Поймать солнце

ГЛАВА 29

ЭЛЛА

Когда снова просыпаюсь, шум уже не такой громкий. Не такой сильный. Мой разум заторможен, веки тяжелые, пока я позволяю окружающему принять физическую форму. Ощущение, будто в мои глаза выдавливают лимонные корки, когда я открываю их по одному.

Я снова слышу звуковой сигнал.

Солнечный свет из моих снов превращается в искусственный свет, перед глазами белая простыня. Медленно открываю глаза, смаргиваю плотную пелену, и сверху появляются потолочные панели. Я нахожусь в комнате, лежу на спине. Шевелю пальцами на руках. Пальцами ног. Шум звучит приглушенно, просачиваясь из-за… занавески.

Я смотрю на нее. Она василькового цвета и слегка колышется, когда мимо нее с другой стороны проносятся какие-то фигуры.

Я лежу на больничной койке.

Белое одеяло натянуто до груди, к телу прикреплены капельницы и иглы. Когда растопыриваю пальцы на правой руке, лейкопластырь натягивает кожу. Во рту пересохло, мышцы затекли, а затылок чешется.

Я едва успеваю осознать, что меня окружает, когда из-за занавески выглядывает голова с волосами цвета воронова крыла.

— Мисс Элла, — говорит мягкий голос. — Я Наоми, одна из медсестер.

Я моргаю, глядя на нее, замечая ее волосы, заплетенные в пучок и губы, накрашенные розовым и очки на переносице.

Женщина проходит дальше в комнату, тепло улыбаясь.

— Так приятно видеть, что твои глаза открыты. Как ты себя чувствуешь? Ты меня понимаешь?

Наоми подходит ко мне, поправляя постель, чтобы мне было удобнее.

— Понимаю, — отвечаю я, мой голос хриплый, едва слышный. — Что случилось?

— Ты в больнице. Что ты помнишь?

Я закрываю глаза. Мой разум — чистый холст, а желание вспомнить — кисти и краски. Образы проносятся в моей памяти, когда я поднимаю кисть и наблюдаю, как цвета оживают в аккуратных мазках.

Оранжевый.

Брызги оранжевого мерцают в ночном небе.

Я смотрю вверх на мерцающие вспышки света, когда громкие раскаты эхом проносятся сквозь темноту и смешиваются с далекими возгласами.

— Фейерверк, — бормочу я, глаза по-прежнему закрыты. — Я помню фейерверки.

— Это хорошо, мисс Элла, — отвечает Наоми, подтаскивая стул поближе и усаживаясь рядом с кроватью. — Ты здесь уже давно. Помнишь, что было до того, как ты попала сюда?

Я тянусь к информации из самых глубин своего мозга, но все вокруг как в тумане. Оранжевый фейерверк… а потом темнота.

— После этого ничего, — шепчу я.

— Это нормально. Воспоминания могут возвращаться через несколько часов или дней. Иногда дольше, — объясняет она. — Ты помнишь что-нибудь до фейерверка?

У меня перехватывает дыхание.

Поцелуй.

Я помню, как целовала красивого мальчика. Я прижималась спиной к двери, запустила руки в его волосы. Голубые глаза смотрели голодно и обожающе, когда он отстранился и улыбнулся мне так, будто я его самое настоящее сокровище.

«Целовать тебя — все равно что ловить солнце».

Я медленно выдыхаю.

— Поцелуй, — говорю я ей. — Мне кажется, я была у себя в комнате. Я слышу… рождественскую музыку.

Наоми кивает, оценивая мои жизненные показатели.

— Тебя нашли у подножия крутого обрыва. Ты упала и сильно ударилась, — говорит она. — Ветки деревьев затормозили падение и смягчили удар, поэтому тебе очень повезло. Такое падение могло закончится гораздо хуже.

— Как давно я здесь?

Ее взгляд смягчается сочувствием.

— Четыре недели.

Паника пронзает мою грудь.

Четыре недели.

Четыре. Недели.

