Поймать солнце

ГЛАВА 11

ЭЛЛА

Пневмония.

Вот что я получила за то, что решила, что будет проще сдаться, чем бороться за возвращение на поверхность. Воистину, к этому все и шло. Не то чтобы я активно хотела умереть. Просто так было… легче. Меньше работы, чем позволить Вселенной возиться со мной.

Назовем это ленью.

Теперь я страдаю от последствий, прикованная к постели дома после трехдневного пребывания в больнице, где меня истыкала иголками женщина в медицинском халате, от которой пахло непроваренным рисом, а волосы были уложены в кособокий пчелиный улей. Хорошая новость в том, что я не буду ходить в школу две недели. Будем считать это маленькой победой.

Мама не знает всех подробностей моего околосмертного опыта и никогда не узнает. В тот вечер, после того как Макс пронес меня на руках весь двухмильный путь домой, он оставался со мной до тех пор, пока мама не вернулась с работы. Он рассказал ей, что я купалась в озере и мои шнурки запутались в подводной растительности.

К счастью, она была слишком ослеплена беспокойством, чтобы спросить, почему я была в обуви во время купания.

Небольшая оплошность.

Внутри меня все жаждало наказать Энди Сэндвелла и его дружков-идиотов, но единственное, чего я хотела больше — это покоя. А он никогда бы не наступил, если бы я подняла шум в Джунипер-Фоллс. С меня хватит сражений, хватит непродуктивных войн, в которых невозможно победить. Кроме того, Энди не собирался меня топить. Он не убийца, как Джона. Это был мой выбор — сложить меч.

Я сдалась.

Он победил.

Вот и все.

На пятый день своего домашнего восстановления я лежу в постели, когда в мою спальню врывается Бринн с подпрыгивающими косичками и самой лучезарной улыбкой, которую я когда-либо видела.

Здесь слишком ярко. У меня режет глаза.

Я натягиваю одеяло на лицо и прячусь.

— Элла!

Я стону в своем коконе из одеял.

— Мои легкие заполнены слизью. Мое тело чувствуется так, будто я проиграла в поединке UFC⁴. Мой мозг реагирует так же быстро, как коммутируемое соединение AOL, — хриплю я. — От меня воняет потными ногами.

— AOL?

— Мама всегда так говорит, когда я жалуюсь на Wi-Fi.

С меня срывают покрывало, обнажая мое жалкое состояние. Бринн морщится, когда видит меня, но потом приходит в себя.

— Это от меня и моих пап.

— Пап? — удивляюсь я, медленно моргая.

— Да. У меня их двое.

— Повезло. У меня даже одного нет. — Мой взгляд останавливается на тарелке с фруктами в шоколаде, состоящей из ананасовых звездочек и клубники, превращенной в сердечки. — Это очень мило. Спасибо.

— Не за что! — Она ставит тарелку на мою захламленную тумбочку, заваленную использованными салфетками, антибиотиками и пятьюдесятью тысячами бутылок с водой, и плюхается рядом с моими ногами. — Я бы спросила, как у тебя дела, но ты уже все подробно рассказала.

— Прости, что от меня воняет.

Она принюхивается.

— Нет. На самом деле от тебя пахнет апельсиновыми корками и потом. Это не такое уж ужасное сочетание.

— Я ела апельсин, когда у меня поднялась температура, — говорю я ей.

Найдя в себе силы, я медленно поднимаюсь в сидячее положение и со вздохом прислоняюсь спиной к деревянному изголовью кровати. Высушенные на воздухе пряди волос падают мне на лицо после моей последней попытки принять душ, и я отбрасываю их в сторону, чтобы посмотреть на сияющий шар солнечного света, сидящий рядом со мной. Ее осанка безупречна. Волосы идеально шелковистые. Зубы белее свежевыпавшего снега. Она не может быть человеком.

— Спасибо, что навестила меня. В этом не было необходимости.

— Но я хотела. Я пыталась зайти вчера, но твоя мама сказала, что ты еще не готова к гостям.

