Fatal amour. Искупление и покаяние

Глава 11

Выйдя в бальную залу, Павел Николаевич взглядом разыскал среди танцующих mademoiselle Ракитину. Прислонившись плечом к мраморной колонне, ротмистр сложил руки на груди в ожидании окончания контрданса. Карташевский старался не думать о причинах, с подвигших князя просить его о столь щекотливой услуге. Вероятно, обворожительная Марья Филипповна всё же чем-то провинилась перед его сиятельством, но Павел Николаевич не желал знать этих причин. Потому что знание повлечёт за собой размышления о соизмеримости проступка и возмездия, что уготовил князь своей соседке. Подобные размышления вполне способны пробудить в нём угрызения совести, а он того вовсе не желал. Он погряз в долгах, и ему представился шанс расплатиться по ним. Позже он начнёт новую жизнь и более не станет садиться за карточный стол. Возможно, даже женится и уволится из армии.

Уставшие, вспотевшие от духоты в зале музыканты безбожно фальшивили, но веселье уже давно приняло тот размах, когда на такие мелочи попросту не обращают внимания. Наконец, на особенно громких аккордах музыка остановилась. Получившие короткую передышку крепостные музыканты поспешили утолить жажду и стали готовиться играть вальс, уже третий по счёту за нынешний вечер. "Пора!" — решил Карташевский и, оттолкнувшись плечом от колонны, направился к Марье Филипповне. Корнет Левицкий склонился перед ней, приглашая танцевать, и mademoiselle Ракитина готова была уже вложить ладошку в его руку, но Карташевский остановил его:

— Mademoiselle, мне кажется, этот танец вы обещали мне? — чуть прищурившись, глянул он на корнета многозначительным взглядом.

Левицкий едва заметно пожал плечами, но спорить со старшим по званию не стал и отошёл в сторону, уступая свою даму ротмистру. Не подозревая подвоха, Марья Филипповна позволила Каташевскому обнять себя за талию и повести в танце едва зазвучали первые ноты вальса. Закружив свою партнёршу, Павел Николаевич всё более приближался к дверям, распахнутым на террасу. Он нарочно поставил ей подножку, но не позволил упасть, а воспользовавшись произошедшей заминкой, подхватил её и увлёк на улицу.

Всё произошло столь стремительно, что Марья Филипповна даже не успела возразить ни единым словом. Оказавшись на террасе, ротмистр толкнул её в тень и зажал ей рот рукой. Марья попыталась вырваться, но Карташевский лишь плотнее прижал ладонь к её губам и носу, перекрывая дыхание. Голова девушки закружилась, сознание помутилось, и она обмякла в его руках.

— Pardonnez-moi, jeune fille (Прости меня, девочка), — тихо прошептал ротмистр, взваливая на плечо свою ношу.

Стараясь избегать освещённых участков парка, Карташевский быстрым шагом, даже не запыхавшись, дошёл до пруда, почти бегом пересёк хорошо освещённый горбатый мостик и, раздвинув кисейные занавеси, скрылся в беседке. Внутри стояли две небольшие оттоманки, заваленные подушечками всевозможной формы и расцветки, и низенький столик. Очевидно, хозяева частенько бывали тут. Уложив девицу, пребывающую в бессознательном состоянии на оттоманку, Карташевский присел подле неё, откинул с бледного лица спутавшиеся пряди и, не удержавшись, провёл кончиками пальцев по гладкой щеке. "Хороша!", — вздохнул Павел Николаевич. Времени у него оставалось совсем немного, потому он не стал медлить, а приподняв жертву задуманной князем интриги, расстегнул несколько верхних крючков на платье, оголив белые плечи.

Вернувшись в залу с другой стороны, Илья Сергеевич не пропустил ни одного эпизода разыгранного спектакля, и как только Карташевский вместе с Марьей Филипповной покинули залу, направился к Соколинскому, занятому беседой с Дольчиным.

— Михаил Алексеевич, я желал бы говорить с вами конфиденциально, — склонился он к уху Соколинского.