Наоми кладет руку мне на плечо и нежно сжимает его.

— Скоро придет врач. Вам нужно многое обсудить. На некоторое время мы запретили посещения, пока следим за твоим состоянием. В первый раз, когда ты очнулась, ты была очень возбуждена, поэтому нам пришлось дать тебе успокоительное.

Четыре недели.

Это все, что я могу слышать.

Все, что я могу воспринять.

Слезы жгут мне глаза, а тело начинает дрожать.

— М-моя мама… она здесь? — спрашиваю я, голос дрожит.

— Да. Она в приемной с твоим парнем. Они были здесь каждый день.

Мой парень.

«Целовать тебя — все равно что ловить солнце».

Я качаю головой и поднимаю обе руки к волосам. Провода спутываются, а звуковые сигналы моего аппарата учащаются. Когда запускаю пальцы в волосы, то замечаю, что они не все на месте. Меня охватывает беспокойство, когда я провожу рукой по затылку и почти ничего не нащупываю.

Максимум полдюйма волос.

— Мои волосы… — хриплю я, еще больше паникуя. — Где мои волосы?

Наоми встает и возится с аппаратом.

— Да, милая. Чтобы сделать операцию, пришлось побрить затылок. Не переживай, они отрастут. Ты выглядишь прекрасно.

Я начинаю всхлипывать.

— Нет… нет.

— Все в порядке. Сейчас отдыхай. Когда проснешься, доктор будет здесь, чтобы поговорить с тобой.

— Нет, пожалуйста. Я хочу… мне нужно…

— Все в порядке. Просто отдыхай.

Ее голос звучит далеко, когда я поворачиваю голову и смотрю в окно, все вокруг затуманивается. Меня охватывает умиротворение, готовое унести меня прочь.

Прежде чем отключаюсь, мой взгляд останавливается на прикроватной тумбочке.

Оранжевые розы. Красные розы. Розовые розы.

А рядом с ними стоит крошечный терракотовый горшок с оранжевым карандашом, торчащим из земли.

В моей памяти всплывают воспоминания о мальчике, который забирался ко мне в окно. Нес меня с озера. Танцевал со мной, обнимал, целовал на старом мосту.

«Останься».

Я тянусь к нему.

Я не могу его отпустить.

— Макс, — шепчу я, когда мир исчезает.

В моей комнате мужчина. Солнечный свет, проникавший через окно, теперь сменился черной пеленой. Даже флуоресцентные лампы над головой потускнели, сообщая мне, что сейчас ночь.

Я тереблю колючее покрывало и поднимаю глаза на стоящую надо мной фигуру.

— Привет, Элла. Я доктор Гарсия, невропатолог. Я наблюдаю за твоим лечением. — Доктор стоит у моей кровати с планшетом в руке, облаченный в белоснежный медицинский костюм. Он хмурит свои густые темные брови, изучая меня. — Уверен, у тебя много вопросов, поэтому начну с твоих травм и лечения, которое ты получала в течение последних четырех недель.

Четыре недели.

До сих пор не могу в это поверить.

Я уже два дня то прихожу в сознание, то теряю его.

Обрабатываю. Вспоминаю.

Погружаюсь в эти воспоминания.

Кусочки встают на свои места, один за другим, час за часом.

Какое-то время я находилась между сном и реальностью. Вымыслом и правдой. В какой-то момент могу поклясться, что видела Джону, который сидел у моей кровати и говорил, что со мной все будет хорошо. Но потом я снова погрузилась в сон, а когда проснулась, оказалась одна. Это был всего лишь сон.

Я сжимаю в руке маленький белый камешек, тот самый, что лежал рядом с терракотовым горшком.

— Хорошо, — отвечаю я сдавленным голосом. — Продолжайте.

Доктор с загорелой кожей и черными волосами делает паузу, глядя на меня и оценивая мою реакцию.

