Fatal amour. Искупление и покаяние

Глава 35

Душно, темно, невозможно дышать. Ефимовский открыл глаза и сел, в голове молотом по наковальне застучал кузнец, волны боли наплывали одна за другой. Со стоном сжав ладонями виски, Андрей вновь повалился на диван, стукнулся затылком о резной подлокотник так, что искры посыпались из глаз, злобно чертыхнулся и позвал камердинера.

— Который час? — хрипло осведомился он и откашлялся, прочищая горло.

— Полдень, барин, — замялся в дверях слуга.

— Твою ж мать, — прошипел Ефимовский, скатываясь с дивана. — Шторы раздвинь! — прикрикнул он на Прохора, споткнувшись о собственные сапоги в полумраке комнаты.

Яркий солнечный свет больно резанул по глазам. Ефимовский зажмурился. Постояв с минуту с закрытыми глазами, Андрей, прищурившись, осмотрел комнату. Расторопный слуга уже успел убрать следы вчерашней попойки, и ныне о ней напоминала только тупая боль в голове.

— К вам посыльный был из штаба, — робко заметил Прохор.

— Проспал! — злобно сверкнул синими очами Ефимовский. — Отчего не разбудил?!

Прошка виновато потупился. Пожалел, не стал будить барина рано поутру.

— Что стоишь столбом. Пошевеливайся. Бриться буду, — провёл ладонью по шершавому подбородку Андрей.

Спустя полчаса Ефимовский уже входил в здание штаба. Торопливо миновав коридор, он распахнул двери в приёмную. Дверь в кабинет Розена оказалась открыта. Завидев его на пороге приёмной, Григорий Владимирович поднялся из-за стола.

— Опаздываете, штабс-капитан, — попенял ему главноуправляющий. — Входите, разговор у меня к вам имеется.

Ожидая, что Розен станет журить его за неподобающий вид и опоздание, Ефимовский тяжело вздохнул и ступил в кабинет, плотно прикрыв за собою двери.

— Ваше высокопревосходительство, — начал он, стараясь подобрать слова, дабы объяснить причины своего опоздания.

Розен словно прочёл его мысли и только махнул рукой:

— Оставьте, Андрей Петрович.

Пристальный взгляд главноуправляющего скользнул по высокой ладной фигуре адъютанта.

— Я желал бы поговорить с вами о вашем продвижении по службе. Вижу, что работа штабного офицера вам не по нутру. Был у меня Григорьев накануне, хлопотал о вас. Думает, что вам вполне по силам принять командование его полком.

— Это высокая честь для меня, — смутился Андрей. — Но… — помедлил он, — я бы хотел просить о возвращении в Петербург в Кавалергардский полк, — выпалил он на одном дыхании.

— В Петербург?! — вскинул недоумённый взгляд на своего адъютанта Розен. — Помилуйте, здесь не хватает толковых офицеров, а вы в столицу собрались, шаркать по паркету в светских гостиных да дамские ручки целовать?! — гневно осведомился он.

Розен раздражённо прошёлся по небольшому кабинету, обошёл вокруг застывшего навытяжку адъютанта. Ефимовский молчал, только бьющаяся жилка на виске выдавала, сколь сильно задели его слова главноуправляющего.

— Вы — боевой офицер. Безусловно, вы будете прекрасно смотреться в строю на парадах и смотрах, но ваш опыт куда более ценен здесь, нежели в Петербурге, — продолжил Розен. — Я разочарован, Андрей Петрович.

Андрей отвернулся к окну, едва заметно выдохнул, стараясь подавить раздражение, что нарастало в душе с каждым новым и вполне справедливым упрёком, высказанным Розеном. Не признаешься же ему, что в Петербург его гонит вовсе не желание избежать опасностей, с коими он непременно столкнётся, приняв на себя командование полком в боевых условиях, а стремление разобраться в собственных чувствах к женщине, которая предпочла ему человека, коего он всю сознательную жизнь считал лучшим другом.

— Я сомневаюсь, что достоин подобной чести, — тихо ответил он.

— Позвольте полюбопытствовать, отчего? — остановился напротив него Розен.

— Считаю, что мне недостаёт опыта для того, чтобы принять на себя подобную ответственность. В Новых Закаталах под моим командованием находился эскадрон, — подавив тяжёлый вздох начал свой рассказ Андрей. — Получив донесение о приближении хорошо вооружённого отряда неприятеля, много превосходящего нас в численности, я принял ошибочное решение и вместо того, чтобы скомандовать отступление, приказал принять бой. По моей вине погибла большая часть моих людей тогда, как был шанс сохранить эти жизни.

