Fatal amour. Искупление и покаяние

Глава 55

Никогда ещё возвращение в Сосновки не было столь тягостным для Марьи Филипповны. Со всей ясностью ныне она понимала, что имение Куташевых так и не стало ей родным домом. Здесь она была чужой, и даже домашняя челядь стремилась ей о том напомнить. За время её отсутствия Анна Кирилловна полностью забрала бразды правления усадьбой в свои маленькие сухонькие ручки. Ныне всё в доме подчинялось её желаниям и повелениям.　

Марью угнетала звенящая тишина в покоях, смежных с её комнатами, где всё оставалось в том же виде, как и при жизни Николя. Она не заходила на его половину, пытаясь избавиться от гнетущих воспоминаний о своём замужестве, но, увы, её мысли беспрестанно возвращались к злосчастному браку, не принесшему ей ничего кроме горечи и разочарования.　

Весть о скоропостижной смерти супруга сначала настолько ошеломила её, что она долгое время оставалась безучастной ко всему, но со временем на смену смятению и неуверенности, поселившейся в душе, пришло спокойствие.

Мир вокруг Марьи Филипповны сжался до размеров усадьбы. Хандра и апатия стали постоянными спутницами. Странное равнодушие ко всему охватило её. Для неё время замерло в ожидании. "…Ежели этот год ничего не переменит в наших чувствах, то более ничто не сможет стать препятствием…". Только эти слова согревали её, утешали, только в них она черпала силы, но в то же время мучилась угрызениями совести из-за того, что ещё и три месяца не минуло со смерти Николая, а она уже мечтала о другом мужчине, грезила о жизни с ним.　

С приходом осени в Петербург потянулись представители высшего света, на время летнего сезона покинувшие столицу. Вернулись и Анненковы. По дороге в Петербург Борис и Ирина заехали в Сосновки и, пожалуй, именно этот визит разрушил оцепенение, окутавшее молодую вдову.　

Слова утешения и ободрения, сказанные самым участливым тоном, возымели совершенно обратный эффект.　

— Время лечит любые раны, — вздыхая, заметила княгиня Анненкова во время долгой прогулки, в течение которой Марья хранила молчание, шагая рядом с подругой по аллее, засыпанной опавшими листьями.

— Не надобно жалеть меня, — взвилась Марья в ответ на слова Ирэн. — Ты меня не знаешь совсем. Я гадкая! Гадкая! — Громко повторила она. — Я только и думаю о том, чтобы этот год скорее кончился!　

— Не мне осуждать тебя, — Ирина Александровна покачала головой, глядя, как потускневшие голубые глаза княгини Куташевой наполняются слезами. — Разве я не ведаю о том, какая сердечная боль всё это время мучила тебя? Бедная моя, — она вздохнула, доставая из рукава ротонды носовой платок и протягивая его Марье.　

Княгиня Куташева промокнула глаза, зябко повела плечами, кутаясь в шерстяную шаль:　

— Я не виню Николя, нет, — всхлипнула она. — Всё моя гордыня. Мне хотелось, чтобы Андрей поехал за мной, заставил меня воротиться. Боюсь, я оказалась слишком самонадеянной и вот нынче до сей поры плачу за прошлые ошибки.　

— Знаешь, вина Ефимовского ничуть не меньше, — тихо отозвалась Ирина. — Думаешь у него гордости меньше, чем у тебя? Нет. Ничуть. A Nicolas? Разве нет его вины? Куташев всегда играл людьми. Я любила его, мы все его любили, пускай порой не принимали его поступков, и мне больно понимать, что его уже не вернуть, но это нисколько не умаляет тяжести его деяний. И я тоже виновата перед тобой. Это я рассказала Николя о ребёнке… Бог ему судья. Я лишь надеялась, что он примет правильное решение, но он только ещё больше запутал всё.　

— Что толку нынче говорить о том, чего нельзя переменить, — вздохнула Марья. — Нынче у меня иные заботы.　

— Борис мне рассказал о завещании, — помолчав некоторое время, промолвила Ирина, неверно истолковав слова подруги. — Nicolas не должен был поступать подобным образом.　

— Ничего удивительного, — горько Марья усмехнулась. — Он с самого начала знал, что Мишель не его сын, так зачем ему оставлять состоянию байстрюку?　