— Вы через многое прошли, юная леди. Когда тебя привезли, стало ясно, что ты получила серьезную травму, которая вызвала значительный отек мозга после сильного падения, — объясняет он, наблюдая за моими мимическими движениями в поисках любых признаков стресса. — Нам пришлось провести затылочную трепанацию черепа. Эта операция предполагает временное удаление части черепа, чтобы мозг мог набухнуть, не вызывая дальнейших повреждений. Как только отек спал, часть черепа была заменена.

Что?

Мои глаза расширяются, и я не могу дышать.

При мысли о том, что мне удалили часть черепа и ковырялись в мозгу, к горлу подкатывает тошнота. Стараюсь сохранять бесстрастное выражение лица, но нижняя губа дрожит, и я сжимаю камень в ладони.

Доктор Гарсия ободряюще улыбается, наклоняется и кладет руку мне на плечо.

— Твой череп полностью восстановлен, и ты хорошо перенесла операцию. Также мы сделали несколько компьютерных томографий, чтобы следить за состоянием мозга. Что касается других травм, — продолжает он, — то у тебя перелом таза и вывих бедра. А также сломаны пару ребер. Очень повезло, что они не проткнули легкое. — Доктор делает глубокий вдох, его карие глаза теплеют, изучая мое лицо. — Изначально кома была вызвана отеком мозга. Затем твое тело взяло верх, удерживая тебя в естественной коме все оставшееся время, что позволило ему исцелиться. Хорошая новость заключается в том, что остальные травмы хорошо восстанавливаются. Еще через несколько недель мы переведем тебя в реабилитационный центр.

Я судорожно вдыхаю.

— Я не… не парализована? — выдыхаю я. Судя по тому, как под одеялом шевелятся пальцы ног, ясно, что это не так, но эта мысль все равно наводит на меня панику и ужас.

— Нет, вовсе нет, — говорит он. — Твой позвоночник на удивление не пострадал, если не считать шишек и синяков, которые уже зажили. Можешь поблагодарить ветки деревьев и заросли за то, что они смягчили падение.

Он делает паузу и смотрит на меня.

— Что касается прогноза, то каждая черепно-мозговая травма уникальна. Хотя мы надеемся на твой нынешний прогресс, впереди могут быть трудности. Тебе потребуется физиотерапия для тазобедренного сустава и таза, а также, возможно, реабилитация и речевая терапия. Что касается когнитивных или эмоциональных изменений, то они могут быть самыми разными. Проблемы с памятью, перепады настроения и проблемы с концентрацией внимания не редкость при такой травме. Как ты себя сейчас чувствуешь?

Физически я чувствую себя так, словно получила сковородой по затылку и жую ватные шарики. А эмоционально…

— Растеряна, — бормочу я. — Напугана. Устала.

— Это совершенно нормально, — говорит он. — Ты через многое прошла. Я хотел бы задать несколько вопросов, чтобы понять твое когнитивное состояние. Ты не против?

Тревога закрадывается в мою душу, но я сглатываю и медленно киваю.

— Можешь назвать свое полное имя?

— Элла Роуз Санбери.

— А имя твоей матери?

— Кэндис. Кэндис Санбери.

— Хорошо. Какое последнее событие ты помнишь?

В голове мелькают фейерверки и искры.

Розовое платье для вечеринки. Музыка, смех, шум.

— Тридцать первое декабря. Канун Нового года.

Доктор делает пометки.

— Сейчас первое февраля. Помнишь, что предшествовало падению?

Я колеблюсь, судорожно втягивая воздух.

— Я помню, как… пошла прогуляться. Хотела получше рассмотреть фейерверк и… вечеринка была слишком шумной. Многолюдной. Я не люблю вечеринки, но хотела провести время с подругой. У нее было тяжелое время. — Я с трудом сглатываю. — Я забрела на обрывы чуть раньше полуночи. И… споткнулась. Это последнее, что я помню.

— Результаты анализа крови не выявили алкоголя в организме. Никаких наркотиков.

Я киваю.

— Я не пью и не принимаю наркотики.

— С тобой кто-нибудь был?