— Мне известно о том, — перебил его Розен. — Вы приняли бой и с достоинством сдерживали противника до прибытия подкрепления. Это война, штабс-капитан, и потери здесь неизбежны. Ежели это единственный ваш довод, то, боюсь, он меня не убедил. Григорьев — хороший офицер и толковый командир, но он уже немолод и служба ему в тягость. Для вас же это превосходная возможность получить эполеты полковника. Так что вы мне ответите? Могу я писать представление на вас?

Ефимовский молчал. От него требовали незамедлительно принять решение, способное перевернуть всю его жизнь. Ещё вчера вечером он был убеждён, что ему надобно ехать в Петербург, а вот нынче стал сомневаться в том, что это столь уж необходимо. Он ничего не в силах изменить. Поехать только для того, дабы взглянуть в лживые голубые глаза, той, что говорила ему о любви? А стоит ли оно того? Но вместе с тем Андрей понимал, что не будет ему покоя, пока он не поймёт, отчего вышло так, а не иначе.

Розен остановился у стола и принялся нетерпеливо барабанить пальцами по его поверхности в ожидании ответа своего адъютанта. Ефимовский поморщился. Даже этот тихий монотонный стук сводил с ума.

— Коли вы поручите мне отвезти представление в Петербург, я согласен, — решился он.

— Возможно, есть некие обстоятельства, что заставляют вас посетить столицу? — осведомился Розен. — Коли вам нужен отпуск, я не стану возражать, — продолжил он.

— Некие обстоятельства, вынуждающие меня, как можно скорее посетить столицу, действительно существуют, — сдался Андрей, поражаясь проницательности Розена.

— Полгода, — отрывисто бросил главнокомандующий. — Я думаю, этого вам должно хватить, дабы разрешить все ваши затруднения.

— Более чем, — наклонил голову Андрей в знак согласия.

— Ступайте, собирайтесь в путь. Представление на вас уже готово, а отпуск я вам сегодня же подпишу.

Покидал кабинет главноуправляющего Андрей несколько обескураженным. Григорьева он успел узнать довольно хорошо, и сей бравый вояка никак не производил впечатление человека, желавшего оставить службу. Насколько он мог судить, Григорьева в полку любили и уважали, а потому ему польстило, что сам полковник замолвил за него словечко.

Он собирался нынче в штаб с единственной целью: просить о возвращении в Петербург, но во время разговора, Розен сумел затронуть в его душе некие струны, сыграть на его тщеславии и добился его согласия. Тем более, отныне у него не было причин возвращаться в столицу навсегда.

На следующее утро из Тифлиса в Петербург отправился небольшой отряд: Ефимовский, взявший на себя обязанности курьера, в сопровождении казачьего конвоя, поскольку с наступлением тепла участились нападения горцев на путников.

С наступлением апреля огромный мрачный парк окружавший усадьбу в Сосновках совершенно преобразился. Зелёной прозрачной дымкой первая зелень окутала голые ветки исполинских дубов вдоль подъездной аллеи. Пруд оттаял и стал похож на огромное опрокинутое зеркало, в котором отражались пушистые белые облака, медленно плывущие в небесно-синей лазури. В ярко-зелёном травяном ковре мелькали бледные нежные головки первоцветов. В многочисленных фонтанах на территории парка, очищенных от прошлогодней листвы, тихо журчала вода. Но ни наступившая весна, ни дивные красоты старинной усадьбы Марью Филипповну не радовали.

За всё время её пребывания в Сосновках от Николая не пришло ни единой весточки, все её письма к супругу оставались без ответа. С каждым прожитым днём полнейшее равнодушие со стороны князя раздражало Марью Филипповну с каждым днём всё более. В первые дни после отъезда Куташева домашняя челядь молодую хозяйку словно и вовсе не замечала, обращаясь по заведённой традиции со всеми вопросами к Анне Кирилловне, но так продлилось недолго. Марья Филипповна вовсе не намерена была терпеть подобное пренебрежение собственной персоной, и война за бразды правления в усадьбе разгорелась не на шутку. Молодая княгиня, отдавая распоряжения, зачастую шедшие в разрез с пожеланиями Анны Кирилловны, ожидала их незамедлительного исполнения.