Княгиня Анненкова смущённо отвела взгляд. Она никак не могла понять, отчего Николай, зная истину, не порвал с Марьей? Безусловно, многие знали о его увлечении mademoiselle Ракитиной и общество, затаив дыхание, ждало развязки roman d'amour, но ведь так уже было, и не раз. Сколько наивных барышень, одураченных его обаянием, оплакивали после разбитое сердце. Впрочем, в том, что касалось Куташева, Ирина никогда не могла с уверенностью сказать, что знает причины его поступков. Может быть, он и в самом деле был влюблён?　

— Да, но это жестоко ставить тебя перед подобным выбором, — тихо добавила она после долгих размышлений.　

— Выбором? — Изумилась Марья Филипповна, очнувшись от глубоких раздумий. — Разве у меня был выбор?　

— Так ты не знала? — Пришёл черёд удивляться княгине Анненковой. — По условиям завещания, коли Ефимовский обвенчается с Софи, Мишель должен был унаследовать всё.　

— Так вот где собака зарыта! — Она недоверчиво покачала головой. — Признаться, я рада, что мне не пришлось выбирать, — Марья чуть заметно улыбнулась. — На моей совести довольно грехов, не хочу отягощать её ещё и эгоистичным выбором.　

— Андрей вернулся на службу, — поспешила между тем переменить тему разговора княгиня Анненкова.　

— Он писал мне о том, — Марья присела на нагретую солнцем мраморную скамью. — Он так близко, в Петербурге, всего лишь пятьдесят вёрст, но между нами не расстояние, а время. Я не знаю, где мне взять силы пережить ещё девять месяцев до окончания траура, — она не сдержала тяжёлого вздоха.　

— Господь посылает нам испытания, — Ирина присела рядом с ней и с улыбкой произнесла: — нет, я не осуждаю тебя. Я помню, ты сходила по нему с ума задолго до знакомства с Ники.　

— Так давно это было, — Марья сняла чёрный кружевной чепец, подставив лицо ещё тёплым солнечным лучам.　

— Ты можешь написать ему, я передам, — Ирина легко коснулась плеча княгини Куташевой.　

— Нет, я не стану писать. Так будет лучше, — отказалась Марья Филипповна.　

На другой день Анненковы отбыли в столицу, и Марья затосковала. Дабы занять себя хоть чем-нибудь, она распорядилась о том, чтобы мебель в покоях князя Куташева накрыли чехлами, а его личные вещи убрали на чердак. Прежде, чем выполнить её распоряжение, один из лакеев поспешил доложить о том Анне Кирилловне. Madame Олонская, оскорблённая подобным самоуправством со стороны молодой вдовы, тотчас поспешила высказать ей своё недовольство.　

— Не больно-то вы скорбите по усопшему, — заявила она с порога, не утруждая себя стуком в дверь.　

— Чем я вас прогневила? — Марья Филипповна удивлённо приподняла брови. — И в чём должна выражаться моя скорбь? Мне посыпать голову пеплом? Уйти в монастырь?　

— И полгода не прошло, а вы уже стремитесь искоренить даже всякую память о нём,　

— язвительно отозвалась Анна Кирилловна. — Видимо, тот факт, что его могилы здесь нет, вам только на руку.　

— Мне, право, удивительно слышать подобное от вас. Николя не вернуть, и мне так же, как и вам, тяжело от того, что захоронен он в чужой земле, но делать из усадьбы мавзолей совершенно ни к чему. Смею напомнить, что я ношу траур, не принимаю визитёров и сама не выезжаю, а потому считаю, что для соблюдения приличий этого вполне довольно, — не повышая голоса, ответила она.　

— Его смерть на вашей совести, — Анна Кирилловна поджала губы.　

Марья Филипповна поморщилась при этих словах. Неужели всякий раз ей станут напоминать о том?　

— Всем воздастся по их деяниям и поступкам, — вздохнула Марья. — Желаете оставить всё так, как оно есть — ваше право. Я уже давно не хозяйка в этом доме, — она махнула рукой.　

— О, как же я забыла о том, — пожилая дама закатила глаза. — Неужели вините Софи в том, что лишились состояния? Бедная девочка довольно настрадалась по вашей вине.　