Мишель вздрогнул, но послушно кивнул и пошёл вслед за Урусовым на террасу. Он догадывался, о чём желал говорить с ним князь, неприятный внутренний холодок пробежал по телу и замер где-то на уровне груди. "Да, я виноват, я страшно виноват, потому приму всё, что он скажет, не возразив ни словом, ни делом", — рассуждал Соколинский, следуя за его сиятельством. Его немного удивило, что князь не стал задерживаться на террасе, а спустился в парк и направился к пруду. Урусов не оглядывался, пребывая в уверенности, что Соколинский последует за ним, потому как в глазах его легко прочёл чувство вины и раскаяние. Дойдя до горбатого мостика, Илья Сергеевич остановился и повернулся к своему спутнику. Мишелю показалось, что Урусов колеблется в чём-то, но вот лицо его приняло прежнее ожесточённое и упрямое выражение, и князь решительно шагнул на деревянный настил моста, направляясь к беседке. "Верно, — вздохнул Соколинский, проследовав за ним. — Для подобного разговора надобно уединение".

Заслышав шаги на мосту, Карташевский легонько похлопал по бледным щекам Марью Филипповну.

— Ну, же, голубушка, очнись, — прошептал он.

Ресницы девушки задрожали, и затуманенные глубоким обмороком глаза открылись. Марья Филипповна не сразу поняла, где находится, а когда сознание её прояснилось, попыталась подняться с оттоманки, но ротмистр удержал её. Карташевский навалился на неё всем своим телом, прижимая к узкому ложу, губы его прижались к шее, да так больно, что слёзы выступили на глазах Марьи. "Верно, синяк будет", — успела подумать mademoiselle Ракитина, и только теперь услыхала шаги, что раздались очень близко. Кисейный полог раздвинулся, и высокая широкоплечая фигура показалось в проёме

Урусов не произнёс ни слова, только посторонился, пропуская Соколинского вперёд себя. Ротмистр отпрянул от девушки, поднялся и одёрнул мундир, сделав вид, что оправляет одежду. Марья, нащупав край оттоманки, приподнялась и села, платье совсем свалилось с неё до талии так, что она едва успела прикрыть руками обнажённую грудь. Она не могла сказать ни слова в своё оправдание, только лишь смотрела на застывших у входа мужчин совершенно сумасшедшим взглядом, чувствуя, что вот-вот разрыдается прямо у них на глазах.

Первым опомнился Илья Сергеевич. Он шагнул к ней и поднял её с оттоманки, поворачивая спиной ко всем. Князь натянул платье на её плечи и в неверном свете фонаря принялся застёгивать крючки. Марье показалось, что он совершенно не был удивлён. Он будто бы ждал увидеть её здесь и сейчас и именно в таком неприглядном виде. Ротмистр отошёл в сторону, облокотился на перила и принялся смотреть на тёмную гладь пруда, не обращая более на неё никакого внимания.

— Что ж вы, сударь, не ту девицу взялись соблазнять? — едва сдерживая бешенство, процедил Соколинский. — Надобно было княжну выбирать. Что с бесприданницы-то взять?

Ротмистр обернулся:

— Коли девица была не прочь, отчего нет? — усмехнулся он. — Да и о женитьбе речи не идёт, Mon cher ami, — присел он на оттоманку с вызовом глядя на Соколинского. — Вам-то какое до неё дело?

Мишель собирался ответить, сказать что-то язвительное ротмистру, но внезапная догадка, осенившая его, была столь ошеломительна, что на некоторое время заставила умокнуть. Он переводил взгляд с Карташевского на Урусова и обратно, а когда заговорил, настал черёд ротмистра и князя внимать ему с немым удивлением.

— Бог мой, вы нарочно привели меня сюда, Илья Сергеевич, — обернулся Мишель к Урусову. — Всё это было подстроено. Вы, вероятно, решили, что стоит мне увидеть всю порочность Марьи Филипповны, и я сам откажусь от неё. Как же это низко, господа! Как же это низко, использовать невинную девушку. Вы не достойны называться мужчиной! А вы, ротмистр? Надобно полагать, что вам пообещали солидный куш, коли вы не погнушались совершить столь бесчестный поступок!

Первым пришёл в себя Карташевский.

