Fatal amour. Искупление и покаяние

Глава 29

Путешествие в Тифлис поначалу было довольно лёгким и приятным, лишь недовольство собой, осознание того, что где-то он упустил нечто важное, отравляло Андрею все впечатления от него.

Добравшись до Екатиренограда, почти седмицу пришлось ждать оказии, коей называли провиантские колоны в сопровождении пехотного конвоя обыкновенно при одном или двух орудиях, потому как пускаться далее в рискованное путешествие до Владикавказа в одиночку было сущим безумием. Горцы день и ночь рыскали за добычей по соседству с русской границей и вдоль дороги, служащей для прямого сообщения с Грузией. На ночь езда по дорогам совершенно прекращалась, только курьеры в сопровождении усиленного казачьего конвоя решались пускаться в путь. Слухи о зверствах разбойниках на дорогах Ефимовского не пугали. Напротив, ощущение опасности будоражило кровь, но повинуясь здравому смысл и понимая, что одинокий путник станет лёгкой добычей Андрей остался в Екатеринодаре дожидаться оказии.

От Екатиринограда до Тифлиса в путь пустились с провиантской колонной и добрались без приключений, только медлительность передвижения вызывала в Ефимовском глухое раздражение. Проезжая мимо Гарцискарской заставы, Андрей вздохнул с облегчением: долгое утомительное путешествие подходило к концу. Далее дорога извивалась по пустому месту до самого дома главноуправляющего. Бросив взгляд на горную гряду, темнеющую на фоне огненно-красного заката, Ефимовский зябко поёжился: холодные горные пики выглядели неприветливо и даже где-то зловеще. Порыв ледяного ветра с берегов Куры пробрал до самых костей. Всё тело затекло от долгого сидения в одной позе, каждая мышца ныла и молила об отдыхе.

Сам город представлял собой причудливое смешение европейской и азиатской культур. Начинался он с большого двухэтажного дома с рядом арок и колоннадой во всю длину главного фронта. В этом доме помещался главноуправляющий Грузии, ныне им являлся барон Розен Григорий Владимирович. Именно к нему надлежало явиться Ефимовскому, дабы решить вопрос о дальнейшем прохождении службы. С Розеном Ефимовский был знаком ещё со времён Польской кампании и надеялся, что у него не возникнет затруднений с переводом из гарнизона Новых Закатал куда-нибудь в иное место.

За домом главноуправляющего начиналась улица, которая вела к Эриванской площади. Собственно, именно на этой площади и располагалось здание штаба, гимназия, отделение полиции и несколько домов, построенных совсем недавно.

Тройка Ефимовского остановилась у входа в штаб. Андрей выбрался из саней, потоптался на месте, разминая замёрзшие и затёкшие ноги, и шагнул к дверям. Караульный, видя перед собой офицера, взял под козырёк, но всё же остановил, поинтересовавшись, к кому он и по какому делу. Ефимовский ответил, что прибыл для дальнейшего прохождения службы и осведомился, где ему найти дежурного по штабу офицера.

Нынче дежурил адъютант Розена поручик Волховский. Поздоровавшись, Андрей остановился на пороге. Окинув вошедшего равнодушный мимолётным взглядом, офицер вновь вернулся к своему занятию: перо в его руках продолжило бег по бумаге. Ефимовский тихонько кашлянул, желая привлечь внимание, но адъютант Розена даже бровью не повёл. Штабные офицеры превосходно освоили науку выказывать собственную значимость и низвести любого посетителя до уровня надоедливого просителя.

— Ваше благородие, — теряя терпение, обратился к нему Ефимовский, могу я увидеть его высокопревосходительство.

— Вы по какому делу, штаб-капитан? — холодно осведомился адъютант, прервав своё занятие.

— Прибыл для дальнейшего прохождения службы, — подал ему свои бумаги Андрей.

Бегло просмотрев бумаги, Волховский вернул их ему:

— Генерал нынче не принимает, — поднялся со стула поручик и прошёлся по узкой приёмной. — Приходите завтра.

— Может быть, вы подскажете, где здесь можно остановиться? — пересилив неприязнь, что у него появилась к холёному и высокомерному адъютанту Розена, осведомился он, тоном как можно более любезным и мягким.

— Охотно, — отвечал Волховский. — Коли надолго рассчитываете задержаться, то лучше снять квартиру. Выйдете из здания штаба и поворотите налево, увидите большой дом с белыми колонами. Владелец — купец Халатянц, обыкновенно он весьма охотно сдаёт комнаты и по вполне умеренной цене.