Это правда. Мама использует свой отпуск, чтобы побыть дома со мной, пока я выздоравливаю. Она настаивала на том, чтобы я высыпалась, получала достаточное количество жидкости и принимала антибиотики точно в назначенное время, чтобы избежать рецидива. Я благодарна, что в прошлом месяце, пока мы вставали на ноги, начала действовать государственная медицинская страховка, так что мои больничные счета были полностью покрыты. Даже не представляю, что бы мы делали в противном случае.

Меня гложет чувство вины, потому что я несу за это ответственность. Если бы только я всплыла на поверхность, ничего бы этого не случилось. Мама ужасно нервничает, думая, что я умру во сне.

Я заставляю себя слабо улыбнуться.

— Как дела в школе? — Не то чтобы меня это волновало, но это единственное, что нас объединяет.

— Все хорошо. Маккей сегодня официально пригласил меня на «Осенний бал». — Она улыбается. — Думаешь, ты будешь достаточно хорошо себя чувствовать, чтобы пойти?

— Скорее всего.

— Ура!

— Но это не значит, что я пойду.

Она морщит нос.

— О, ты должна! Ты можешь поехать с нами в грузовике Маккея. Формально, это семейный грузовик, и он такой винтажный. Одна из тех классических моделей шестидесятых годов, «Шевроле», кажется… — Она замечает, что я закрыла глаза, и хлопает меня по плечу. — Мы можем подготовиться вместе. Еще нужно выбрать платье.

— Пас, — ворчливо бормочу я.

— Да ладно тебе… ты должна пойти с Максом. В прошлом году он ходил с девушкой по имени Либби, но она была такой скучной и проявляла странное пристрастие к соленьям. Лук, огурцы, свекла. Даже свиные ноги. С тобой гораздо веселее.

— Это спорно.

Она вздыхает.

— Кстати, Макс очень за тебя волнуется.

Мои глаза снова открываются, один за другим.

— Правда?

— Да. Ходят слухи, что он спас тебе жизнь, но он не хочет об этом говорить. — Поколебавшись, девушка прикусывает розовую нижнюю губу и поднимает на меня свои карие глаза. — Это правда? Он спас тебя?

Я снова закрываю глаза и мысленно возвращаюсь к событиям у озера. Убаюкивающая тишина. Неподвижность. Искаженное мерцание оранжевого и желтого солнечного света, отражающегося от поверхности воды.

Макс.

Я думаю о том, как он смотрел на меня под водой, его каштановые волосы развевались вокруг него, словно ореол осенних листьев. Что-то подсказывало мне, что он уже бывал там так же, как и я. Он знал, каково это — хотеть утонуть. А потом он нес меня всю дорогу домой без единой жалобы, и тепла его сильных рук было достаточно, чтобы заглушить холодную озерную воду, грозившую заморозить мои кости.

Привет, Солнышко.

Останься…

Я не стану отрицать, что он спас меня. Макс Мэннинг заслуживает благодарности за то, что воскресил меня из мертвых.

— Да, это правда, — признаюсь я. — Он спас меня.

В ее глазах блестят слезы, когда Бринн прижимает обе руки к груди.

— Вау.

Подняв голову, я смотрю на уродливый потолок из пенопластовой крошки.

— Да уж.

— О! Это мне напомнило, — говорит она, роясь в кармане своего комбинезона. — Макс сказал, что у его отца какой-то приступ, поэтому он не смог прийти сюда со мной… но он хотел, чтобы я передала это тебе. Он постарается навестить тебя завтра, если твоя мама не будет против.

Бринн протягивает сложенный лист бумаги, и у меня замирает сердце. Пальцы дрожат, когда я тянусь за запиской.

— Спасибо.

— Нет проблем! А теперь я дам тебе отдохнуть. Я просто хотела узнать, как у тебя дела. — Она встает с кровати и поправляет свои косички. — Наслаждайся фруктами. Ананас — мой любимый.