Пожалуй, самым ярким эпизодом этой войны стало наказание лакея, осмелившегося пренебречь распоряжением княгини Куташевой. Madame Олонская имела привычку спать ложиться довольно рано, потому ужин в усадьбе всегда подавали к шести часам. Марья вознамерилась изменить заведённый уклад и как-то после обеда, велела лакею, прислуживающему за столом, накрыть ужин на час позже. Вечером, спустившись в столовую и найдя стол совершенно пустым, княгиня поинтересовалась у прислуги, гасившей свечи в канделябре, отчего стол ещё не накрыт? Слуга ответил, что Анна Кирилловна велела подать всё, как обычно к шести, а коли её сиятельство желает отужинать, то он мог бы принести ужин в её покои.

Распорядившись пригласить к ней управляющего, Марья Филипповна удалилась к себе. Недоумевая, зачем мог понадобиться молодой хозяйке, управляющий, тем не менее, поспешил явиться пред светлые очи её сиятельства. Высказав Порфию Игнатьевичу все свои претензии, Марья пожелала, дабы нерадивого лакея, осмелившегося перечить ей, примерно наказали. Поутру бедолагу выпороли на конюшне розгами, дабы другим неповадно было, а молодая княгиня лично присутствовала при проведении экзекуции.

До того ей никогда не приходилось видеть ничего подобного. Ни её отец, ни брат никогда не наказывали прислугу подобным образом. Марья Филипповна оказалась не готова к тому, что вид чужих страданий окажет на неё столь сильное воздействие. Она с трудом выстояла до окончания экзекуции, мёртвой хваткой вцепившись в дверцу стойла. Всякий раз, когда раздавался свист розги, молодая княгиня закрывала глаза, но тотчас её слуха достигал стон несчастного подвергнутого порке. Вид иссечённой бледной спины со вздувшимися тёмно-багровыми рубцами с выступившими поверх них каплями крови, вызвал дурноту. Насилу на ватных ногах добралась она до своих апартаментов, где закрылась в уборной. Марью рвало около получаса. Бледная, дрожащая, она ползком добралась до постели и, накрывшись с головой одеялом, пролежала почти до самого вечера.

С тех пор никто из прислуги не осмеливался пренебрегать пожеланиями княгини, а Анна Кирилловна почла за лучшее не вступать в открытую конфронтацию и принялась засыпать письмами с жалобами на Марью Филипповну её супруга.

В отличие от своей тётушки Софья не жаловалась Куташеву, на произвол, что, по мнению madame Олонской, учинила в усадьбе молодая княгиня. Марья вовсе не обращала внимания на свою золовку, или делала вид, что не замечает её, хотя mademoiselle Куташева неоднократно пыталась растопить лёд отчуждения в отношениях с женой брата, но всё её попытки натыкались в лучшем случае на холодность и высокомерие со стороны княгини.

Немало огорчений княгине доставили и изменения, произошедшие с её внешностью. Ныне из зеркала на неё глядела не юная стройная барышня, а весьма располневшая и раздобревшая особа. Марья часами просиживала около зеркала, вглядываясь в своё отражение и горюя об утраченной красоте. Прогулки верхом стали для неё совершенно невозможны, ей и по парку-то передвигаться удавалось с величайшим трудом. Ноги её распухли, быстро растущий живот мешал спать по ночам. Часто, лёжа в постели на спине и мучаясь от болей в пояснице, она, на чём свет стоит, кляла Ефимовского и собственную глупость. "Никогда больше! Никогда!" — шептала она по ночам с трудом переворачиваясь на бок.

Спасаясь от скуки, Марья стала часто наведываться в библиотеку. Она облюбовала кресло у окна, где проводила долгие часы за чтением. Застав Анну Кирилловну ясным погожим утром в том самом кресле за чтением письма от Куташева, Марья пришла в бешенство. Стало быть, Nicolas писал своей тётке, а ответить ей не удосужился. С трудом сдерживая владевшую ею ярость, Марья Филипповна неаккуратно впихнула на место взятый накануне том и прошлась вдоль полок, делая вид, что выбирает следующий.