Поистине, поведай ей поверенный обо всех условиях завещания, Марье было бы нелегко сделать выбор, и где-то в глубине души она даже испытывала благодарность к Софье, что она избавила её от душевных терзаний. Уже не единожды после того, как узнала, она задавалась вопросом, что ей дороже: собственное счастье или будущее Мишеля, и, видит Бог, не могла дать однозначного ответа.　

После того, как madame Олонская ушла, Марья забралась с ногами на кушетку и прислонилась лбом к холодному оконному стеклу. То ли это осень так действовала на неё, то ли обида подтачивала изнутри душевные силы, но, оставшись в одиночестве, она уже не могла сдерживаться и горько разрыдалась, утирая слёзы ладонями. Она часто плакала в последнее время. Марья устала от одиночества, скрытной враждебности, устала от напряжения, от которого, казалось, звенит воздух в самом доме. "Невыносимо", — поникли хрупкие плечи. — "Не могу более так"!　

Решение пришло внезапно. Никто не заставляет её оставаться в Сосновках, где каждый вдох даётся с трудом, ей просто надобно уехать из усадьбы и избавиться от гнетущей тяжести старого дома.　

— Милка! — Марья Филипповна вытерла мокрые щёки и велела, как только горничная ступила на порог: — собирай вещи, в Ракитино поедем!　

Сборы в дальнюю дорогу отвлекли княгиню от горестных дум. Изысканные туалеты, пошитые, дабы пленять столичный свет, остались висеть на вешалках в гардеробной. В багаж Милка уложила лишь несколько платьев, выбранных хозяйкой за строгость кроя и невзрачные тёмные оттенки. Не взяла Марья и драгоценности, которые дарил ей супруг за время недолгого замужества. Фамильные бриллианты Куташевых даже в неярком свете свечи сверкали на чёрном бархате шкатулки, словно звёзды на ночном небосклоне. Полюбовавшись дивным творением, Марья решительно захлопнула крышку и велела Милке отдать драгоценности Софье Васильевне.　

Визит княжны Куташевой после этого её нисколько не удивил. Спросив позволения войти, Софья прошагала к туалетному столику и с громким стуком поставила шкатулку на гладкую полированную поверхность.　

— Мой брат решил, что это отныне принадлежит вам, и оспаривать его волю я не собираюсь, — хмуро бросила девушка.　

— Это фамильные драгоценности, Софи, — как можно мягче заметила Марья. — Они принадлежали вашей матушке, вы должны владеть ими, а не я.　

— Отчего вдруг подобная щедрость? — Mademoiselle Куташева прищурилась.　

В это мгновение она столь сильно походила на своего старшего брата, что у Марьи Филипповны даже дыхание перехватило.　

— Боже, до чего же вы с Николя схожи, — чуть слышно обмолвилась она.　

— Вы уезжаете? — Софья, наконец, заметила собранные дорожные сундуки.　

— Да, — Марья кивнула и со вздохом произнесла: — мне тяжело здесь. Я поеду к себе в Ракитино.　

Софья переменилась в лице. Растерянное грустное выражение сменилось пренебрежительной усмешкой.　

— Видимо, ваши обещания ничего не стоят.　

— Я помню всё, что обещала вам, — Марья Филипповна подняла голову, с вызовом глядя в глаза золовки. — Я не стану пытаться увидеться с Ефимовским, к тому же в Ракитино встретиться с Андреем Петровичем мне будет несколько затруднительно. Он вернулся на службу и нынче пребывает в Петербурге.　

— Откуда вы узнали о том? — Софья потупилась.　

— Он сам мне написал, — улыбнулась Марья Филипповна и добавила, не без некого злорадства наблюдая, как краска стыда заливает щёки княжны: — весьма лестно о вас отзывался.　

— Простите, я подумала…　

— Я знаю, о чём вы подумали, Софи, — перебила её Марья. — И нисколько не удивлена. Вы всегда были невысокого мнения обо мне, но нынче мне незачем лгать вам. Не могу оставаться в Сосновках. Мне тягостно находиться здесь, слишком много воспоминаний, слишком много горьких воспоминаний, — она вздохнула. — А бриллианты заберите. Они ваши по праву рождения. Негоже чужому человеку отдавать то, что должно быть передано по наследству.　

Княжна взяла в руки шкатулку.　

— Ежели я могу что-нибудь сделать для вас, — она заглянула в глаза своей belle-soeur.　