Я улыбаюсь ей, на этот раз по-настоящему.

— Передай своим папам спасибо. Может быть, я смогу с ними как-нибудь встретиться.

— Да! Они уже приглашают тебя на фондю и шарады. Это будет круто! — Отойдя, она с энтузиазмом машет мне рукой. — Береги себя, Элла.

— Пока.

После того как она выскальзывает за дверь, оставив меня в облаке засахаренной сладости, я ложусь на кровать и быстро открываю записку от Макса. Смотрю на знакомый почерк, написанный черными чернилами, и прикусываю губу.

Три причины, по которым ты всегда должна всплывать на поверхность:

1. Плавание — хорошее физическое упражнение. Именно благодаря ему мои руки выглядят так хорошо. (Не отрицай. Я знаю, что тебе нравятся мои руки).

2. Солнце находится над поверхностью. Солнце тебе идет.

3. Я буду скучать по тебе.

— Макс.

Меня прерывает мама, вбегающая в спальню с кружкой горячего чая, ее волосы накручены на бигуди, глаза налиты кровью. Я засовываю записку под подушку и одариваю ее полубезумной улыбкой.

— Привет, мам.

— Жар похоже спал. — Она подходит со вздохом облегчения и ставит неоново-оранжевую кружку рядом с моей лавовой лампой. — Как кашель?

— Мокрота отходит.

Прижав тыльную сторону ладони к моему лбу, покрытому холодным потом, она мягко улыбается.

— Ты выглядишь немного лучше. Уже не такая раскрасневшаяся.

— Да. — Откидываю голову на изголовье, когда поворачиваюсь к ней лицом. — Я вернулась к своему стандартному цвету лица — призрачно-бледному.

— Кстати, у тебя замечательная подруга… Бринн. — Мама присаживается рядом со мной. — Она оставила тебе несколько домашних заданий, над которыми ты сможешь поработать, когда немного поправишься.

Я стону.

— Предвкушение слишком велико. Не стоит перевозбуждать меня в моем нынешнем состоянии.

— О, Элла. — Вздохнув, она прижимает ладонь к одеялу, под которым лежат мои ноги. — Ты не представляешь, как я благодарна Максу. Я не могу представить… — Она смаргивает подступившие слезы. — Мысль о тебе… Я не могу…

Ее голос срывается. Она не может вымолвить и слова.

Чувство вины снова всплывает на поверхность, и вокруг меня раздаются удары невидимого молотка.

Я была такой чертовой эгоисткой. Я почти оставила ее совсем одну. Бездетную и убитую горем.

Я не отвечаю.

Слишком боюсь, что признаюсь в своем ужасном грехе, и моим приговором станет медленная смерть.

Собрав силы, мама прочищает горло и заставляет себя улыбнуться.

— Бабушка Ширли прислала тебе милую открытку и чек на пятьдесят долларов. Я сказала ей, что ты пытаешься найти работу, а тут эта инфекция.

Бабушка Ширли — одна из тех скупых старушек, которые всю жизнь откладывают деньги. В этом году ей исполняется восемьдесят лет. Она богата, и утверждает, что с деньгами ведет себя ответственно.

И хотя она помогла нам в трудную минуту, купив подержанную машину и приобретя этот маленький домик после того, как мама почти разорилась, оплачивая судебные счета Джоны, она все равно прочитала нам лекцию о том, как важно самим выкарабкиваться из этой ямы.

Я натягиваю покрывало до подбородка и хмыкаю.

— Круто. Спасибо.

— Завтра я возвращаюсь в салон, — продолжает мама. — Ты справишься сама? Может, мне побыть с тобой еще несколько дней?

— Нет, я в порядке. Думаю, худшее уже позади. — Я смотрю на окно, когда слышу какой-то грохот на другой стороне улицы. Со стороны может казаться, что в доме Мэннингов все в порядке, но я лучше других знаю, что внешность может быть обманчивой. Моргнув, я возвращаю взгляд к матери. — Я позвоню тебе, если мне что-нибудь понадобится.

