Поймать солнце (Дженнифер Хартманн) читать бесплатно онлайн полную версию книги

ГЛАВА 33

ЭЛЛА

Джона сидит рядом со мной на диване.

Джона.

Сидит.

Рядом со мной.

На диване.

Мама прижимает салфетку ко рту и носу, сидя напротив меня и поглаживая мои волосы, пока мое тело сотрясает сильная дрожь.

— Я же сказала тебе подождать на кухне, — ругает мама, ее голос звучит искаженно. — Я хотела подготовить ее. Она еще очень хрупкая, Джона.

— Я ждал годы. И не мог больше ждать.

Это обман.

Все это не по-настоящему.

Я все еще в коме.

Черт возьми, я все еще в коме.

Я щипаю себя за кожу, дергаю за волосы, топаю ногами.

Проснись, Элла.

Проснись!

Ничего не меняется.

Я поворачиваю голову влево, и Джона по-прежнему рядом со мной, его рука лежит на спинке дивана, на его лице читаются любовь и беспокойство, когда он гладит меня по спине и говорит, что все в порядке.

— Нет, — хриплю я. — Нет, нет, нет. Ты не настоящий. Я… я не…

— Я настоящий. — Джона берет меня за плечи, удерживая неподвижно, пока я мысленно и физически теряю равновесие. Смотря в мои глаза, он заставляет меня посмотреть на него. — Сделай глубокий вдох. Дыши, Элла. Я настоящий. Я здесь. Я так чертовски скучал по тебе.

Я хмурюсь.

— Нет.

Мама сжимает мое предплечье, всхлипывая с другой стороны от меня.

— Милая, мне так жаль, что я не сказала тебе раньше, — выдыхает она. — Я не хотела обнадеживать тебя, если бы у тебя ничего не получилось… Ты прошла такой долгий путь. А потом произошел несчастный случай, и я была в ужасе. Это так сложно осознать, а ты едва держалась на ногах. Я думала, что верну своего мальчика, а потеряла девочку. Мне казалось, что Вселенная заставляет меня выбирать.

Ее слова растворяются в тумане.

— Как… как долго?

Пауза.

— Январь, — шепчет мама.

Январь.

Сейчас апрель. Сейчас апрель, а мой брат уже три месяца как вышел из тюрьмы, из камеры смертников, а я только сейчас узнала об этом.

Я чувствую, что меня сейчас стошнит. От изумления, от отчаяния, от душераздирающего неверия.

— Он гостил у друга в Шарлотте, — продолжает она срывающимся голосом. — Я подумала, что так будет лучше, пока ты полностью не поправишься. Мы не знали, какими будут долгосрочные последствия травмы мозга и как ты перенесешь столь сильный шок. Я хотела…

— Как? — Этот вопрос звучит как требование, а не как вопрос. Я в оцепенении смотрю на Джону. Он снился мне так много раз, в самых разных вариантах. Жестокий и ужасающий. Милый и нежный. Страх, сдобренный воспоминаниями, боль, подслащенная теплой ностальгией.

Но никогда так, как сейчас.

Никогда настоящим, во плоти, достаточно близким, чтобы прикоснуться.

В свои двадцать два года он выглядит старше. Закаленный временем, бесплодными стенами камеры и бог знает чем еще. Вдоль правой скулы тянется шрам, а под глазами залегли темные тени.

Я встаю.

Я нахожу в себе силы и встаю на шаткие ноги, и мама протягивает руку, чтобы поддержать меня.

— Как, — повторяю я, эмоции нарастают, закипают, достигают пика. — Скажи мне, как. Скажи мне, как это может быть реально. Я не могу в это поверить. Я не верю, я отказываюсь. Этого не может быть. — Слезы падают быстро, яростно.

У Джоны дёргается мышца на челюсти, когда он смотрит на меня. Большая рука поднимается, проводя по густым медным волосам. Светло-каштановые с рыжеватым оттенком. Густые на макушке, выбритые по бокам и сзади. Ногти окантованы грязью, а костяшки пальцев пересекает еще один шрам — бледная выпуклая складка.

— Это долгая история, — говорит он.

— Уверена в этом. Расскажи мне все. Прямо сейчас. — Я не могу перестать плакать. Мой голос звучит на десять октав выше обычного, скрипит от отчаяния. — Я была там, в зале суда, когда тебя приговорили к смерти, — кричу я. — К смерти, Джона! Люди просто так не выходят из камеры смертников.