— Вы довольно сделали для меня, Софи. Вы подарили мне надежду, а это много больше, чем все сокровища царя Мидаса.　

Наутро Марья торопливо переступила порог ставшего ненавистным дома и, забравшись в карету, взяла из рук няньки хнычущего Мишеля.　

Долгая поездка по раскисшим от осенней распутицы дорогам оказалась тяжёлым испытанием. Колёса экипажа то и дело вязли в глубокой колее, пассажиров немилосердно трясло на ухабах. Унылый пейзаж за окном навевал тоску. Там, где ещё совсем недавно глаз радовала сочная зелень, ныне простирались покрытые пожухлой травой равнины, деревья уже успели растерять яркий осенний убор и лишь кое-где сухие листья покачивались на ветру. Не прекращался мелкий моросящий дождик, отчего в карете было сыро и холодно. Спустя две утомительные седмицы, тяжёлая карета въехала в ворота маленькой усадьбы.　

Во внутреннем дворике имения Марья Филипповна огляделась. По ступеням навстречу барыне торопливо спустился управляющий, пребывавший в страшном волнении. Он и не думал о том, что княгиня надумает поселиться в Ракитино. "Ведь могла бы остановиться у брата в Полесье, так нет же принесло её на ночь глядя. Комнаты не топлены, к ужину ничего не готовили", — в панике думал он, помогая хозяйке имения подняться по ступеням.

— Вы уж не серчайте шибко, ваше сиятельство. Не ждали мы вас нынче, — принялся оправдываться он, распахивая двери в тесную переднюю.　

— Довольно причитать, Егор Дмитриевич, — перебила его Марья Филипповна. — Пускай для Михаила Николаевича молока согреют, мне же и чаю с холодной закуской довольно будет.　

После скромного ужина Марья Филипповна отправилась спать. Княгиня долго ворочалась в постели, укутавшись в пуховое одеяло. Накрапывавший весь день дождик к ночи разошёлся и громко барабанил по жестяному подоконнику и стёклам, поднявшийся ветер выл в печных трубах, казалось, что кто-то невидимый бродит по дому, время от времени тяжело вздыхая.　

Осенняя непогода накрыла всё вокруг холодными моросящими дождями и окутала туманами. Марья Филипповна никогда не любила осень, особенно позднюю, лишённую очарования ярких красок, холодную и промозглую, но ныне её внутреннее мироощущение оказалось настолько созвучно этому состоянию природы, её увяданию в преддверии долгого зимнего сна, что она даже стала находить удовольствие в долгих одиноких прогулках под сенью полупрозрачных голых веток в саду.

Княгиня Куташева возобновила прежнюю дружбу с соседями по имению, но, разумеется, первым делом известила о своём приезде родственников. Елена Андреевна попеняла дочери на её решение жить в Ракитино. В Полесье огромный особняк, а она поселилась в захудалом деревянном домишке. Что люди скажут о том? Да и негоже молодой вдове жить одной в уединённой усадьбе. Сетования матушки Марья Филипповна выслушала со снисходительной улыбкой на устах. В былые времена она остереглась бы вызвать её недовольство, но ныне всё переменилось, она и себя ощущала совершенно другой. Осознание того, что она совершенно свободна в своих поступках и суждениях, вольна принимать решения без оглядки на кого бы то ни было, пришло не сразу, но как только она поняла это, ощущение свободы в некоторой мере даже вскружило ей голову. Отныне никто не может заставить её поступать поперёк собственной воли и вопреки желаниям.　

В Ракитино княгиня Куташева, наконец, ощутила себя барыней, полновластной хозяйкой. Утро Марьи Филипповны начиналось с лёгкого завтрака, за которым неизменно следовала встреча с управляющим. Егор Дмитриевич рассказывал ей обо всём, что происходило в имении, и хотя ранее сам справлялся со всеми делами и неурядицами, ныне ждал указаний. Не всегда Марья Филипповна могла понять суть того или иного вопроса, и когда такое случалось, она не гнушалась спросить совета, но само сознание того, что ничего более в усадьбе не происходит без её ведома, было ей весьма приятно.