Она и не думала скрывать своё дурное настроение от madame Олонской, нарочно громко хлопая застеклёнными дверцами шкафов, двигаясь поспешно, насколько это ей позволяло её положение, и отрывисто. Анна Кирилловна довольно быстро смекнула, в чём причина раздражения молодой княгини и поспешила ретироваться из библиотеки, дабы не попасть той под горячую руку. Поднимаясь в свои покои, она встретила Софью, собравшуюся выйти в парк. Пожилая дама была полна негодования и, встретив свою подопечную, не удержалась от того, чтобы высказаться:

— Сонечка, дитя моё, как мне не жаль это говорить, но Николя совершил чудовищную ошибку, женившись на этой ужасной женщине, — запричитала Анна Кирилловна.

— Не говорите так, тётушка, — покачала головой Софья. — Марья Филипповна вовсе не ужасная, а её холодность и отчуждение происходят от того, что Nicolas сам дурно обращается с женой, — вступилась она за невестку. — Вы уже видели Марью Филипповну? — осведомилась девушка.

— Она была в библиотеке, — недовольно отозвалась Анна Кирилловна. — Видела бы ты, как она посмотрела на меня, но что медуза-горгона, — добавила madame Олонская.

— Вы преувеличиваете, тётушка, — примирительно заметила Софья и поспешила в библиотеку.

Пренебрежение супруга стало последней каплей в чаше терпения. Марья тяжело опустилась в кресло и, закрыв лицо ладонями, разрыдалась. Она не слышала, как открылась дверь, не слышала тихих шагов золовки по натёртому до блеска паркету, только, когда её плеча коснулась узкая ладошка, Марья очнулась от своих горьких дум. Поспешно утерев слёзы рукавом платья, она подняла голову и взглянула на девушку.

— Софи, вы что-то хотели? — довольно холодно поинтересовалась она.

— Вы чем-то огорчены? — отозвалась Софья. — Могу ли я что-нибудь сделать для вас?

— Что вы можете, Софи? — горько усмехнулась княгиня.

— Я могу вас выслушать. Вы расскажете о том, что вас печалит, и вам станет намного легче, — робко улыбнулась девушка.

— Вы кто? Мой духовник? — опираясь на подлокотники, с видимым усилием поднялась с кресла Марья. — Оставьте ваши нелепые попытки навязать мне свою дружбу. Я в вашей жалости нисколько не нуждаюсь, — злобно добавила она.

— Тогда позвольте дать вам совет, Марья Филипповна, — не смогла скрыть обиды Софья. — Коли вы желаете что-то изменить, так поезжайте в Петербург, поговорите с Николя.

— Вы правы, Софи. Я так и сделаю, — остановилась на пороге Марья. — И простите, коли обидела вас. Право слово, я вовсе не желала с вами ссориться.

Княгиня велела заложить экипаж с тем, чтобы поехать в столицу и выказать супругу своё недовольство при личной встрече. Управляющий, до нельзя смущённый её распоряжением, лично явился в покои Марьи Филипповны и попытался объяснить, что барин, дескать, не велел выпускать молодую жену из усадьбы.

Выслушав сбивчивые объяснения, Марья, уже облачённая в дорожное платье, насилу поднялась с низкой банкетки и, обойдя управляющего кругом, вышла из комнаты. Порфий Игнатьевич поспешил догнать княгиню и остановил её около лестницы.

— Марья Филипповна, ваше сиятельство, ну, куда же вы собрались, голубушка? Отпишите князю, он сам к вам приедет.

Остановившись на верхней площадке, Марья смерила низкорослого управляющего уничижительным взглядом:

— Коли мне сию минуту не подадут экипаж, я в Петербург пешком пойду! — процедила она сквозь зубы.

Почесав в затылке, Порфий Игнатьевич, поспешил на конюшню, отдать распоряжение, дабы подавали лошадей.

Долгий путь в Петербург совершенно измотал Марью. Местами дорогу столь сильно размыло весенним паводком, что колёса экипажа почти полностью погружались в глубокие колеи, заполненные жидкой грязью. Лошади насилу тащили тяжёлый экипаж, который немилосердно трясло на ухабах, несмотря на новые рессоры. Тяготы пути до столицы, только усилили и без того полыхавшее пламя гнева, и когда поздним вечером карета, наконец, покатилась по булыжной мостовой, Марья пребывала уже в той стадии крайнего раздражения, погасить которое мог только яростный взрыв.