— Осторожнее, Михаил Алексеевич, — прищурился он. — Не стоит бросаться подобными заявлениями. Я готов вам простить ваше заблуждение в силу вашего юного возраста, в другой раз за подобные слова придётся отвечать.

— И отвечу! — нервно дёргая перчатку, принялся стягивать её с руки Соколинский.

Марья хотела помешать, расширившимися глазами наблюдая за ним и понимая, что сейчас последует, но не успела.

— Я вызываю вас! — швырнул перчатку в лицо ротмистра Соколинский.

— Как вам угодно, сударь, — вздохнул Карташевский. — Присылайте своего секунданта.

"Я не виновата!" — хотелось закричать Марье, но горло перехватило судорогой, и только тихий всхлип сорвался с истерзанных зацелованных губ. Опомнившись, она рванулась из рук Урусова и выбежала из беседки на мостик. Платье так и осталось не застёгнутым, но она более ни минуты не могла находиться среди мужчин, сыгравших с ней столь жестокую шутку. Она поняла, что всё это был намеренный обман, но сделать, что либо, было уже невозможно. Закрыв лицо руками, девушка разрыдалась и именно в эту минуту вокруг пруда взорвались ярким пламенем и закрутились, разбрызгивая искры, колёса шутих. Вокруг сделалось светло, как днём. Марья с ужасом отняла руки от лица, глядя на толпу, что высыпала из бального зала на террасу полюбоваться фейерверком.

Она заметалась по мосту, как загнанный собаками на охоте заяц, а потом остановилась, быстро перекрестилась и перегнулась через перила мостка.

— Маша! Чёрт возьми, Маша! — скидывая с плеч фрак, поспешил к ней Урусов.

Илья Сергеевич ухватил её за платье и втащил обратно на мост. Развернувшись в его объятьях, Марья взмахнула рукой, оставлял на смуглой щеке князя отпечаток ладони.

— Господи! Как же я вас ненавижу! — стуча зубами, процедила она.

Урусов выпустил её из рук, позволяя уйти. У Марьи Филипповны звенело в ушах, перед глазами колыхали изумлённые лица гостей, всплыло бледное перепуганное лицо матери.

— Машенька, что же ты наделала? — стала тянуть её за руку Елена Андреевна.

— Ах, оставьте меня! Оставьте, — вырвалась Марья и зашагала к заднему двору, желая скрыться от любопытствующих глаз.

По пути ей встретилась Наталья. Лицо княжны было бледным и опухшим от обильных слёз, но притом полная злорадства улыбка кривила её губы. "Как же вы все мне надоели!" — остановилась Марья, глядя на княжну отсутствующим взглядом.

— Велите коляску подать, — прошептала она. — Ради Христа, пусть подадут коляску!

Наталья кивнула и поискала глазами прислугу. Передав распоряжение, она хотела что-то ещё сказать своей поверженной сопернице, но Марья посмотрела на неё таким взглядом, что mademoiselle Урусова не решилась продолжить.

— Он убьёт Мишу, — прошептала mademoiselle Ракитина помертвевшими губами. — Я виновата, но вы тоже виноваты. Все мы виноваты, — отшатнулась она от княжны.

Прислушиваясь к бессвязным словам Марьи Филипповны, Наталья побледнела. В голове вдруг всплыло пророчество старой ведьмы: "Твоим будет, но недолго", — шептала ей когда-то старуха.

Проводив глазами Марью и madame Ракитину, что, причитая, забралась в коляску вслед за дочерью, Наталья опрометью бросилась к пруду. Навстречу ей с моста сошёл Карташевский, лицо его было грустным и задумчивым. Пропустив его, княжна устремилась в беседку, где нашла Соколинского. Мишель сидел на оттоманке, закрыв лицо ладонями.

Мне надобно найти Левицкого, — опустил он руки, глядя на Наталью и не узнавая её. — Вы не видели корнета? — поднялся он со своего места.

— Миша, — шагнула к нему княжна, — что за вздор мне говорила Марья Филипповна? Кто грозился убить тебя?

— Никто, — отодвинул её в сторону Соколинский и, не оборачиваясь, вышел разыскивать Левицкого.