Сдержано поблагодарив Волховского за полученные сведения, Андрей направился к постоялому двору, рассудив, что рано пока снимать комнаты, коли судьба его пока не решена. Вдруг ему будет отказано в просьбе о переводе и придётся всё же ехать в Новые Закаталы.

Сняв комнату на постоялом дворе, Ефимовский отужинал, и лёг спать. Андрею казалось, что он уснёт, как только голова его коснётся подушки, но стоило только прилечь, как сонливость сняло, будто рукой. В тишине комнаты, прислушиваясь к завываниям зимнего ветра за окном, мыслями он вновь, как и множество ночей до этой, вернулся в Веденское. Он не понимал, что заставило Марью Филипповну прийти к нему в опочивальню после полуночи. Она не единожды ему отказала, стало быть не питала к нему никаких чувств, а потому он не находил объяснений её поступку.

От размышлений над обстоятельствами последнего свидания, мысли его плавно перетекли к воспоминаниям о той самой ночи. Закрыв глаза, Андрей вспоминал свои ощущения: мягкость бархатистой кожи, пленительные округлые изгибы под его ладонями. Сон смешался с явью, и проваливаясь в дрёму, он уже не мог отличить, где его воспоминания, а где мечты, о той, что и по сей день желал столь же страстно.

Когда он открыл глаза, свет холодного зимнего утра уже вовсю заливал комнату. Прошка давно вычистил и приготовил мундир, на столе стоял поднос с остывшим чаем и лёгкой закуской.

Быстро облачившись в одежду, Ефимовский отхлебнул из кружки холодный чай и поспешил в штаб. Розен был на месте, но Андрею пришлось обождать, пока генерал отправит курьера с поручением и только после того соизволит принять его. Аудиенция не заняла много времени. Оторвав взгляд от документов, Владимир Григорьевич внимательно вгляделся в стоящего перед ним офицера:

— Мы с вами ранее нигде не встречались? — поинтересовался он.

— В Польскую кампанию, под Остроленкой, — напомнил ему Андрей.

— То-то я смотрю лицо мне ваше больно знакомо, — тепло улыбнулся Розен, отчего в уголках его глаз разбежались лучики морщинок. — Насколько я понимаю, ваш отпуск по ранению ещё не окончился, потому, признаться честно, увидеть вас здесь весьма неожиданно.

Андрей промолчал. Да и что он мог ответить? Не рассказывать же Розену, что из-за женщины сорвался на Кавказ в надежде, что пуля оборвёт его мучения. Глупо. Поступок, присущий мальчишке, нежели боевому офицеру, знающему истинную цену жизни. Не дождавшись ответа, Владимир Григорьевич продолжил:

— Не стоит пренебрегать возможностью провести время с теми, кто нам дорог. Слава от вас никуда не денется.

— Ваше высокопревосходительство, состояние моего здоровья вполне позволяет продолжить службу на благо отечества, — глядя прямо в глаза Розена, отвечал Ефимовский.

— Оставьте пафосные речи, Андрей Петрович. Я не стану пытать вас о причинах, заставивших покинуть мирную гавань. Это только ваше дело, но хочу напомнить, что возможность вернуться в Петербург вам представится нескоро. Так может не стоит принимать поспешных решений?

— Моё решение никак нельзя назвать поспешным, ваше высокопревосходительство.

— Ну, что же, Андрей Петрович, коли вы всё решили и готовы заступить на службу, могу предложить вам остаться здесь в Тифлисе.

— Мой адъютант получил новое назначение при Главном штабе в столице, — поморщился генерал, — вот вы его и замените. Идите и принимайте дела у поручика Волховского, — распорядился Розен.

Ефимовский наклонил голову в знак согласия и покинул кабинет главноуправляющего. От него не укрылось отношение Розена к штабным, Андрей и сам их недолюбливал, потому таким поворотом дела остался не доволен. При штабе обыкновенно царила весьма удушливая атмосфера. Здесь почитались чины и связи, а вовсе не доблесть и заслуги на полях сражений. И вот ныне, ему предстояло нести службу среди этой братии, жадной до наград, чинов и званий.