До этой поездки Марье никогда не доводилось бывать в столичной резиденции Куташевых. Выстроенный в конце восемнадцатого столетия в стиле классицизма трёхэтажный особняк поражал воображение своими размерами. Дожидаясь, когда привратник откроет кованые ворота в арке, ведущие во внутренний двор дома, где находился парадный вход, Марья обозревала монументальное строение не без некоего трепета. Уличные фонари освещали фасад, выкрашенный в жёлтый цвет и белые колонны, поддерживающие крышу портика. Не менее великолепным оказалось внутреннее убранство дома. Шаги княгини гулким эхом отдавались в огромном вестибюле, пока она шла к лестнице, ведущей в верхние покои. Madame Куташеву не ждали, и прислуга несколько растерялась при её появлении. Дворецкий, принявший из рук княгини ротонду и шляпку, едва ли не бегом кинулся вперёд неё, дабы отдать распоряжение подготовить хозяйские покои.

Пока прислуга растапливала печь в спальне и накрывала на стол поздний ужин, Марья любовалась из окна отражением фонарей в тёмных водах Мойки. Лакей и истопник, закончив свои дела с поклоном удалились, оставив молодую княгиню наедине с её горничной. Избавившись от дорожного платья и надев тёплый капот, Марья устроилась в кресле, с наслаждением вытянув ноги.

Милка распустила волосы хозяйки и стала водить по ним щёткой. Прикрыв глаза, Марья наслаждалась неторопливыми ласкающими движениями горничной.

— Митька сказал, что барин дома почти не ночует. Всё к цыганам с дружками своими ездит почти каждый вечер, — принялась делиться тем, что успела узнать у местной челяди Милка.

— Кто это, Митька? — нахмурилась Марья, открыв глаза.

— Так камердинер Николая Васильевича, — разделив волосы на пряди, взялась заплетать их в косу горничная.

— Я не желаю ничего слышать о том, — прервала болтовню Милки княгиня Куташева.

Слова горничной больно задели самолюбие, особенно нынче, когда Марья ощущала себя такой уродливой. Выходило, что пока она коротала дни в деревне в обществе mademoiselle Куташевой и этой надоедливой старухи Анны Кирилловны, Nicolas, развлекался, как ни в чём не бывало. Не надобно было даже гадать о том, зачем он ездил к этим самым цыганам. Впрочем, уже лёжа в постели, Марья решила, что, возможно она не права, обвиняя супруга в прелюбодеянии. Ведь поездки к цыганам и попойки были не такой уж редкостью среди господ офицеров. Она долго ворочалась, выбирая удобную позу, но так и не могла уснуть, невзирая на чудовищную усталость. Небольшие часы на туалетном столике тихо отзвонили полночь. Под окнами послышался цокот копыт по булыжной мостовой и шум подъехавшего экипажа. До чуткого слуха Марьи Филипповны донёсся мужской голос, весьма напоминающий голос её супруга. Княгиня прислушалась. Да, так и есть, князь посреди ночи пожаловал домой. Марья со вздохом опустила голову на подушку. Вскоре тяжёлые шаги раздались в соседних комнатах, послышались голоса, и один из них явно принадлежал женщине.

Княгиня села на постели, осторожно спустила ноги с кровати и крадучись дошла до дверей, ведущих в покои супруга. Стараясь не шуметь, Марья чуть приоткрыла одну створку и прислушалась. Говорили слишком тихо, и она совершенно не могла разобрать слов. Рискуя быть обнаруженной, Марья приоткрыла дверь чуть шире и заглянула в комнату.

Держась одной рукой за стену, её супруг другой обнимал тонкий стан высокой девицы, тёмные волосы которой буйной шелковистою гривой спускались до самой талии. Яркие юбки, тускло поблёскивающие в свете настенного канделябра мониста на смуглой шее красавицы, не оставляли сомнений в том, что перед ней дочь свободного племени.

"Да как он мог!" — зажала рот ладошкой Марья, дабы не выкрикнуть вслух того, что вертелось у неё на языке. Он что же совсем разума лишился?

Отпрянув от двери, Марья схватила со спинки кресла капот и, путаясь в рукавах, натянула его на себя. В темноте она запнулась об угол банкетки и едва не упала.

Заслышав шум за стеной, Николай нетвёрдым шагом дошёл до двери и распахнул её настежь.

— Мари! — не сдержал он удивлённого возгласа, разглядев женщину перед собой.