Левицкого он нашёл среди других офицеров, среди которых уже распространилась весть о грядущей дуэли. Почти все смотрели на Соколинского с какой-то затаённой жалостью во взгляде, словно заранее хоронили его. Стараясь не поддаться панике и не обращать внимания на эти тревожащие душу взгляды, Мишель отвёл в сторону Левицкого и прямо просил его быть секундантом в дуэли между ним и Карташеским. Корнет ответил согласием, и взглянул на Дольчина, которого просил быть секундантом Павел Николаевич.

Праздник оказался окончательно испорчен столь скандальным происшествием. Гости стали собираться по домам, а те, кто приехал издалека, отправились по своим комнатам да во флигель, где тоже были приготовлены покои.

Соколинский собирался уехать к себе, но его остановил Илья Сергеевич. Урусов предложил пройти на его половину и поговорить. Мишель равнодушно пожал плечами и отправился вместе с князем к нему в кабинет. Он столько раз бывал в этой комнате, но нынче у него было ощущение, что он впервые видит эту тяжёлую основательную мебель, строгое убранство, бархатные портьеры, массивный канделябр на столе.

— Сядь! — отрывисто приказал Урусов, жестом указав на вольтеровское кресло с высокой спинкой. — Ты должен принести извинения Карташевскому! В конце концов, он не виноват в том, что Марья Филипповна — столь легкомысленная и доступная особа. Она едва не отдалась тебе на берегу реки, будучи знакомой с тобой не более двух дней… — князь перевёл дух, собираясь продолжить, но Соколинский перебил его.

— Ты видимо тоже имел счастье пользоваться её доступностью? — перешёл на "ты" Мишель.

— Нет! — отрезал Урусов. — Мне она неинтересна, — солгал он.

— Странно, — ухмыльнулся Соколинский. — Твоя сестра говорила о том, что ты совсем потерял голову от неё.

— Натали заблуждается, — холодно возразил Илья Сергеевич. — Я делал предложение Марье Филипповне, но то было год назад. С тех пор много воды утекло. Мне не нужна женщина, что готова быть со всяким, кто её приласкает. Ты должен понимать, что она вовсе не стоит того, чтобы ради неё под пулю становиться. Карташевский — боевой офицер, он, не колеблясь, пристрелит тебя.

— Стало быть, я того заслуживаю, — поднялся с кресла Соколинский, желая окончить разговор.

— Подумай о Натали! — не сдержал гнева Урусов. — Ты уже разбил ей сердце! Не заставляй ещё и оплакивать тебя!

— Может быть, и не придётся, — остановился у дверей Мишель. — Прости, я не намерен более говорить о том. Коли останусь жив, я женюсь на Наталье Сергеевне. Это самое малое, чем я могу искупить свою вину, — закончил он.

Выйдя в полутёмную гостиную, где уже успели погасить свечи, Соколинский прислонился затылком к стене и прикрыл веки. Кто-то тронул его за рукав. Открыв глаза, он разглядел перед собой Левицкого.

— Сегодня на рассвете у разрушенной часовни в трёх верстах отсюда, — произнёс скороговоркой корнет.

Мишель кивнул, принимая условия.

— У тебя есть пистолеты? — осведомился секундант Соколинского.

— Нет, — хрипло выдавил Мишель.

— Воспользуемся моими, — вздохнул Левицкий. — Тебе надобно выспаться, чтобы рука не дрожала.

— Не дрогнет, — злобно бросил в ответ Михаил Алексеевич.

Мишель собирался последовать совету Левицкого, но сон не шёл и, устав ворочаться в жаркой душной постели, он сел, подложив подушку под спину. Он упорно гнал от себя мысли о возможной смерти, но они не желали покидать его. Смерть представлялась ему то зияющей бездной, куда он мог падать бесконечно, то чернотой. Закрывая глаза, и видя эту черноту, он сомневался уже в том, что смерть может быть подобна ей. "Что есть смерть? Нет, это не чернота. Потому как смерть, должна будет оборвать мои мысли. Я должен буду перестать думать, но я думаю, значит смерть не похожа на эту черноту. Но как быть с тем, что душа вечна? Ежели она вечна, то отчего я не помню того, что было прежде моего рождения? А, чёрт его знает, что есть смерть!" — раздражённо вздыхал он, вновь открывая глаза и вглядываясь в ночь за окном.