— Иногда это происходит, — бормочет он.

— Ты сбежал? — Я обеими руками откидываю волосы назад, благодарная за то, что мама все еще держит меня. Я мысленно нахожусь в свободном падении и едва могу удержаться на ногах. — О, боже… ты сбежал.

— Что? Нет. Господи, Элла.

— Тогда скажи мне, как это возможно. Я не могу этого понять. — Я плачу, качая головой, впиваясь ногтями в кожу головы.

Мама отвечает первой.

— Я долго добивалась отмены его приговора, Элла, — говорит она мне. — Это не произошло в одночасье. Я занималась этим с того момента, как они огласили приговор. Все эти поздние ночи за компьютером, разговоры по телефону… так я боролась за свободу твоего брата.

— Ты не сказала мне, — выдыхаю я.

В ее глазах мерцает боль.

— Я не могла, малышка. Я видела, как это повлияло на тебя, как эмоционально, так и душевно. Ты была зла, растеряна, потеряна. Я решила скрыть это от тебя, потому что не хотела, чтобы ты несла на себе груз новых разочарований, если ничего не получится. Это был мой способ оградить тебя от непредсказуемых американских горок, которые возникают при борьбе за справедливость.

Я опускаюсь на пол в гостиной, разваливаюсь и дрожу.

— Но людей не просто так приговаривают к смертной казни, — выдавила я из себя. — Эти… улики. Даже я думала, что ты виновен. Я поверила! — Я прижимаю ладонь к груди, переводя взгляд на Джону, и чувство вины душит меня. Мои легкие наполняются им, они сжимаются. — Джона… ты был там, на месте преступления. Ты был весь в их крови.

Выражение его лица непроницаемо, когда он вглядывается в мое лицо.

— Улики ДНК были скомпрометированы. Мама работала не покладая рук, чтобы доказать это, — говорит он. — И было вмешательство в работу присяжных. У придурка-отца Эрин был друг в жюри, которого посадили туда, чтобы исказить вердикт. Присяжный признал это. Он признался. — Брат сглатывает, делает паузу. — Весь процесс был фарсом, подтасовкой, чтобы меня осудили. Им нужно было кого-то обвинить, вынести обвинительный вердикт, потому что весь чертов мир наблюдал за этим.

Мое горло сжимается.

— Но кровь… почему ты был весь в их крови?

Он вздыхает, ненадолго отводит взгляд, затем смотрит мне в глаза и сцепляет пальцы.

— Как я тебе уже говорил, я пытался им помочь. Пытался реанимировать их. Это не было моим преступлением, но я был там после случившегося, пытаясь спасти их. Я знал, что это выглядит компрометирующе, поэтому покинул место преступления. Да, я облажался, но я не заслужил за это смертного приговора.

Тяжесть моих сомнений давит на меня. Все эти годы я позволяла визуальным образам той ночи, представленным уликам, ажиотажу СМИ направлять ход повествования. Я позволила подозрениям затуманить любовь. Все это затмило мальчика, с которым я выросла, человека, которого я знала в глубине души.

Наша мать вступает в разговор, промокнув глаза салфеткой.

— В лаборатории, где обрабатывались улики, произошел инцидент с загрязнением, — объясняет она. — Некоторые образцы были перепутаны, в том числе и образец Джоны. Твоя бабушка помогла оплатить услуги доктора Дженсена — судебного эксперта, с которым я общалась последние два года. Именно он пролил свет на это дело. Он обнаружил, что результаты анализа ДНК с окровавленной одежды не просто имеют аномалии, они были существенно искажены.

Мое сердце бешено колотится, пытаясь осознать грандиозность такой оплошности.

— Как это не обнаружили во время суда?

Джона пожимает плечами, его разочарование очевидно.

— Возможно, неэффективная перекрестная проверка. Обвинение выстроило убедительную версию, и все были вовлечены в нее. Эрин была моей девушкой, а я — ревнивым любовником, который поймал ее на измене. Никому не пришло в голову усомниться в подлинности улик. Они доверяли результатам лабораторных исследований и пошли на поводу жаждущих обвинителей. Но это была не простая ошибка. Доктор Дженсен рассказал, что лаборатория и раньше сталкивалась с подобными проблемами, но их замалчивали. На этот раз это стоило мне нескольких лет жизни.

Я все еще качаю головой, все еще охваченная неверием.

— А потом был второй судебный процесс? Почему я об этом ничего не слышала?