Поначалу Марья испугалась, но вскоре страх уступил место гневу:

— Боже, Nicolas! На кого ты похож?! — брезгливо наморщила нос княгиня. — От тебя же разит, как от извозчика в базарный день. Да как только ты мог додуматься притащить сюда это цыганское отродье?! — выдала она гневную тираду.

Куташев усмехнулся и, ухватив её за руку повыше локтя, потащил в свою спальню.

— Ну и ну, Марья Филипповна. Роль ревнивой супруги вам удалась блестяще. Браво! — издевательски несколько раз хлопнул он в ладоши. — А теперь объясните мне, что вы делаете в Петербурге, коли я велел вам оставаться в Сосновках? — холодно осведомился он.

Марью поразило, сколь быстро он преобразился. Ещё совсем недавно казалось, что он был изрядно пьян, но теперь глядя на него, она бы не осмелилась утверждать подобное. Княгиня бросила быстрый взгляд на цыганку, робко присевшую на краешек кресла. "Он что же полагает, что я стану оправдываться перед ним в присутствии этой дряни?!" — изумлённо воззрилась она на супруга. Её даже затрясло от злости.

— Скажи, чтобы она убиралась отсюда! — кивнула Марья на цыганку.

— Не тебе мне указывать, что мне делать в моём доме, — возразил Куташев.

— Довольно, князь! — заговорила молчавшая до того цыганка. — Я ухожу, — поднялась она с кресла.

— Сядь, Рада! — рявкнул Куташев.

— Не тебе мне указывать, что делать, — насмешливо изогнула бровь Рада. — Это ты женой своей командуй, — добавила она, направляясь к выходу из спальни.

Толкнув дверь, она едва не стукнула по лбу камердинера князя.

— Рада, вернись, — настиг её Куташев и, ухватив за плечи, развернул к себе лицом.

— Довольно! — прошипела, как разъярённая кошка цыганка. — Довольно, ты не только жену свою позоришь, но и меня, а я не потерплю подобного. Не приезжай больше к нам в табор, гаджо! — вырвалась она из его рук и зашагала по коридору.

— Митька, скажи Демьяну, чтобы отвёз в табор, — вздохнул Куташев, проводив глазами ночную гостью.

Вернувшись в спальню, Марьи он не застал. Толкнув дверь в смежные покои и, убедившись, что та заперта, Куташев постучал.

— Мари, открой, — тихо попросил он.

— Уходи! — послышалось из-за двери.

— Я её выломаю, — пригрозил князь.

— Ломай, — равнодушно отозвалась Марья.

Николай налёг на дверь плечом. Дерево затрещало. Испугавшись, что он и в самом деле выломает дверь, Марья поспешила повернуть ключ в замке. Ведь не станет же он её бить?

Князь ввалился в спальню жены и замер посреди комнаты. Пламя единственной свечи в подсвечнике заколыхалось и едва не погасло. Марья устало опустилась в кресло. Она ожидала, что супруг будет в ярости после того, как она осмелилась закрыться от него, но Куташев выглядел довольно спокойным, и потому она решилась высказать свои соображения относительно их будущего:

— Nicolas, мы с вами совершили ошибку. Нам надобно развестись, — тихо заговорила она.

— Увы, это невозможно. Вы в тягости и скоро подарите мне наследника или наследницу, — возразил Куташев.

— Стало быть, мои письма вы всё-таки читали, — пождала губы княгиня.

— Читал, — ответил Николай. — Впрочем, одного взгляда на вас довольно, дабы понять что к чему.

— Но не сочли нужным написать ответ.

— Не счёл, — согласился он.

— Да, я понимаю. Теперь понимаю, чем вы были столь сильно заняты, что не удосужились ответить ни на одно моё письмо, — чувствуя, как вновь в ней закипает гнев, огрызнулась Марья.

— Вот что я вам скажу, Мари. Впредь вы станете слушаться меня и делать то, что я вам говорю…

— А ежели нет, — перебила его Марья.

— Тогда я отправлю вас в самое дальнее имение, откуда вам не то, что до Петербурга, но и до Москвы будет не добраться, — пообещал Куташев. — Коли вы приехали, останетесь здесь, но более подобных выходок я не потерплю. А теперь покойно ночи, — повернулся он к ней спиной.

— Nicolas, и всё же, зачем вы женились на мне? — остановила она его.

— Бес попутал, — усмехнулся, не оглядываясь Куташев, и закрыл за собою двери.