Волховский, не скрывая радости, оттого, что ему столь быстро сыскалась замена, довольно поспешно передал дела своему преемнику и принялся объяснять, в чём состоят обязанности адъютанта при главноуправляющем. По сути, адъютанту отводилась роль секретаря, но, как рассказал поручик, на этой должности можно было обзавестись весьма влиятельными знакомствами, дабы продвинуться вверх по карьерной лестнице без особых помех. Однако, Ефимовского его рассказ нисколько не взволновал. Приди ему в голову сделать карьеру подобным образом, он бы остался в Петербурге и воспользовался связями, коих, видит Бог, у него было немало, но подобное продвижение по службе претило его натуре, да и не понимал он, каким образом он сумеет быть полезным отечеству просиживая в штабе лучшие годы жизни.

Оставшись один на один с горой бумаг, что высилась на столе и всё увеличивалась с прибытием каждого нового курьера, Андрей впал в состояние лёгкой паники. Рапорта, приказы, донесения — всё перемешалось на теперь уже его рабочем столе. Поднявшись со стула и глядя на хаос, что творился в приёмной, Ефимовский шагнул к узенькому окошку и выглянул на улицу. Прислонившись лбом к холодному стеклу, он медленно сосчитал до двадцати, стараясь унять волнение, после чего вернулся к столу и принялся раскладывать документы по стопкам, сортируя их в зависимости от назначения и даты.

Розен несколько раз вызывал его к себе, когда надобно было составить донесение или записать текст того или иного приказа. Уже к концу дня Ефимовский был убеждён, что предпочёл бы нести службу на самой дальней линии, на самом опасном её участке, нежели пытаться разобраться во всей этой бумажной карусели, что закружила его с самого утра.

Только после обеда, когда генерал уже покинул свой рабочий кабинет, Андрей закончил раскладывать документы и переписал набело все донесения.

Освободившись и вернувшись на постоялый двор, Андрей предался размышлениям над утренним разговором с бароном Розеном. Отправляясь на Кавказ, он не подумал о той, кому его решение, вне всякого сомнения, причинило огорчение, ежели ни душевную боль, о матери. Ему был ведом только один способом, коим можно было унять беспокойную совесть. Конечно, это весьма слабое утешение для madame Соколинской, но всё же будет лучше, ежели он сообщит о том, что жив и здоров, а также, что службу ему предстоит нести в штабе, не рискуя собственной жизнью.

Усевшись за стол, Андрей снял нагар со свечи и обмакнул перо в чернила. Слова ложились на бумагу легко, выстраиваясь в ровные строки. Пока он писал, улыбка не покидала его уст, а пред мысленным взором стояло милое сердцу лицо с лучиками морщинок в уголках глаз, обрамлённое прежде времени поседевшими локонами.

"Милая моя маменька, Татьяна Васильевна! Знаю, как огорчило Вас моё решение и поспешный отъезд на Кавказ, потому спешу сообщить, что жив, здоров и ныне нахожусь в Тифлисе. Не стану Вам описывать причины, заставившие меня покинуть деревню, Вы и так прекрасно осведомлены о них. Надеюсь лишь, что Вы понимаете, отчего дальнейшее пребывание в поместье сделалось для меня невозможным. Душа и сердце жаждут успокоения, но не могут обрести их, коли та, что стала причиной сего беспокойства столь близко.

Вам не стоит тревожиться обо мне, потому как ныне я остаюсь при штабе, и тяготы военных походов мне более не угрожают. Я сменил на посту адъютанта поручика Волховского. Он давно рвался в Петербург, но в Тифлис присылают мало офицеров, умеющих в достаточной степени владеть пером и грамотно изъясняться по-русски, и ему долгое время не было замены. Служба штабного адъютанта скучна и утомительна, но в ней имеется целый ряд преимуществ, которыми я, впрочем, вряд ли воспользуюсь, потому, как вовсе не к тому имею устремления.

Что я могу сказать о Тифлисе? Город довольно многолюдный, населённый представителями различных национальностей. Здесь есть целая улица, именуемая Армянским базаром. Вся улица представляет собой вид нескончаемого рынка. Довольно любопытное зрелище. Грузины, армяне, татары, лезгины, персияне, имеретины, кабардинцы, русские, немцы, каждый в своём народном платье, составляют мешаную толпу, привлекающую внимание своею яркою пестротой.

Я подумываю о том, дабы нанять квартиру, потому как, скорее всего, останусь здесь на довольно длительное время. Постараюсь писать Вам, как можно чаще, и с нетерпением буду ждать Ваших писем. Ваш любящий сын, Андрей".