— Хорошо. — Она сжимает мое бедро и встает с матраса, после чего ненадолго задумывается. — О, и Элла?

Я смотрю на нее.

— Да?

Мама некоторое время изучает меня, и в ее глазах появляется задумчивость. Затем она качает головой, увитой розовыми бигудями, и, нахмурившись, спрашивает:

— Почему ты плавала в обуви?

Стук пробуждает меня от сна.

Тук, тук.

Глаза распахиваются, и меня встречает темнота. Нащупав рядом с собой заряжающийся мобильный телефон, я замечаю, что сейчас чуть больше десяти вечера. Должно быть, я заснула после аппетитного пиршества с гороховым супом и солеными крекерами. Зевнув, потираю глаза ладонями.

И тут я снова слышу звук.

Тук, тук, тук.

Бросаю взгляд на свое приоткрытое окно. Легкий ветерок проникает внутрь, заставляя мои персиковые шторы танцевать в дурном предзнаменовании. По коже пробегают мурашки, хотя я уверена, что это всего лишь ветка дерева. Я всегда относилась к тому типу людей, которые считают, что «Это просто ветер», в то время как Джона был более склонен к беспокойству и тревоге, особенно когда это касалось меня.

Отбросив одеяло, поднимаюсь с матраса, дотягиваюсь до своей лавовой лампы, выдергиваю шнур из розетки и топаю к окну босыми ногами и хмурым взглядом. Я устала и промокла от пота, и либо собираюсь контузить незваного гостя винтажным светильником, либо устроить ничего не подозревающей ветке дерева очень плохую ночь. В любом случае, я настроена решительно.

Не обращая внимания на инстинкт самосохранения, я распахиваю занавеску и поднимаю руку для удара.

Макс смотрит на меня через стекло, скрестив руки.

Взгляд позабавленный.

Брови выгнуты дугой, заметной даже сквозь черноту ночи.

— Какого черта? — рявкаю я на него, хотя руку не опускаю. Я еще не решила, бить его или нет.

Он проводит пальцем по воздуху, показывая, чтобы я открыла окно пошире.

Нет.

Я совершенно не собираюсь этого делать.

— Макс, — шепчу я. — Иди домой.

Окно слегка приоткрыто, потому что его может заклинить, поэтому парень приседает, чтобы я могла лучше его слышать.

— Можно войти?

— Похоже, что ты можешь войти? — Я угрожающе размахиваю лава-лампой, одетая в свою авокадо-кигуруми с капюшоном, на котором есть стебель и лист, что, конечно, несколько нивелирует угрозу. — Я болею и, возможно, умираю. Пожалуйста, уходи.

— Тебе не интересно, почему я здесь?

— Нет. Пока.

— Ты собираешься превратить меня в гуакамоле?

Прищуриваю на него глаза.

— Не смейся над моей пижамой, а то я на тебя покашляю.

— Пневмония не заразна, — возражает он.

Свирепо смотрю на него, потому что это была моя единственная защита. Я так и знала.

Не похоже, чтобы он собирался уходить, поэтому я наконец опускаю руку, и мои плечи поникают в поражении. Отлично. Наверное, мне немного любопытно, почему он здесь. Отложив ночник, я наклоняюсь и открываю окно без сетки настолько, чтобы он смог пролезть.

Макс победно ухмыляется, когда одна длинная нога проскальзывает внутрь, а затем и вторая.

Это так странно.

Парень влезает в мое окно посреди ночи, а от меня воняет потом и гороховым супом.

Тем не менее он спас мне жизнь, так что я стараюсь придать своему лицу менее суровое выражение.

— Есть двери, в которые можно стучаться. Есть телефоны, чтобы звонить и писать.

Макс выпрямляется передо мной, его губы все еще растянуты в ухмылке, и обе ноги в черных ботинках твердо стоят на моем бежевом ковре.