Я закрываю глаза и притворяюсь, что вспоминаю тот момент.

Но мне не нужно притворяться.

Последние обрывки воспоминаний всплыли у меня в голове, когда проснулась час назад, в груди у меня все горело, желудок скрутило, а сердце разлетелось на мелкие кусочки.

«Господи, не двигайся! Хватит бегать!»

«Остановись, не надо! Помогите мне!»

— Нет. Я была одна, — вру я.

— Все в порядке. Не дави на себя слишком сильно, — призывает он меня. — Мы можем продолжить, когда твой разум прояснится.

— Не нужно. Это все, что я помню. Я была одна, когда упала.

Доктор Гарсия изучает меня, скрестив одну руку на своем белом халате, в то время как в другой руке у него болтается планшет.

— На твоей щеке был синяк, который не был связан с падением. Выглядело как свежий удар, возможно, рукой или каким-то предметом. Помнишь, откуда он?

Инстинктивно я поднимаю руку и провожу кончиками пальцев по левой скуле.

«Заткнись. Заткнись!» — рявкает он.

Сердцебиение учащается, на лбу выступает холодный пот. Воспоминания захлестывают меня, но я отгоняю их, стараясь сохранить нейтральное выражение лица.

— Я… я не знаю. Не могу вспомнить. Может, столкнулась с кем-то на вечеринке? Все как в тумане.

Доктор приподнимает бровь, не совсем убежденный, но не настаивает.

— Хорошо. Нам важно разобраться в событиях, приведших к падению, не только по медицинским причинам, но и для твоей безопасности. Детектив зайдет к тебе с вопросами, как только будешь готова.

— Больше ничего, — слабо настаиваю я. — Я упала.

Он натянуто улыбается.

— Готова к приему посетителей? Твоя мама и твой парень в комнате ожидания. Если предпочитаешь отдохнуть, я сообщу им.

Я думаю о том, как моя мать мучилась последние четыре недели, сидя в кресле в приемной, не уверенная в моем прогнозе. Не зная, очнусь ли я вообще. Не зная, проживет ли она остаток жизни в одиночестве, когда у нее жестоко отняли обоих детей.

Перекатываю камень между большими и указательным пальцами и киваю.

— Можете приводить их по одному? Сначала я бы хотела увидеть маму, — говорю я ему.

— Конечно. Я пришлю ее.

Он выходит через синюю занавеску, и через пару минут в комнату врывается мама.

— О, Элла! — Она замирает на месте, прижимая руку ко рту, чтобы сдержать крик. — Боже мой…

— Мама, — выдыхаю я.

Несмотря на то, что мы отдалились друг от друга за последние несколько месяцев, но сейчас мне кажется, что расстояния нет вовсе. Между нами всего несколько футов, которые она быстро преодолевает, когда бросается к моей кровати и падает на колени, беря мою руку с камнем, в обе свои. Целует костяшки моих пальцев, по щекам текут слезы.

— Моя малышка, — произносит она, упираясь лбом в наши соединенные руки.

Я не слышала, чтобы она называла меня так с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. От этого прозвища слезы теплыми ручейками сбегают по моим щекам.

Следующие несколько минут мы тихо плачем, наслаждаясь моментом. Вспоминая все моменты, упущенные за последний месяц. Когда мама наконец встает и подтаскивает стул, она смотрит на меня так, словно я воскресла из мертвых. Как будто я лежу в инкрустированном золотом гробу, усыпанном цветочными композициями, и тут мои глаза распахиваются.

Я все еще жива. Пожалуйста, не хорони меня.

Мама вводит меня в курс дела, рассказывая о предыдущих четырех неделях потерянного времени: о плохом самочувствии бабушки, ее отпуске на работе и расследовании моего загадочного падения.

Она спрашивает меня, что я помню.

Я лгу ей.

Не знаю, почему я держусь за свои воспоминания. Я всегда гордилась тем, что была честной и откровенной. Мой рациональный голос говорит, что я должна кричать об этом с крыш.