— Я не пошел в суд снова. Поскольку не было ни одного свидетеля, который бы указал на меня непосредственно на месте преступления, вердикт был полностью основан на доказательствах ДНК. Остальное было косвенным и едва ли достаточным для убедительного дела. Шансы на обвинительный вердикт были пятьдесят на пятьдесят.

Я пристально смотрю на него.

— Но… ты был там, — выдыхаю я. — Кто еще там был? Ты видел настоящего убийцу?

Джона не моргает, не разрывает зрительного контакта. Проходят мучительные секунды, прежде чем он отвечает.

— Нет. И это не имеет значения. Сейчас нет ни конкретных вещественных доказательств, ни свидетелей, которые могли бы что-то подтвердить. Это не моя работа — выяснять, кто на самом деле это сделал.

Меня там не было… но я видела его.

Он вернулся домой, весь в крови с ног до головы.

Орудие убийства так и не нашли, но мама всегда хранила дома пистолет и до сих пор хранит. Результаты баллистической экспертизы совпали с одним из них.

Но все равно это были косвенные улики. Это был обычный пистолет девятимиллиметрового калибра. «Глок 19».

Его окровавленная одежда была неопровержимым доказательством. Если доказательства ДНК больше не заслуживают доверия, им не оставалось ничего, кроме предположений: отсутствие алиби у Джоны, его отношения с Эрин и мамино оружие, которое, как она сказала в зале суда, было украдено много лет назад, просто она не заявляла об этом.

Джона прикусывает нижнюю губу.

— Прокурор решил не рассматривать дело повторно из-за того, что оно приобрело широкую огласку, — продолжает он. — Учитывая ошибки, допущенные в ходе первого судебного разбирательства, они посчитали, что новый процесс может еще больше подорвать доверие общественности, особенно если есть шанс, что они проиграют. Что и произошло. — Джона встает с дивана и нависает надо мной, пока я сижу на полу, все еще дрожа, все еще ошарашенная. — Пятачок… все кончено. Я свободный человек, — мягко говорит он, приседая передо мной и убирая волосы с моих глаз. — И я чертовски рад, что ты очнулась. И что с тобой все в порядке. Я думал о тебе и маме каждый чертов день. Я волновался, переживал, писал вам письма. Я так скучал по вам обеим.

В его глазах блестят слезы. Острая боль отражается во мне, наполняя меня такими же чувствами.

Он опускается ниже, пока мы не оказываемся лицом к лицу.

Я смотрю прямо в глаза своему брату. Человеку, которого считала потерянным навсегда. Человеку, которому вынесла свой собственный обвинительный приговор.

Джона.

Он больше не сидит в камере смертников, ожидая укола в руку. Он здесь, и он свободен.

Вернулся ко мне.

Я разрываюсь на части, бросаясь к нему со всей оставшейся силой. Он крепко обнимает меня, притягивая к своей груди, и мы натыкаемся спиной переднюю часть дивана. Сильные руки обхватывают меня, и его лицо опускается в ложбинку на моей шее, а слезы падают и смачивают мою блузку. От него пахнет кедром, сигарами и затхлым мускусом потерянного времени.

Мы разваливаемся вместе.

Мама сползает с дивана и присоединяется к нам, обнимая нас обоих. Мы сидим так почти час, прижавшись друг к другу на полу гостиной.

Рыдаем, отпускаем, исцеляемся… вместе.

Мама.

Джона.

И я.

Мы снова стали семьей.

* * *

Мы сидим вместе у залитого солнцем озера, расположенного всего в нескольких футах от дороги. Мои ходунки лежат рядом со мной, Джона привез меня сюда, желая провести время наедине.

Вторая половина дня прошла в воспоминаниях и обмене историями за прошедшие годы: рассказы Джоны были более душераздирающими, а мои — смесь сладкого и кислого. Самые приятные моменты начались, когда мы ели куриную запеканку за кухонным столом — любимое блюдо моего брата. Мы готовили ее вместе, и я смаковала каждый кусочек.

Это была лучшая запеканка, которую я когда-либо ела.

Мой оранжевый рюкзак лежит у меня на коленях, пока мы смотрим на мерцающее озеро, и я тереблю брелоки.

— Не могу поверить, что эта штука все еще у тебя, — говорит Джона, бросая камешки в воду.

Они скользят по поверхности, и мои воспоминания сливаются воедино.