Окончив писать, Ефимовский вынул из кармана брегет. Спать ложиться было довольно рано, а потому он решил воспользоваться возможностью и осмотреться в городе. До сей поры бывать в Тифлисе ему не доводилось, потому, будучи по природе своей человеком любознательным, Андрей вышел пройтись, дабы ознакомиться с местностью и составить себе какие никакие представления о нём.

Январский морозец довольно ощутимо пощипывал нос и щёки. Дыхание вырывалось изо рта облачком белого пара. Ефимовский неспешным шагом обошёл площадь, нашёл дом купца Халатянца, о котором ему говорил поручик Волховский, и направился по улице, ведущей к дому главноуправляющего. Едва солнце скрылось за горной грядой, на город быстро спустились густые зимние сумерки. Окна особняка главноуправляющего светились тёплым манящим светом, слышались приглушённые звуки музыки, кто-то музицировал. "Видимо, точно также нынче проводит время Марья Филипповна, — подумалось ему. Ведь она так рвалась в столицу, блистать, пленять, сводить с ума", — усмехнулся Андрей.

Повернувшись, он побрёл прочь. Мысли о mademoiselle Ракитиной не отпускали.

— Ваше сиятельство, Андрей Петрович, — услышал он позади себя.

Голос показался смутно знакомым. Обернувшись, Андрей с удивлением вгляделся в приближающегося к нему человека. В одноногом калеке, тяжело опирающемся на костыли, он насилу узнал Карташевского.

— Вы?! — не смог он скрыть изумления.

Карташевский криво усмехнулся. Он сильно исхудал, выглядел больным и измождённым.

— Я, — подтвердил он. — Вот, только вчера из госпиталя.

Взгляд Андрея скользнул по нему, чуть задержавшись на костылях и одной ноге.

— Граната, — неохотно пояснил Карташевский. — Всё! Отвоевался. Заберу приказ об отставке и в Пятигорск, долечивать раны. А вы, отчего же так скоро вернулись? — поинтересовался он.

— Тоска заела, — коротко, не желая отвечать, бросил Ефимовский.

Карташевский вздохнул. По нему было заметно, что он страсть, как желает продолжить разговор, но ему неловко удерживать своего случайного знакомого на улице.

Поначалу Андрей растерялся. Тот образ, что сложился в его мыслях, когда он думал о Карташевском, никак не увязывался с тем, человеком, что нынче стоял перед ним, тяжело опираясь на костыли. Сумерки уже окутали город, и вряд ли Карташевский мог видеть выражение его лица, но Ефимовский всё же отвёл взгляд, не желая выдать волнения, в которое его привела сия нечаянная встреча.

— Вы ужинали? — осведомился он. — Я угощаю, там и поговорим, — голос предательски дрогнул, но похоже, его нечаянный спутник того не заметил, и охотно согласился.

Приноровившись под неспешные движения Карташевского, Андрей направился в сторону постоялого двора, где остановился. Дорогою его попутчик поскользнулся, и чуть было не упал, но реакция Ефимовского оказалась молниеносной, он удержал Карташевского под локоть. Даже в сумерках было заметно, как вспыхнули пунцовым румянцем впалые щёки того.

Войдя в общий зал, Андрей огляделся. К нему поспешно приблизился половой и предложил столик в самом углу. Ефимовский согласно кивнул и, стащив с рук перчатки, направился к указанному столику. Карташевский последовал за ним. Сняв шинель, Андрей небрежно бросил её на спинку стула. Карташевский осторожно отложил костыли, прислонив их к стене и, с трудом удерживая вес тела на одной ноге, принялся расстёгивать свою шинель. Ефимовский поймал себя на том, что желал бы помочь, но не осмелился, опасаясь тем самым оскорбить. Под шинелью на Карташевском обнаружился офицерский мундир с эполетами ротмистра. Стало быть, чин ему вернули.

Когда офицеры устроились за столом, к ним торопливо подбежал половой и принял заказ.

— Как же вас угораздило? — кивнув на костыли, поинтересовался Андрей.

— На засаду нарвались, — раскуривая трубку, отвечал Карташевский. — Нас было пятеро, а их втрое больше, но Бог миловал, насилу ушли. Лошадь подо мной гранатой убило, осколок в ногу попал. Пока добрались до крепости, пока медик наш осмотрел… Заражение началось, — вздохнул Карташевский. — Отправили в Тифлис, а здесь разговор недолгий, оттяпали выше колена и всё тут.