Это был Маккей. Маккей Мэннинг напал на меня в пьяной ярости и позволил мне упасть с обрыва. Он мог бы поймать меня, схватить, оттащить назад. Но он лишь наблюдал. Он знал, что мертвый человек молчит, и его тайна будет в безопасности.

Его бездействие было молчаливым убийством.

Так же, как мое молчание сейчас предает правду.

Но эта правда комом застревает у меня в горле. Кусочки пробиваются наверх, а затем застывают у меня на языке. Я проклинаю собственную трусость и сильнее сжимаю камень в руке, лишь вполуха прислушиваясь к маминому голосу.

Время идет, мама откидывается на спинку стула и проводит дрожащими пальцами по волосам. Она ерзает, ее взгляд блуждает по комнате, а потом снова возвращается ко мне. Ее обычные пышные локоны вяло свисают на плечи, а в глазах светятся слова, которые она не может произнести.

— Элла… милая, — говорит она, на ее лице слезы и нерешительность.

Я моргаю, глядя на нее, в груди все сжимается.

Сжав мое запястье, мама поджимает губы и выдыхает через нос.

— Есть кое-что еще. Есть кое-что, что ты должна знать.

— Что? — шепчу я, чувствуя, как от волнения покрывает в затылке.

— Я… — Ее губы раздвигаются, но слова не выходят. Секунды проносятся мимо. Сердце бьется неровно.

Затем она качает головой и тяжело сглатывает.

— Ничего, милая. Я пришлю Макса. Он умирает от желания увидеть тебя.

— Нет, подожди. Что ты собиралась сказать?

Она натянуто улыбнулась, все еще качая головой.

— Мы поговорим, когда тебе станет лучше.

— Я в порядке. Я чувствую себя хорошо. — Я тянусь к ее руке, когда она отодвигает стул, собираясь уходить. — Мама, пожалуйста.

— Все в порядке, Элла. Мы поговорим позже. — Высвободившись из моей хватки, она встает со своего места.

У меня перехватывает горло, когда я смотрю, как она выходит из комнаты. Она бросает мне через плечо быструю нервную улыбку, прежде чем занавески, трепеща, закрываются за ней.

Это падение.

Все думают, что меня столкнули со скалы… и, боже, как бы мне хотелось, чтобы это был какой-нибудь случайный хулиган из школы. Я бы хотела, чтобы это Энди или Хит раздвинули мне ноги, держали меня, били и ставили синяки, а потом бросили умирать на дне обрыва.

Так было бы намного легче.

Я все еще перевариваю истинные события, когда занавес снова распахивается, и мое сердце замирает, сбиваясь с ритма. Я слышу его раньше, чем вижу. Я слышу звук, который он издает.

Стон.

Измученный, слышимый стон боли и облегчения.

Я на мгновение закрываю глаза, делая глубокий вдох, а затем открываю их, скользя взглядом вверх по его ногам, обтянутым джинсами, к темно-зеленой футболке, прежде чем остановиться на его лице. Его челюсть покрыта недельной щетиной. Под глазами темные круги, а волосы отросли, что делает его еще более похожим на Маккея.

Наши взгляды встречаются. Мы оба задерживаем дыхание.

Макс стоит у изножья моей кровати, на его лице написана настоящая мука, в одной из рук мой оранжевый рюкзак. Парень опускает его на пол, сжимает руки в кулаки. Он держит равновесие, борясь со слезами.

— Элла, — мягко говорит он.

Я смотрю на него, не зная, что ответить. Я должна сказать ему, что он не выходил у меня из головы в течение четырех недель. Он был рядом в каждом сне, в каждой затянутой дымкой грезе, отказываясь дать мне забыть. Отказываясь отпускать меня. Зовя меня обратно домой.

Мои пересохшие губы приоткрываются, чтобы произнести одно-единственное слово.

— Привет.