Можно избежать поединка, можно принести извинения, он знал, что Карташевский удовлетвориться ими, потому как видел, что ротмистр не желал дуэли. Но принести извинения, значит признать, что он говорил правду о Марье Филипповне, и она на самом деле недостойная и падшая женщина, а смириться с этим он никак не мог. Он чувствовал свою вину в том, что вовлёк её в этот скандал. Что стоило ему сдержать свою животную страсть, похоть, и не целовать её? Тогда бы ничего не было. Ничего. Она так бы и осталась для него чужой незнакомкой, которой он восхищался бы, как восхищаются прекрасной картиной или статуей. Нет, он не мог поступить так. Не мог. Но ежели он останется жив, он всё равно не сможет быть с ней, потому, что обещал жениться на Натали. А Натали тоже не виновата в том, что он разлюбил её. Получается, что он при любом исходе будет наказан за то, что совершил.

Светлел край неба за окном, ночь уходила, уступая места предутренним сумеркам, а он так и не ложился. В дверь тихо поскрёбся камердинер:

— Барин, там до вас приехали, — заглянул он в комнату.

Отодвинув в сторону, в спальню решительно вошёл Левицкий.

— Пора! — произнёс он тихо, но значительно.

Поднявшись с постели, Мишель пожал протянутую руку корнета, велел камердинеру принести воды умыться и подать ему чистое исподнее. Пока он умывался, Левицкий с любопытством оглядывал небольшую спаленку в деревянном флигеле. Соколинский показался ему спокойным, слишком спокойным. Когда Михаил Алексеевич вышел к нему, гладко выбритый и готовый ехать, Левицкий всё пытался заглянуть в чистые голубые глаза, искал в них признаки страха, и не находил их. Взгляд Соколинского был равнодушным и отрешённым, как у человека, готового умереть, и это не понравилось корнету. Тот, кто смирился с поражением, призывает его на свою голову. Для Левицкого всё это тоже представлялось неразрешимой задачей. Ему нравился новый приятель, он даже мог сказать, что он полюбил его, и он любил своего командира, и не одному из них не желал смерти, а потому по дороге к месту, выбранному для дуэли, попытался заговорить о примирении.

— Я не могу, — отвечал ему Соколинский, подставляя лицо лучам восходящего солнца. — Я не могу, потому что Марья Филипповна вовсе не такая, как о ней говорил ротмистр.

Левицкий досадливо поморщился. В его глазах Марья Филипповна уже встала на одну ступень с кокотками, коим мужское поклонение было словно пища и нектар, без которого они не могут прожить. Он презирал женщин подобного рода, но вслух говорить о том не стал.

Лесная дорога расширилась и вскоре показался остов сожжённой во времена наполеоновского нашествия часовни. Всадники остановились. Заржали привязанные неподалёку лошади. Соколинский спешился. В тени древнего дуба стояли Карташевский и Дольчин. Чуть поодаль стояла коляска, в которой сидел пожилой человек с аккуратно-подстриженной седой бородкой. Его небольшие ручки, затянутые в серые замшевые перчатки, покоились поверх серебряного набалдашника трости. Выражение лица его было спокойно и безмятежно. На сидении подле мужчины находился небольшой саквояж из чёрной кожи. Стоило только раз взглянуть на этого маленького аккуратного человека, и можно было без труда угадать род его занятий. То был местный доктор, которого, очевидно, привезли из Можайска. Всё это говорило только о том, что Карташевский ночи тоже не спал, а провёл её в хлопотах и приготовлениях.

Ротмистр ровным голосом отдавал своему секунданту последние распоряжения, что надлежит сделать в случае его смерти. Приблизившись Левицкий с Соколинским расслышали последние его слова:

— Деньги заберёшь столько, сколько я тебе должен, остальные отвезёшь моей матери, ей ещё сестру замуж отдавать, а кредиторы, пусть подавятся.