За столом повисло тягостное молчание. Ефимовский невольно скосил взгляд на костыли. В душе царило смятение. Он всё ждал, когда же в нём всколыхнётся прежняя ненависть, но её не было, другое не менее тягостное чувство возобладало в нём. Жалость. Невозможно ненавидеть калеку и желать ему ещё более худшей участи, тем более понимая, что в любое мгновение, судьба-злодейка может сыграть с тобой самим столь же дурную шутку.

— Сочувствую, — тихо отозвался Андрей.

— Пустое, — откинулся на спинку стула Карташевский. — Вот ныне в отставке. Долечусь, там поеду к себе в Тульскую губернию. Женюсь, коли найдётся та, что не убоится за калеку пойти.

Бравада в голосе и нарочитая небрежность не помогли скрыть всей горечи и муки от осознания собственной ущербности. Ефимовский хорошо понимал его. Андрею вспомнилась их первая встреча. Сколько силы, сколько грации таилось в каждом движении этого человека, а вот ныне перед ним предстал калека. Ежели бы Карташевский его не окликнул, то он бы его и вовсе не признал.

— Я вот тоже жениться собирался, — усмехнулся Андрей, — но мне отказали.

— И вы решили, что Кавказ излечит ваши сердечные раны, — покачал головой Карташевский. — Неужто другой барышни не нашлось, дабы клин клином вышибить?

Разговор утих, как только у стола появился слуга с подносом. Расставив тарелки, половой удалился, спрятав в карман чаевые.

— Не нашлось, — после недолгого молчания продолжил Андрей. — Она одна такая. Да вы знать её должны, — кинул он пристальный взгляд на Карташевского.

— Любопытно, — потянулся к бутылке с вином ротмистр.

— Mademoiselle Ракитина, — небрежно обронил Ефимовский, внимательно наблюдая за своим vis-à-vis.

Рука Карташевского дрогнула, и вино пролилось на скатерть.

— Вижу, не ошибся, сия барышня вам знакома, — не отводя взгляда, пробормотал Андрей.

— Откуда вам знать о том, что мы встречались с Марьей Филипповной? — чуть севшим от волнения голосом осведомился Карташевский. — Неужто сама mademoiselle Ракитина вам поведала?

— Нет. Мари о встрече с вами умолчала, Павел Николаевич. Видимо, воспоминания больно тягостные.

Карташевский поднёс к губам стакан с вином и сделал большой глоток. Расспрашивать он не решился, выжидая, пока граф Ефимовский сам продолжит начатый разговор.

Понимая, что от него ждут объяснений, Андрей тихо заговорил:

— Вы стрелялись с моим младшим братом. Я знаю, что Мишель сам бросил вам вызов, и не виню вас в том, что случилось. Меня мучит только один вопрос. Дуэли не возникают на ровном месте, что стало поводом? Марья Филипповна была благосклонна к вам?

— Monsieur Соколинский приходился вам братом?! — удивлённо воскликнул Карташевский.

— Младшим братом по матери, отцы у нас разные, — пояснил Андрей.

Карташевский некоторое время молчал, осмысливая услышанное. Ныне ему становилась понятна неприязнь графа, с коей он столкнулся при первом знакомстве.

— Весьма скверная вышла история, — вздохнул, наконец, ротмистр, — но вы имеете право знать. Я повёл себя низко, подло. Всё дело в деньгах.

— В деньгах?! — не сумел сдержать удивления Андрей.

— Да, Андрей Петрович, в проклятом золотом тельце. Накануне того злополучного вечера, когда ваш брат бросил мне вызов я сильно проигрался. Уж не знаю, чем так насолила mademoiselle Ракитина князю Урусову, в чьём имении в тот вечер давали бал по случаю именин его сестры, но князь просил меня скомпрометировать девицу в глазах вашего брата. Надо сказать, что способ для того я выбрал совершенно бесчестный. В обмен на эту услугу князь оплатил мои карточные долги и ещё добавил кое-что, сверх того.

— Неужели сожалеете о том? — поинтересовался Ефимовский, так и не притронувшись к ужину.

Андрей только время от времени подносил к губам стакан с вином и отпивал по маленькому глотку.

— Безмерно. До сей поры в подобной низости замечен не был и девиц не компрометировал. Но раз вы сватались к Марье Филипповне, стало быть, с ней всё хорошо? — спросил он.

— Да, с Марьей Филипповной всё хорошо, — задумчиво молвил Андрей. — Господи, любила ли она Мишеля хоть немного, раз ему пришлось заплатить столь высокую цену за своё увлечение?