Воспоминания о том, как Джона пытался научить меня пускать «блинчики», когда я была еще маленькой девочкой, сливаются с воспоминаниями о груди Макса, прижатой к моей спине, о его заботливых руках, наставляющих меня, когда он шепчет мне на ухо.

Все дело в ритме.

Я смотрю на исписанный рюкзак, потом на Джону.

— Это самое дорогое, что у меня есть, — говорю я ему. — Единственная частичка тебя, которая у меня осталась.

Он кивает.

— Я писал тебе. Ты получала мои письма?

Чувство вины гложет меня изнутри, оставляя крошечные дырочки.

— Да, — хриплю я. — Я перечитывала их тысячи раз.

— Ты ни разу мне не ответила. — На его лице появляется разочарование. — Я думал, ты меня ненавидишь.

— Отчасти да, — признаю я. — Но часть меня также любила тебя. И это та часть меня, которая ненавидела себя.

— Ты действительно думала, что это сделал я? — удивляется он, голос срывается на последнем слове.

— Да. — Я крепко зажмуриваюсь, боль пробегает по моим венам. — Я не знаю, — бормочу я. — Иногда я не могла поверить, что ты на такое способен. Не могла представить себе такого. Ты был Джоной. Моим преданным, героическим старшим братом, который всегда оберегал меня. — Я провожу пальцем по передней части рюкзака, обводя рисунок Винни-Пуха. — Но в те дни было слишком больно… до такой степени, что я едва могла функционировать, едва могла дышать, не задыхаясь от горя. Легче было представить, что ты находишься там, где должен быть, вместо реальности, в которой тебя собираются хладнокровно казнить за преступление, которого ты не совершал.

Джона откидывается назад, опираясь на ладони, и теплый ветерок треплет его волосы, пока он впитывает мои слова. Сегодня идеальный теплый день, солнце ярко-желтое, верхушки деревьев колышутся на фоне голубого неба. Он поднимает голову и щурится на облака.

— Помнишь тот день, когда мы играли в палочки Винни-Пуха на мосту, и наши палочки постоянно застревали в водорослях?

Золотые воспоминания мелькают у меня в голове, когда солнечный свет переливается над озером.

— Конечно, помню. Я помню все из нашего детства.

— Тебе было всего пять или шесть. Думаю, это было летом, перед тем как папа разлучил нас и забрал тебя от нас, — вспоминает он, и в его тоне проскальзывает горечь. — В общем, ты начала плакать. Сказала, что это несправедливо и река обманывает.

Я фыркаю от смеха, несмотря на горе, и качаю головой.

— Так драматично.

— Так и было. — Он улыбается. — А потом ты заставила нас спуститься к кромке воды и собрать все палочки из водорослей. Ты хотела дать им второй шанс.

Вздохнув, я прижимаю подбородок к груди.

— Никогда не думала, что у меня будет второй шанс с тобой, — грустно говорю я ему. — Поэтому я начала играть в палочки Винни-Пуха в одиночку. — Я оглядываюсь через плечо на мост, возвышающийся над нами в нескольких ярдах. — Я играла вон на том мосту и представляла, что ты со мной. — Я думаю о том, чтобы рассказать ему о Максе и о том, как он дал мне второй шанс — второй шанс на жизнь. Второй шанс на покой. Мои глаза слезятся, но слова не идут. — Думаю, мне больше не нужно притворяться.

— Когда окрепнешь, нам стоит поиграть, — размышляет он, срывая несколько травинок и теребя их пальцами. Затем садится прямо и смотрит на меня с вопросом в глазах. Я чувствую, как настроение меняется, как будто надвигается холодный фронт. — Расскажи мне больше о той ночи. О падении.

Мое сердце бешено колотится.

— Что? Зачем?

— Я хочу знать правду.

— Ты знаешь правду. Я споткнулась и упала. Это было глупо.

Он изучает меня, потирая пальцами свою заросшую щетиной челюсть. Сомнение мерцает в ответ, затаившееся в глубине зеленый глаз.

— Прости, но мне трудно в это поверить. Ты хорошо ориентируешься в природе. Я сам научил тебя всему, что нужно знать. Ты бы ни за что не упала со скалы ночью в одиночестве.

— Ну, так случилось. Было темно, и я пыталась разглядеть что-то за выступом.

— Что ты там пыталась разглядеть?

В голове проносятся вымышленные сценарии, язык заплетается.

— Я… я не знаю. Змею или вроде того.