— А еще есть окна, через которые можно залезть, когда стучать уже поздно, а у меня нет твоего номера телефона, чтобы позвонить или написать. — Он скрещивает руки и наклоняет голову, выражение лица смягчается. — Как ты себя чувствуешь?

Парень стоит слишком близко. Такой высокий и удушающий, и от него пахнет чистотой и землей, как тогда, когда он нес меня домой с озера. Даже мои заложенные ноздри не устояли перед его притягательным мужским запахом. Сглотнув, я отвожу взгляд.

— Я в порядке. Уже лучше.

— Я принес тебе кое-что, — говорит он. Заведя руку за спину, он достает какой-то предмет из-за пояса джинсов и протягивает его мне. Из открытого окна льется лунный свет, освещая, похоже, небольшой горшок. — Я подумал, что ты получишь много цветов, поэтому постарался мыслить нестандартно. Подарок для скорейшего выздоровления.

Я воздерживаюсь от того, чтобы окинуть взглядом спальню, наполненную обилием невидимых цветов. Затем смотрю на предмет, который Макс держит в руке. Он становится более четким, когда я наклоняюсь и прищуриваюсь.

Боже мой.

Это оранжевый карандаш, торчащий из горшка с землей.

Я моргаю тысячу раз, прежде чем поднимаю на него глаза.

— Что это?

— Однажды, может быть, он вырастит в морковку. Я надеюсь.

Мой рот захлопывается. В груди сжимается. Я не могу перестать моргать в такт своему неровному сердцебиению.

— Ты запоминаешь каждое слово, вылетающее из моего рта?

— Да. — Он пожимает плечами. — Я хороший слушатель.

Мои руки предательски дрожат, когда я протягиваю их, чтобы взять крошечный терракотовый горшок. Должно быть, это из-за лихорадки, потому что эмоции переполняют меня и застилают глаза. Я вынуждена постоянно моргать, чтобы Макс не заметил улик.

— Спасибо. Это… мило. — Это действительно очень мило. И продуманно. Абсурдно нелепо, но заботливо. — Значит, ты залез в мое окно в десять вечера, чтобы подарить мне карандаш в горшке?

Улыбаясь, Макс отходит от меня и начинает осматривать мою спальню.

— Конечно, — отвечает он.

Я хватаю лавовую лампу и иду к прикроватной тумбочке, вставляю вилку в розетку и включаю. Приглушенный свет цвета фуксии наполняет комнату, когда я ставлю горшок, а затем поворачиваюсь к Максу лицом.

— А если бы я спала голой?

— Маловероятно. Ты слишком осторожна. — Парень расхаживает по комнате, осматривая стены, увешанные постерами, и книжные полки, заставленные романами и всякими безделушками. — Однако я сплю голым, если тебе интересно. И держу окно незапертым.

— Гадость какая.

Повернувшись, он ухмыляется.

— Я также хотел проверить тебя. Убедиться, что с тобой все в порядке.

— Да, все хорошо. Кстати, спасибо за список.

— Конечно. — Он кивает, осматривая меня с ног до головы голубыми глазами. — Я хотел зайти днем, но у моего отца… возникли кое-какие проблемы.

Я припоминаю, что Бринн упоминала об этом. Моя поза еще больше смягчается, и я делаю шаг к нему.

— Что не так с твоим отцом?

Прочистив горло, Макс проводит ладонью по затылку, выглядя так, словно эта тема вызывает у него дискомфорт.

Это знакомо, так что я решаю не выпытывать.

— Ты не обязан отвечать…

— Он алкоголик, — выпаливает он. — Много лет назад он получил тяжелую травму и, чтобы справиться с ней, прибег к спиртному. В основном к виски. Он хороший человек, но ему нужна постоянная сиделка, особенно когда прикладывается к спиртному. — Макс вздыхает, выглядя таким же изможденным, как и я. — В любом случае… Стиви мне тоже нравится.

Я хмурю брови в замешательстве.

— Что?