Мишель уже почти совсем решился принести ему извинения, но расслышав его последние слова о сестре, ощутил, как в нём вновь всколыхнулся гнев: "Мерзавец! Ведь у самого сестра — девица! Так, как же он мог?" Теперь уже решительно не могло идти речи ни о каком примирении.

Обернувшись, Карташевский хмуро поприветствовал их кивком. Откашлявшись, Дольчин подошёл к Левицкому и что-то тихо сказал. Левицкий тяжело вздохнул и обернулся к Мишелю.

— Павел Николаевич удовлетворится вашими извинениями, — произнёс он.

Соколинский отрицательно качнул головой.

— Извинений не будет, — отвечал корнет, осуждающе глядя на своего приятеля.

— Что ж, тогда будем начинать, господа, — равнодушно произнёс Дольчин. — Дистанция определена в двадцать шагов, стрелять, можно не доходя до барьера, но только после команды сходиться.

Противников развели по разные стороны широкой поляны, заросшей высокой, в пояс, травой. Выхватив из ножен саблю, Левицкий принялся рубить ей траву, расчищая середину, чтобы было видно, где находится барьер. Окончив, он оттёр пот со лба и воткнул свою саблю в землю. Отсчитав от неё двадцать шагов, он указал место Дольчину, где следовало воткнуть второй клинок. После Левицкий подбежал к своей лошади и вытащил из седельной сумки ящик с дуэльными пистолетами, который передал Дольчину. Поручик бегло осмотрел оружие, кивнул и передал его обратно корнету. Левицкий зарядил оба пистолета и отдал один Дольчину, а второй понёс Соколинскому. "Это вам не в живого человека целиться", — всплыли в памяти Мишеля насмешливые слова ротмистра. Во рту у него пересохло, когда тяжёлый пистолет оказался в его руке. Именно из него он стрелял тогда по бутылкам, но ныне, как справедливо было сказано, предстояло палить не по мишеням.

"Вот сейчас будет всё кончено или…" — додумать он не успел, потому как последовала команда "Сходись!" И он пошёл, поднимая руку, в которой до боли в пальцах сжимал рукоять пистолета. Все мысли его исчезли вдруг, осталась только одна о том, что надобно совместить три воедино: мушку, прицел и саму цель, и когда ему показалось, что у него получилось, он зажмурился и нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел, отдача встряхнула плечо. Послышался тихий сдавленный крик, следом последовало грязное ругательство. Мишель широко распахнул глаза. Карташевский упал на колени, так, что из травы виднелась одна его черноволосая голова. Дольчин бросился к нему, но ротмистр его остановил:

— Назад! — крикнул он.

"Попал! — зажимая рану в левом боку рукой, превозмогая боль, поднялся с колен Карташевский. — Чёрт с ним, пусть живёт!" — выпрямился он.

Голова кружилась, трава, деревья, кусты вокруг поляны — всё сливалось в один сумасшедший зелёный хоровод. Ротмистр поднял руку с пистолетом, чувствуя, как с каждой минутой силы оставляют его. Он собирался выстрелить в воздух, но в последний момент передумал. Выстрелить в воздух, стало быть, признать свою вину. Нет, он не станет убивать мальчишку, но и не позволит ему думать, что он прав в своих умозаключениях. Прицел плясал перед глазами. Ему показалось, что он достаточно высоко поднял руку, и пуля должна просвистеть над головой у Соколинского. Последовал второй выстрел, вспоровший утреннюю тишину леса. Мишель покачнулся, схватился за грудь и, как подкошенный, рухнул в траву, но ротмистр уже не увидел того, поскольку сам лежал на земле в беспамятстве.

Доктор выбрался из экипажа. Подошёл сначала к Карташевскому и, расстегнув на нём мундир и задрав рубаху, бегло осмотрел рану. Пощупал пульс и велел перенести раненного в коляску. Замешательство секундантов длилось не более минуты. Подхватив своего командира, Левицкий и Дольчин с величайшими предосторожностями снесли его к экипажу.

Меж тем доктор склонился над Соколинским:

— Мёртв! — констатировал он. — Прямо в сердце.

Левицкий торопливо перекрестился, поручик последовал его примеру.

— Вы поезжайте, — пробормотал корнет, — а я тело в усадьбу свезу.