Если он и ждал чего-то большего, то не говорит об этом. Одного этого слова достаточно, чтобы он направился ко мне, его темные брови нахмурены, а челюсть сжата от волнения. Макс прижимается ко мне на кровати в равной степени нежно и настойчиво. Он осторожен с моими проводами и иглами, но в то же время отчаянно жаждет моего прикосновения. Поначалу я напрягаюсь — чувство вины за свой секрет заставляет меня держаться настороже и крепко зажмуриться. Но когда Макс поднимает руку, чтобы коснуться моей щеки, пальцами приподнимает мое лицо к своему, мое напряжение сдувается, как лопнувший воздушный шарик.

Голубые глаза смотрят на меня. И не ледяные, как холодный страх, пронизывающий меня, а кристально чистые. Как спокойное озеро зимним утром.

— Солнышко, — шепчет он, проводя двумя пальцами по моей щеке легким прикосновением, от которого я вздрагиваю. — Ты ведь помнишь меня, да?

Я опускаю подбородок, мне трудно смотреть на него.

— Конечно, помню.

— Каждый раз, когда просыпалась, ты боялась меня. Ты смотрела прямо на меня, но как будто на кого-то другого, — говорит он. — Им постоянно приходилось давать тебе успокоительные.

«Я хочу знать, что мой брат нашел в тебе».

«Прекрати, Элла. Черт… просто не двигайся!»

Горячее давление обжигает мне глаза.

— Прости. Я этого не помню.

Макс пальцем поднимает мой подбородок, но мои глаза остаются закрытыми.

— Врачи беспокоились об амнезии. — Когда я все еще не открываю глаза, он проводит большим пальцем по моей влажной скуле. — Эй… посмотри на меня, Элла. Все в порядке.

От его прикосновения у меня по коже бегут мурашки. Мое тело хочет, чтобы я прижалась к нему, вдыхала его запах и целовала, но мой затуманенный разум заставляет меня нажать на тормоза.

Я слегка качаю головой.

— Со мной ты в безопасности. — Его голос звучит умоляюще.

— Я знаю, просто… Это очень много. — Шмыгнув носом, я позволяю своим глазам распахнуться, обнажая свежий слой слез. — Месяц моей жизни пропал. Половина моих волос исчезла. Я даже не знаю, смогу ли ходить.

— Ты будешь ходить.

— Ты не можешь знать этого наверняка.

Он наклоняется, пока наши носы не соприкасаются.

— Тогда я понесу тебя, если понадобится.

Мои губы дрожат от горя, страха и чувства вины.

— Макс…

— Знаешь, я нашел тебя, — говорит он, обхватывая ладонью мою шею и прижимаясь лбом к моему. — Я нашел тебя у подножия того обрыва. Я, Бринн и Кай. Мы думали, что ты умерла. Я думал, что никогда больше не увижу эти глаза. Никогда не смогу прикоснуться к тебе, обнять тебя… Это чуть не убило меня.

Все мое тело содрогается, когда я плачу.

— Мне жаль.

— Мне жаль. Чертовски жаль, что меня не было рядом с тобой.

— Ты не мог знать. Никто не мог знать.

Тяжело дыша через нос, Макс ослабляет хватку на моей шее, а его голова двигается из стороны в сторону.

— Черт, Солнышко. Не могу поверить, что ты здесь.

А я здесь?

Я чувствую себя наполовину здесь, наполовину нет. Наполовину той девушкой, которой была, а наполовину этой напуганной, пустой оболочкой. Должно быть, я выгляжу ужасно. Бледная и похожая на привидение, слабая и в синяках.

Я отстраняюсь от Макса, бросая взгляд на прикроватную тумбочку. Карандаш в горшочке смотрит на меня в ответ.

— Думала, он уже превратится в морковку, — хрипло шепчу я. Макс не отвечает, и я думаю, не чувствует ли он себя отвергнутым. Отвергнутым моим отступлением. Я не свожу глаз с оранжевого карандаша и стараюсь не обращать внимания на боль в груди, когда бормочу: — Ты принес мне мой камень.