— Стиви Никс. — Парень машет рукой на мои постеры. — Она легенда.

— О. Да, она потрясающая. Не думала, что ты фанат «Флитвуд Мэк», — признаюсь я. — Я видела в тебе скорее любителя дэт-метала и мош-пита. Ты такой мрачный и задумчивый.

Макс ухмыляется, глядя на меня, его глаза в тусклом свете фуксии кажутся почти фиолетовыми.

— Но не депрессивный, верно?

— Нет. — Я качаю головой и прикусываю губу. — Не депрессивный.

— Какая у тебя любимая песня? — интересуется он, придвигаясь ближе ко мне, пока я ерзаю на краю кровати.

— «Брошенный».

— Я ее не знаю.

— Она из более позднего альбома «Скажи, что будешь». 2003 год, — объясняю я.

— Хм. Нужно будет послушать.

Чем ближе он подходит, тем больше пылают мои щеки. И я задаюсь вопросом, может, у меня опять начался жар? Макс останавливается в нескольких футах от моей кровати, не отрывая взгляда от моего лица. В его глазах мелькает что-то хорошо знакомое. На мгновение мы снова оказываемся в воде, серьезность проходит сквозь мутное пространство между нами. Привязанность. Связующая нить. Я снова сглатываю, горло сжимается.

— Кажется я так и не поблагодарила тебя… за то, что спас мне жизнь, — говорю я ему. — И за то, что вернулся за моим рюкзаком и велосипедом.

Я не склонна быть уязвимой, и Макс это знает. Не думаю, что он ожидает искренности, которая сквозит в моих словах. Но на этот раз в моих словах нет язвительности, нет резкого тона.

Я говорю серьезно. Я очень благодарна.

Парень судорожно вдыхает.

— Не за что, Солнышко.

У меня щемит в груди. Я стала ненавидеть прозвища, кроме тех, которыми меня называл Джона. В основном Пятачок. А я называла его медвежонком Винни или просто Пухом, когда он вел себя как придурок.

Но в последнее время все прозвища, которыми меня награждали, были жестокими и обидными.

Принцесса.

Соучастница.

Отброс, мусор, хлам.

Даже моя фамилия в последнее время звучит как оскорбление.

Но… Солнышко звучит не так уж и плохо. На самом деле, ничто не кажется таким уж плохим, когда рядом Макс. И я не уверена, хорошо ли это или повод для беспокойства.

Прежде чем успеваю ответить, взгляд Макса перемещается вправо и останавливается на том, что, судя по всему, является моей тумбочкой. Я наблюдаю, как его глаза сужаются, когда он на чем-то сосредотачивается. Парень несколько раз моргает, затем улыбается и снова смотрит на меня.

Я поворачиваюсь к прикроватной тумбочке, пытаясь найти источник его интереса. Большую часть места занимают использованные салфетки, а также жаропонижающее, бутылки с водой и миска с недоеденным супом. Он темно-зеленый и покрыт корочкой. Так неловко.

— Извини за беспорядок. — Я корчу гримасу. — Можешь осуждать сколько угодно.

Его улыбка становится еще шире.

— Ты сохранила тот камень, который я бросил тебе. С поляны.

Когда он произносит эти слова, у меня распахиваются глаза и вспыхивают щеки.

— О, эм… нет. Нет. Я заразила тебя лихорадкой, и теперь у тебя галлюцинации. — Я бросаюсь к тумбочке и хватаю камень, оставленный на виду, пытаясь скрыть то, что он уже обнаружил.

Но он выскальзывает из моих пальцев и отскакивает от стола.

И в отчаянной попытке поймать его, я плечом задеваю лавовую лампу, которая опрокидывается, ударяясь о деревянную тумбочку.

— Проклятье.

Из соседней комнаты доносятся шаги.

Мама.

Черт.

Парень в моей спальне.

Черт!

Меня охватывает паника, и я бросаюсь к Максу с выпученными глазами и размахивая руками.