— Змею в декабре?

— Я не помню, Джона. Мои воспоминания все еще как в тумане. — Мой пульс учащается, пот выступает на лбу, пытаясь выдать меня.

Он хмурится.

— Ты сказала, что помнишь все о нашем детстве, но не можешь вспомнить, что было настолько привлекательным, что вынудило тебя упасть с тридцатифутового обрыва.

На моих щеках расцветает жар.

— Думаешь, я лгу?

— Я не знаю. — Джона смотрит на меня несколько секунд, затем поворачивается и смотрит на воду, где проплывает семейство уток. — Я обещал, что всегда буду оберегать тебя, — говорит он мне, его голос звучит измучено. — Меня убивает, что меня там не было. Убивает, что ты была одна все эти годы, и я опоздал на месяц, чтобы уберечь тебя от гребаной черепно-мозговой травмы.

Я закрываю глаза, отгоняя воспоминания.

— Я не была одна. У меня была мама. — Это правда лишь отчасти — мама была рядом, хотя она всегда была погружена в свою «работу». Работа, которая, как я теперь понимаю, была ее миссией по освобождению Джоны. Часть меня злится, что она скрывала это от меня, но большая часть — понимает ее доводы. Я не давала ей возможности открыться, особенно в отношении Джоны. Я сама несла свое бремя и, делая это, непреднамеренно способствовала изоляции, которую она, должно быть, чувствовала во время своей миссии. — В общем, — продолжаю я со вздохом. — Я упала. И теперь со мной все в порядке. Все хорошо.

Брат вздыхает, проглатывая свои возражения. Сейчас не время для этого. Может, никогда и не будет.

— Я бы очень хотел, чтобы ты мне написала, — говорит он, опустив глаза на траву. — Я бы почувствовал, как солнце согревает мою кожу, просто читая твои слова, слыша твой голос в своей голове.

— Мне жаль, — шепчу я. — Прости, что бросила тебя. Прости, что сомневалась в тебе, даже если это было ради моей собственной защиты.

Он медленно кивает, затаив дыхание от моего ответа.

— Полагаю, если так ты оставалась в безопасности и под защитой, несмотря на то, что это было сделано за мой счет… я приму это.

В голове крутятся сладкие воспоминания о том, как Джона защищал мою честь, когда мы были детьми, как отчитывал хулиганов, как заступался за меня даже перед нашими родителями.

Даже если это ему дорого обходилось. Порицания, наказания, шлепки. Он с готовностью принимал последствия, несмотря ни на что.

Лишь бы со мной все было в порядке.

— Не могу поверить, что ты избил тюремного охранника, — говорю я, вспоминая одно из его писем.

Джона пожимает плечами, как будто это пустяк.

— Этот ублюдок заслужил это за то, что болтал о тебе. Я бы сделал это снова, если бы пришлось.

— И как это было? — спрашиваю я. — Быть в камере смертников?

Его глаза стекленеют, в выражении лица появляется жесткость, челюсть сжимается, а руки сжимают траву между ног. Затем Джона смотрит на меня, и черты его лица смягчаются, как будто он смотрит на мерцающее восходящее солнце.

— Мучительно одиноко. — Он опускает глаза на землю и выдыхает долгий вздох. — Знаешь, у нас много времени, чтобы наверстать упущенное. Я хочу знать о тебе все… школа, планы на будущее, мальчики. — На его лице появляется улыбка. — Какие-нибудь любовные истории?

Я краснею, когда лицо Макса проносится в моей голове.

— Есть один мальчик, — признаюсь я, прикусывая губу. — Не уверена, на каком мы сейчас этапе, но, если я вас познакомлю, ты не будешь моим сумасшедшим защитником и не побьёшь его, если он попытается взять меня за руку или что-то в этом роде. Мне уже восемнадцать.

Джона усмехается, оглядываясь на меня.

— Не обещаю.

Я улыбаюсь, и меня охватывает чувство умиротворения.

Как будто я снова дома.

Как будто все наконец-то налаживается.

Как будто… возможно, все будет хорошо.

И когда снова ловлю взгляд Джоны, я говорю то, что не могла сказать уже много лет, когда в голове мелькает моя любимая история:

— Медвежонок Винни?

Его взгляд загорается. Он уже знает, что последует дальше.

Улыбка появляется на его губах, когда он протягивает мне руку.

— Да, Пятачок?

И мы снова в Стоакровом лесу.