Линк работал на двух работах, чтобы платить за съемную крохотную квартиру, и брал дополнительные занятия, чтобы выпуститься раньше. Он всегда находил время для наших разговоров.

Холод в папином взгляде заставил меня замолчать.

— Он и так оказывает на тебя плохое влияние. Слишком эмоциональный. Слишком своевольный. Я не потерплю этого.

А ведь все самое лучшее во мне — это то, что Линк помог во мне вырастить. Он был мне не просто братом. Он был мне отцом.

Теперь мне оставалось только спрятать эти части себя. Запереть их глубоко внутри и ждать момента, когда снова будет безопасно вынуть их наружу.

— Прости, — прошептала я. — Я постараюсь. Только... пожалуйста, не отнимай и его.

Папа улыбнулся. Так же, как после особенно жестокой победы на корте или удачной сделки. Потому что он знал: победил.

— Рад это слышать, Элеанор. А теперь скажи мне. Флейта или скрипка?

Я смотрела на свою тарелку, где остывал недоеденный ужин, зная, что придется доесть — иначе будет еще хуже.

— Как вы скажете.

Улыбка отца стала еще шире.

— Мне всегда нравилась флейта. Скрипка может звучать чересчур резко, не находишь?

Какая-то часть меня понимала, что я ответила. Сыграла ту роль, которую он от меня хотел. А все остальное… я спрятала. Так глубоко, что теперь даже сама не могла его достать.