— Прячься, — шиплю я сквозь зубы.

Он все еще улыбается.

Я хватаю его за плечи, разворачиваю и направляю к своему шкафу. Затем распахиваю дверцу и вталкиваю его внутрь, пока в его глазах пляшет веселье. На мгновение я отчетливо осознаю, что мои ладони обхватывают его голые руки. Теплая кожа, твердые мышцы. Широкая грудь в дюйме от моей. Темный шкаф.

Мама стучит в дверь.

— Элла? У тебя там все в порядке?

Я отпрыгиваю назад и захлопываю дверь шкафа, а затем бегу к маме. Я так взволнована, что забываю, как работает дверь, поэтому толкаю, а не тяну, дважды, прежде чем успешно распахнуть её.

— Привет, мам. Ух ты, уже поздно. — Я демонстративно зеваю. — Спокойной ночи.

Она ловит дверь, прежде чем я закрываю ее перед ее лицом.

— Ты в порядке? Мне показалось, что я слышала грохот.

— Я делала зарядку.

— Элла… сейчас уже пол одиннадцатого.

— Никогда не бывает поздно заняться кардио.

В ее взгляде мелькает сомнение. Она скрещивает руки поверх ночной рубашки сиренево-голубого цвета.

— Ты, должно быть, чувствуешь себя лучше?

— Я чувствую себя прекрасно. — Я вытягиваю руки, затем скручиваю одну за спиной, как будто готовлюсь к ночной пробежке. — Я проспала весь день, а теперь вот проснулась. Извини… Я опрокинула свою лава-лампу… когда делала прыжки.

Она бросает взгляд на бардак на моей тумбочке и проводит обеими руками по лицу.

— Хорошо. Что ж. Постарайся немного отдохнуть. У меня есть мелатонин, если хочешь.

Я улыбаюсь и киваю.

— Не нужно, спасибо. Спокойной ночи. — Когда она отходит, я закрываю дверь и запираю ее, прижимаясь лбом к дереву и выдыхая. Шорох заставляет меня подойти к шкафу и распахнуть его.

Макс приподнимает бровь.

— Ты спрятала меня здесь, как будто я твой маленький грязный секрет.

— Последнее, что мне сейчас нужно, это мамин рассказ о птичках и пчелках после того, как обнаружила мальчика в моей спальне.

Он достает из открытой коробки одну из моих старых мягких игрушек, которой оказывается птичка Твити.

— Вполне справедливо. Я бы тоже не хотел выслушивать родительскую лекцию о взаимоотношениях птиц.

Макс бросает мне Твити, и я с легкостью ловлю его.

— Тебе, наверное, пора идти, — говорю я ему, сдерживая улыбку.

— Можно я зайду завтра? — Он выходит из шкафа и, шаркая, проходит мимо меня к окну.

— Зачем?

— Чтобы увидеть тебя.

— Я выгляжу как смерть, которую пропустили через блендер, разогрели в микроволновке, а потом оставили гнить на солнце.

Прежде чем проскользнуть в открытое окно, Макс поворачивается ко мне лицом. Его взгляд смягчается в пурпурной дымке.

— Ты не похожа на смерть, Солнышко, — говорит он. — Как раз наоборот.

Бросив взгляд на мою тумбочку, где стоит горшок с карандашом и лежит маленький белый камушек, Макс кивает мне на прощание, затем подтягивает ногу и вылезает в окно, оставляя меня одну в моей тихой комнате.

Я сглатываю, глядя на то, как шторы трепещут и колышутся на ночном ветерке, когда его фигура растворяется в темноте.

Но его присутствие остается.

Я все еще чувствую его руки, обнимающие меня, когда Макс нес меня домой с озера.

Дрожа, я судорожно вдыхаю и растираю руки, прежде чем вернуться к кровати. Я беру камень с прикроватной тумбочки и сворачиваюсь калачиком под одеялом.

Когда на следующее утро встает солнце, он все еще там, у меня на ладони.