— Да, — говорит он. — Подумал, что это может помочь.

— Помогло. — Я сгибаю пальцы вокруг маленького камня, позволяя ему закрепить меня. Он успокаивает мое беспокойное сердце, как это всегда происходило по какой-то странной причине. — Где Маккей? — спрашиваю я. Вопрос прозвучал глупо и неуместно, поэтому я быстро пытаюсь все исправить. — Бринн? Кай?

Макс делает паузу, прежде чем ответить.

— Они были здесь. Они беспокоятся о тебе.

Я сглатываю.

— Все?

— Конечно. Маккей спрашивает о тебе каждый день. Очнулась ли ты, делаешь ли успехи. А Бринн была в ужасном состоянии. Каждый раз, когда ее вижу, она плачет.

Сжимаю губы в тонкую линию, когда перевожу взгляд на затемненное окно. Я вижу, как сквозь верхушки деревьев проглядывает луна. Я должна ответить, но у меня немеют губы. Язык прилип к небу.

Маккей беспокоится не обо мне, Макс. Он беспокоится о себе.

Еще несколько секунд проходит в молчании, а затем Макс спрашивает:

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

В его голосе звучит обида, и душевная боль сжимает меня, как удавка. Он целый месяц ждал моего возвращения, а я едва могу смотреть на него. Не могу смотреть на него, не видя его брата, не чувствуя, как жар моей тайны жжет меня, словно раскаленная кочерга.

И именно поэтому я никогда не хотела ничего подобного. Никогда не хотела этих чувств, потому что знала. Я знала, что падение оставляет тебя с переломанными костями и осколками. Оставляет тебя в руинах, а иногда и мертвым.

Я никогда не хотела быть покоренной, поверженной, еще одной жертвой любви.

Но я все равно упала, несмотря на все, что знала. Я влюбилась в него.

Я влюбилась в Макса Мэннинга, и теперь мне приходится жить с осознанием того, что его брат-близнец пытался меня убить.

Я высовываю язык, чтобы поймать слезинку, скатившуюся по верхней губе. Я отказываюсь смотреть на него, бормоча:

— Я немного устала. Мне, наверное, нужно отдохнуть.

Тишина пронизывает пространство между нами. Такая, что раздражает и царапает, как комариный укус, который невозможно унять.

— Ладно, — наконец говорит он, поднимаясь с матраса. — Я дам тебе поспать.

Тепло его тела рассеивается, оставляя меня еще холоднее, чем когда-либо. Мне требуются все мои усилия, чтобы не смотреть на него, не затащить его обратно на кровать и не позволять ему обнимать меня до рассвета.

Раздается жужжание молнии и шорох, но мои глаза остаются прикованными к окну. Проходит целая минута, прежде чем я чувствую, что рядом со мной на кровати что-то лежит.

— Я принес это для тебя, — говорит мне Макс, прежде чем его шаги удаляются от больничной койки. — Я приду к тебе завтра. Если ты захочешь меня видеть.

— Пока, — быстро говорю я, закрывая рот, чтобы не разрыдаться.

Я слышу, как он вздыхает. Вздох чистого страдания. Точно такой же, как тот стон, который издал, когда впервые вошел в комнату и увидел меня. В животе у меня бурлит от тошноты, когда я слушаю, как Макс уходит. Занавеска отдергивается со свистом и металлическим лязгом, а затем парень исчезает.

Я смотрю направо на то, что он оставил для меня. Это история Винни-Пуха «Дом на Пуховой опушке».

Макс принес мне одну из моих любимых книг.

Слезы катятся по моим бледным щекам, когда я открываю книгу и перелистываю страницы, зная, что меня ждет послание. Я знаю, что он хочет, чтобы я что-то увидела.

Я листаю, листаю и ищу, пока мой взгляд не останавливается на строке слов о реках и ручьях, выделенных оранжевым стикером.

Я читаю их.

Читаю их снова и снова, пока не засыпаю.

«Спешить некуда. Когда-нибудь мы доберемся туда».