— Думаю, да. Знаю только, что ваш брат был помолвлен с княжной Урусовой. Видимо, опасаясь разрыва помолвки, Илья Сергеевич затеял эту интригу. Коли бы Марья Филипповна не испытывала к вашему брату никаких чувств, у князя не возникло бы даже мысли опорочить девицу в глазах жениха его сестры.

— Весьма изощрённый способ сохранить помолвку, — отозвался Андрей.

— Я не желал убивать вашего брата, Андрей Петрович. Сам не могу понять, как то получилось. Намеревался выстрелить в воздух над его головой…

— Довольно о том. Что нынче ворошить прошлое, — глубоко вздохнул Ефимовский, стараясь сохранить самообладание.

— Я понимаю вас, — с трудом поднялся из-за стола Карташевский и потянулся за костылями, стоявшими у стены. — Вынужден оставить вас, мне поутру рано выезжать.

Андрей понимал, что он сказал о том, что должен идти, дабы только сохранить лицо, ибо, зная теперь обо всём, что их связывало, догадывался о нежелании самого Андрея продлить встречу. Оставшись один, граф расплатился за ужин и поднялся в свои комнаты.

Нашлись все недостающие кусочки мозаики и сложились в весьма неприглядную картину. Ему вспомнилось, как он сам едва не оскандалил Марью Филипповну на весь Петербург. Он возненавидел её, наслушавшись россказней князя Урусова, а оказалось, что, в сущности, вина её состояла только в том, что она позволила Мишелю ухаживать за собой, зная, что он помолвлен с другой. Гнетущей тяжестью легло на сердце осознание гадости собственного поступка. Становилась понятна настороженность Марьи в отношениях с ним, её нежелание ответить согласием на его сватовство, тем более что предложение было сделано в оскорбительной манере.

Голова нестерпимо болела от обилия новшеств, с которыми ему пришлось столкнуться на новом месте службы, а поутру, всё должно было начаться сызнова. За весь день у него не было ни единой свободной минутки, дабы предаваться размышлениям о Марье Филипповне, но разговор с Карташевским вернул его к мыслям о ней. Всё, что ему оставалось это написать mademoiselle Ракитиной и попытаться объясниться. Задача оказалась не из лёгких. Как же мучительно было подбирать слова, дабы передать с их помощью всю глубину сожалений по поводу столь поспешно и неверно принятого решения. Он несколько раз начинал письмо, но перечитав первые строки, в сердцах перечёркивал написанное и начинал сызнова. Как же трудно, оказалось, признаться в собственных чувствах, пусть и не воочию, а на бумаге. Как передать всю ту тоску, что всякий раз сжимала сердце, когда он думал о ней. Как же трудно было написать:

"Машенька, мой дивный ангел, простите ли Вы когда-нибудь мне мои заблуждения? Я долгое время жил в плену иллюзии и не понимал, сколь много Вы значите для меня. Я винил Вас в том, что случилось с Мишелем, считал легкомысленной кокоткой, потому старательно пытался избавиться от того чувства, что поселилось в моём сердце со дня нашей первой встречи. Я знаю, мне нет прощения и оправданий, потому, как я не смог без постороннего вмешательства понять всю глубину того обмана, что окружал Вас.

Я знаю, что обидел Вас, умолчав о своих чувствах. Может быть, нынче поздно, но я всё же напишу. Я люблю Вас. Вдали от Вас меня неотступно преследуют сожаления о том счастье, которого я сам себя лишил, оступившись, не попытавшись удержать Вас подле себя. Всё, что я могу нынче — это смиренно просить Вас о прощении и умолять дождаться моего возвращения. Ежели та дивная ночь, что Вы провели в моих объятьях, имела последствия, прошу, сообщите мне о том, и я непременно изыщу способ вернуться к Вам. Ваш А.Е.".

Закончив письмо к Марье Филипповне, Андрей написал князю Куташеву. На долгое и пространное послание у него просто не осталось сил. Потому он кратко изложил последние события, описал своё новое место службы, посетовав на то, что мало что смыслит в обязанностях штабного адъютанта, и выразил надежду на то, что всё, может быть, ещё переменится, и ему найдётся место службы подальше от штаба. В письме он ни словом не помянул Марью Филипповну, хотя соблазн попросить Николая написать ему о том, как проводит время в столице mademoiselle Ракитина, был слишком велик.