Однако с наступлением осени забот в имении осталось немного. Урожай был давно убран, заготовки на зиму сделаны. Обновив интерьер старого дома, Марья Филипповна обнаружила, что ей совершенно нечем заняться. Чтение её нисколько не увлекало, рукоделие быстро наскучило, потому как от природы своей княгиня Куташевна не обладала ни терпением, ни усидчивостью.　

В конце ноября выпал первый снег и ударили морозы. Раскисшие дороги подмёрзли, и довольно скоро поверх некогда непролазной грязи появился укатанный зимник. Теперь у княгини Куташевой была возможность выезжать. Каждое утро Марья Филипповна вместе с малолетним сыном в крытом возке отправлялась к заутрене в большой сельский храм.　

По окончанию службы у неё всегда была возможность пообщаться с соседями, узнать последние уездные новости. Часто она встречала Калитиных и Василевских. Павел Алексеевич видимо ещё не забыл вынужденного купания в пруду Полесья, а потому некоторое время держался с княгиней Куташевой отчуждённо, но Марья Филипповна к бывшему поклоннику была неизменно ласкова и доброжелательна, а потому Василевский вскоре оттаял.

С началом Рождественского поста Павел Алексеевич осмелился наведаться в Ракитино с визитом. Марья не придала значения тому, что Василевский приехал один, без супруги, она настолько тяготилась своим одиночеством, что с радостью приняла его, невзирая на некую неприличность подобного визита.　

Они много говорили, вспоминали прошлое, Павел Алексеевич напомнил Марье Филипповне об осенней охоте на волков после которой они все вместе провели дивный вечер в имении Василевских.　

Марья хорошо помнила тот день. Ещё бы! Ведь ей весь вечер пришлось делать вид, что она совершенно равнодушна к Ефимовскому, тогда как хотелось глядеть на него неотрывно. А когда она позволяла себе быстрый взгляд в его сторону, то сердце заходилось в груди от огня, пылающего в его ответном взоре.　

Василевский провёл в Ракитино почти половину дня и уехал только с наступлением сумерек. Через три дня Павел Алексеевич вновь появился на пороге дома Марьи Филипповны и, как и в прошлый раз, хозяйка усадьбы оказала ему довольно радушный приём. Пили горячий чай, беседовали, в этот раз они не стали предаваться воспоминаниям, а говорили больше о делах насущных.　

— Отчего вы не остались на сезон в Петербурге? — Полюбопытствовал Василевский.

— Ежели вы не забыли, то я ношу траур, потому мне в столице нынче делать нечего,　

— Марья Филипповна чуть заметно улыбнулась.　

— И вам не скучно здесь зимой в сельской глуши? — Удивился Павел Алексеевич.　

— Ну, что вы, Павел Алексеевич. Благодаря вам я вовсе не ощущаю ни скуки, ни одиночества. Вы всегда были мне преданным другом.　

— Мне бы хотелось быть для вас не только другом, Мари, — яркий румянец проступил на бледном лице Василевского, он смущённо отвёл глаза.　

— Поль… — пребывая в некотором замешательстве, Марья Филипповна пыталась найти достойный ответ.　

Ей не хотелось обижать его, но и мысль, высказанная им, в душе отозвалась тревогой.　

— Право слово, — вздохнула она, — мне всегда было легко с вами… вы дороги мне, Поль, но я не могу вам предложить ничего, кроме своей дружбы.　

— Ответьте, Мари. Вы никогда ничего ко мне не испытывали? Даже симпатии? — Умоляюще глядя на неё, вопрошал Василевский.

— Ну, отчего же? Вы всегда были мне симпатичны, Поль, — Марью смутил столь откровенный вопрос.　

Василевский вскочил на ноги, едва не опрокинув стул, порывисто опустился на колени у ног княгини Куташевой и, завладев её рукой, принялся покрывать быстрыми поцелуями тонкие пальцы:　

— Позвольте мне любить вас, Мари. Прошу вас, не прогоняйте меня, — горячо шептал он, удерживая хрупкие запястья в своих ладонях.　

— Поль, прошу вас, — Марья испугалась его горячей настойчивости, лихорадочного блеска серых глаз и попыталась освободиться от него. — Прошу, оставьте.　

У неё словно глаза открылись. Василевский уже не был тем робким юношей, который пытался объясниться ей в своих чувствах. Ныне у её ног был мужчина, сильный и отчаянно желавший добиться её благосклонности. Марья предприняла попытку подняться, но Павел Алексеевич тотчас обхватил обеими руками её тонкий стан, спрятав лицо в складках чёрного шёлкового платья.　

— Я всегда любил вас, Мари, — глухо заговорил он. — Вам было четырнадцать, когда я впервые понял, как много вы значите для меня. Я страдал от этого чувства, мучился им, ибо, когда осмелился открыться вам, то был жестоко осмеян. Вы говорите, что всегда видели во мне лишь друга, но мне мало вашей дружбы, Мари.

Марья положила ладони на его широкие поникшие плечи и слегка оттолкнула своего не в меру ретивого поклонника.　

— Довольно. Павел Алексеевич, — стараясь не выдать собственной неуверенности и страха, промолвила княгиня Куташева. — Смею напомнить вам, что время нынче уже позднее, а дома вас ждут, — она вывернулась из его объятий.　

— Вы прогоняете меня? — Не отрывая от неё пламенного взора, Василевский глубоко вздохнул.　

— Остыньте, Поль, — Марья Филипповна покачала головой. — Мне будет горько лишиться вашей дружбы из-за нынешнего недоразумения.　

— Хорошо, я уеду, — он опустил голову. — Но прежде…　

Марья и вздохнуть не успела, как оказалась в крепких, отнюдь не дружеских объятьях. Твёрдые мужские губы прижались к её губам так, что у неё перехватило дыхание. Покоряясь его воле, она уступила, позволив углубить поцелуй и, едва ощутив этот слабый ответный отклик, Василевский вовсе потерял голову. Лишь появление лакея, собиравшегося доложить, что сани барина подали к крыльцу, отрезвило его и заставило выпустить из объятий ошеломлённую подобным напором Марью.

Правая рука Марьи Филипповны взметнулась вверх, отчётливый звук пощёчины в тишине комнаты, казалось, был подобен грому выстрела в пустой бальной зале.　

— Простите, — Павел Алексеевич схватился за пылающую щёку.　

— Вон из моего дома! — Едва не сорвавшись на крик, Марья Филипповна указала ему на дверь.　

Василевский молча поклонился и, развернувшись на каблуках, покинул гостиную. Марья опустилась на диван, прижав ладони к горящему лицу. Сердце колотилось в груди, всё тело покалывало, знакомая тяжесть в груди и внизу живота слишком явно свидетельствовала о том, что не явись в комнату прислуга, и она сама упала бы в объятья Василевского, словно перезревший плод.　

Как можно было допустить подобное?! Как она могла?! Ответ был слишком прост. Давно её тела не касалась мужская рука, испытав однажды наслаждение, она истосковалась по упоительным ощущениям, что может подарить близость между мужчиной и женщиной. Ей опостылело её одиночество и холодная вдовья постель. И любовь здесь совершенно ни при чём. Ведь она не любила Куташева, но это ничуть не мешало ей получать наслаждение, отдаваясь ему.

Некоторое время Марья Филипповна перестала выезжать из усадьбы, но минула седмица, за ней другая, и княгиня Куташева в канун Рождества явилась, как обычно, к заутрене. На сей раз в храме было довольно многолюдно. Василевские присутствовали всем семейством. Старый генерал весьма благожелательно ответил на приветствие соседки, Павел Алексеевич несколько сдержаннее, а вот супруга Василевского-младшего предпочла сделать вид, что не заметила княгиню Куташеву.　

Павел хотел было извиниться, и даже попытался после службы заговорить с Марьей Филипповной, но его опередили. Калитины, встретив племянницу, пригласили её к себе.　

После сытого обеда, спровадив под благовидным предлогом Василия Андреевича, Ольга Прокопьевна пожелала побеседовать с племянницей наедине.　

— Машенька, — собралась с духом пожилая дама, — до меня слухи дошли, будто Павел Алексеевич стал довольно частым гостем в Ракитино.　

— Слухи, тётушка, — Марья Филипповна отвела глаза.　

— Нехорошо, та bonne (моя милая), — madame Калитина покачала головой и тихо спросила племянницу: — а как же Андрей Петрович? Он пишет тебе?

— Нет, — вздохнула Марья.　

— Так отчего сама не напишешь?　

— Не стану навязываться, — Марья упрямо вздёрнула подбородок. — Ежели нужна ему, пускай сам приезжает.